— Ну, насчет писцов, пожалуй, верно, — признал я часть его правоты.
— Да, а не могли бы Вы интерпретировать вот эту строчку? — попросил он, подчеркивая ногтем строку на пергаменте.
— Нет, — пожал я плечами.
— А что относительно этой? — спросил он.
— Не уверен, — ответил я.
— А как на счет этого? — поинтересовался этот доморощенный критик и продекламировал: — Ее глаза подобные зеленым лунам.
— Ну, это — легко, — вздохнул я. — Несомненно, луны — предполагают любовный роман, а зеленый, цвет жизни или обещания жизни.
— Это адресовано раненной тарларионихе, — пояснил он.
— Ух ты, — удивился я.
— Я хочу вернуть свой серебряный тарск, — заявил он.
— Конечно, — вздохнул я, опорожняя свой кошель в ладонь моей руки. Это уже не трудно было сделать. — Возможно, этот тарск подойдет.
— Полагаю, что да, — кивнул он. — Тем более, что у Вас есть только один отчеканенный монетным двором Табора.
— Ну, тогда держите его, — сказал я, передавая ему монету.
Стоит пояснить относительно Хурты. Он был чрезвычайно высокого мнения о своих стихах. Он не хотел, чтобы они исчезли. И он не считал их дешевкой. Он отстаивал свои стандарты. Однако мне кажется, что все же серебряный тарск был высоковатой ценой за стихотворение, даже если оно было столь хорошим, как те, что написал Хурта. В действительности, многие прекрасные женщины на Горе, оказавшиеся на рабском прилавке, не стоят серебряного тарска.
— Спасибо, — поблагодарил торговец.
— Да ладно, — буркнул я, но он не спешил уходить.
— Надеюсь, Вы понимаете, что я наделен правом требовать кое-что за моральный ущерб, — заметил он.
Хм, другие ценители поэзии этого не требовали. Однако они не были торговцами.
— Вот, — сунул я ему медный тарск, после чего у меня самого их осталось всего два.
— Спасибо, — сказал он после тщательного исследования оставшегося в моей ладони.
— Не за что, — проворчал я ему вслед.
— Увы, — печально произнес Хурта, подходя ко мне, — боюсь, что я совершил ужасную ошибку.
— Как это могло случиться? — спросил я.
— В моем добросердечном энтузиазме утолить наши потребности, — сказал он, — боюсь, что, возможно, совершил нечто позорное, если не гибельное.
— Ты о чем это? — полюбопытствовал я.
Признаться, мне было интересно услышать, что еще он натворил.
— Я продал свои стихи, — сказал он, обессилено садясь у костра разведенного Минконом подле своего фургона, и пряча лицо в руках.
— О? — протянул я.
— Да. Ты же помнишь те четыре серебряных тарска, которые я отдал Тебе этим вечером.
— Конечно, — кивнул я.
— Я получил их от продажи стихов! Моих стихов! — воскликнул поэт, дрожа от охвативших его эмоций.
— О, нет, — вскрикнул я.
— Но это так, — с несчастным видом сообщил он.
— А я-то подумал, что это выручено от продажи многочисленных драгоценных камней, возможно зашитых в твоей куртке, — сказал я.
— Нет, — сказал он. — Я ходил по улицам, по дворам, вокруг фургонов, и когда я находил прекрасно, чувствительно выглядящих людей, с очевидным вкусом одетых, и как мне казалось, в некотором роде, способных к пониманию моих работ, я предлагал им свои стихи, и всего лишь, не более чем за простой серебряный тарск, в качестве символической цены.
— Это было невероятно щедро, — заметил я.
— Это была ужасная ошибка, — простонал Хурта.
— Рад, что Ты, наконец-то, это понял, — буркнул я в сторону.
— Что? — спросил он.
— Ничего, — отмахнулся я.
— Мои стихи бесценны, — заявил он.
— Ты думаешь, что должен был просить за них больше серебряного тарска? — встревожено спросил я.
— Нет, — ответил Хурта, — я не должен был продавать их вообще.
— Понятно, — облегченно вздохнул я. — Тогда все действительно не так плохо.
— Что? — спросил он.
— Ничего, — успокоил его я.
— Я понял это, только продав последнее стихотворение, — печально объяснил страдалец. — Я смотрел на серебряный тарск лежавший на моей ладони, и на стихотворение в руке покупателя, и все это внезапно стало ясно для меня. Я вдруг понял, сколь ужасна ошибка, которую я совершил, продав мои стихи, мои собственные стихи, мои драгоценные, бесценные стихи! Теперь они принадлежали другому! Лучше бы я вырвал свое собственное сердце и продал его за бит-тарск!
— Возможно, — согласился я, шепотом.
— Тогда я просил того человека забрать свой ничего не стоящий тарск, и вернуть мне стихотворение.
— Надеюсь, он так и сделал? — осведомился я.
— Да, — кивнул Хурта, глядя мне в глаза.
— Хорошо, что все это закончилось так хорошо, — вздохнул я.
— Нет, — воскликнул парень, чуть не плача, — как Ты не понимаешь!
— Мы стали беднее на один тарск? — уточнил я.
