— Вот оно как… Вы, значит, и с Глазкиным до моего приезда виделись? — переменился в лице Турин. — Что ж тогда всё это от меня скрывали?
— А чем делиться? Своими подозрениями? Глазкин пообещал, что о моих связях с его невестой никто не пронюхает, я и запивал тоску, страшные свои догадки водкой. Надеялся, что ты сыщик опытный, скумекаешь сам. Да и что врать, здорово тогда я за себя перепугался — летела бы карьера к чёртовой матери, вылези что наружу. Кому сейчас верят, Турин?.. Поэтому рванул в Москву, как из запоя вышел. А оттуда лишь возвратился, Глазкин тут как тут с газетой вот этой, — он ткнул пальцем в заметку, — вот, говорит, как предполагал, перст судьбы покарал убийцу, спокойно жить можно. Но тогда ещё глубже меня прошибло, что не всё так просто — врёт он. Похоже, без его рук убийство Павлины не обошлось…
— Вы догадывались, а я точно знаю, что бывшую актрису театра Аграфену Валериановну Стравинскую сбросил под рельсы трамвая ваш спаситель Глазкин. А раз её убил, значит, и от невесты своей он избавился. Актриса этому и была свидетельница.
— Свидетели есть, что этот монстр ее под колеса трамвая столкнул? — просветлел лицом Странников, словно только и ждал этих самых слов.
— Был очевидец, — покривился Турин.
— Как был? И его убрал этот стервец?
— Не знаю, — Турин подбородок потёр до скрипа. — Надеюсь, жив, но разуверился он во мне. Во время похорон Павлины видел он меня с этим Иудой вместе у самой могилы да ещё в машине раскатывали мы, любезничали… Я-то подыгрывал стервецу, что мне оставалось делать?.. А Тимоха — тот самый очевидец — мог всерьёз воспринять… В общем, потерял я в его глазах веру, а он как раз Глазкина и поймал, когда тот столкнул актрису под трамвай… Но вырвался, подлец!
— Как же? Что же это?..
— Следил он за Глазкиным по моей просьбе, — Турин опустил глаза. — Верил мне, а теперь не знаю ничего…
— Услугой уголовников опять воспользовался? — догадался Странников. — Не можешь без них?
— А то как же? — нахмурился, обидевшись, Турин. — Этот прохвост всю прокуратуру в Саратове опутал, те только о самоповешении Френкель и твердили. Лучший кореш, Андрюха Шорохов, и тот в штыки меня встретил, против слова слышать не хотел. А ведь платок Глазкина судебный медик нашёл на груди у мёртвой актрисы.
— Что за платок?
— Чёрный! Таких не видел никогда. Редкий экземпляр. Им, наверное, и задушил Глазкин блудливую невесту, чтобы завершить свою авантюру и вас шантажировать.
— Страшный человек!..
— Человек? Это настоящее чудовище!
— Меня обмишурил так, что кресло председателя губсуда пришлось ему выбивать.
Тяжёлое молчание повисло в кабинете после слов ответственного секретаря.
— Отдайте его мне, Василий Петрович, — скрипнул зубами Турин.
— Как это отдайте?! Я твой жаргон