— Нет! — закричал Хурта. — Я же уже продал четыре других своих стихотворения! Мне никогда теперь не вернуть их! Они ушли, исчезли! — зарыдал Хурта, снова спрятав лицо в руках. — Я никогда теперь не смогу найти всех тех мужчин. Едва купив у меня стихи, они все спешили исчезнуть с моих глаз, жадные, удачливые, алчные люди, только бы я не передумал. Теперь мне никогда не удастся найти их снова и обратиться к ним искренне, пылко, к их лучшим чувствам, и уговорить их забрать свои грязные деньги. Каким я был дураком! Мои стихи, они исчезли! Проданные за жалкие четыре серебряных тарска! Какая потеря! Какой позор! Какая трагедия! Что будет, если эта история станет известна среди фургонов? Я не достоин своих шрамов!
— Хурта, старина, — успокаивающе сказал я.
— Что?
Я положил руку на его плечо.
— Что? — повторил он.
— Смотри, — сказал я.
— Парень поднял голову и посмотрел на меня.
— Вот, — показал я ему четыре листа его стихов, которые вернули мне четверо его клиентов, или меценатов, это уж кому как нравится.
— Это они! — удивленно выкрикнул Хурта.
— Конечно, они, — согласился я.
— Ты знал! — крикнул он.
Я лишь пожал плечами.
— Ты не смог позволить мне довести это до конца! — заплакал он. — Ты нашел их! Ты выкупил их! Ты спас меня от меня самого, от моего собственного безумия!
— Это, то немногое что я смог сделать для друга, — улыбнулся я.
Он вскочил на ноги и схватил меня в свои объятия, плача от счастья. А у меня все силы ушли на бесплотные попытки вдохнуть хоть глоток воздуха, и не выронить эти четыре исписанных листка. Наверное, это было очень похоже на хватку страшного хитха. Уверен, что этот ужас способный сокрушить взрослого мужчину, раздробить его кости и выдавить его как виноградину, едва ли мог быть хуже.
— Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить Тебя? — кричал он, сжимая меня, не сводя с меня своих мокрых глаз.
— Какие могут быть счеты между друзьями, — выдавил я.
— Вы, также, переполнены чувствами! — сочувственно воскликнул он.
— Я просто пытаюсь вдохнуть, — с трудом объяснил я ему.
— Позволь мне хранить эти стихи, — попросил он и, забрав их у меня, поместил с тем, который он умудрился не продать. — Благодаря Тебе они вернулись ко мне!
Фух, наконец-то мне удалось отдышаться. Почти.
— Вот они, — сказал он, с блаженным видом рассматривая их, — записанные этими маленькими значками.
— Это — способ, которым записывают большинство текстов, — сообщил я ему.
— А они хорошо записаны? — осведомился алар.
— Думаю да, — сказал я, и глубоко вдохнул.
— Ты в порядке? — заботливо поинтересовался Хурта.
— Да, — прохрипел я. — Попадаются, конечно, строчки, которые трудно разобрать, и вон, кажется, слово с ошибкой написано, и вон еще одно.
Полагаю, этого следовало ожидать, учитывая тот факт, что они были написаны в условиях некоторого возбуждения, напряжения и с постоянной оглядкой на топор поэта. На одном из пергаменов была какая-то блеклая клякса. Возможно, капля пота упала с чьей-то брови.
— Ты уверен, что с Тобой все нормально? — уточнил Хурта.
— Да, я в полном порядке, теперь, — сказал он.
— Признаться, я не удивлен, что есть маленькие ошибки, или, возможно, плохо прописанные буквы и строчки, — заметил Хурта. — Некоторые из мужчин, записывавших стихи, практически дрожали. Они казались почти ошеломленными.
— Честно говоря, я не удивлен, — улыбнулся я. — Полагаю, что это был эффект воздействия первого прослушивания.
— Да, — задумался Хурта. — Именно так это и выглядело.
— Ты просто еще сам не знаешь своей мощи как поэта, — сказал я.
— Лишь некоторые из нас способны на это, — признал Хурта.
— Ну ладно, к счастью, все эти пять стихов возвращены. Было бы слишком плохо, потерять их.
— О да, трагедия, — вздохнул Хурта, — но у меня есть еще и другие.
— Правда? — удивился я.
— Да, больше двух тысяч, — гордо заявил он.
— Это — очень много, — огорошено сказал я.
— Не так и много, учитывая их качество, — добавил он.
— А Ты плодовит, — заметил я.
— Все великие поэты плодовиты, — сказал он. — А хочешь послушать их?
— Не сейчас, — торопливо отказался я. — Ты же знаешь, я только что прочитал некоторые из них. Не уверен, что смогу так сразу воспринять еще.
— Понимаю, — улыбнулся Хурта. — Я — тот, кто хорошо знает о сложностях встречи с великолепием, с интенсивностью подлинного эстетического опыта, с тяжелым трудом и муками творчества. Да, мой старый друг, эти вещи я понимаю очень хорошо. Я не буду вынуждать Тебя.
— Спасибо, — искренне поблагодарил я.
Он посмотрел вниз на листы со стихами в своей руке.
— Ты можешь поверить в то, что они увидели свет только этим вечером, что их записали на эти листы под мою диктовку?
— Почему нет? — спросил я.
Он застыл, глядя на них, в страхе от его собственной мощи.
— Интересно, может быть остальные стихи тоже должны быть записаны? — вдруг осенило его.
— У меня очень плохой почерк, — предупредил я его, — особенно я слаб в написании строк, которые идут справа налево.
— Я — неграмотная, — поспешно сообщила Ту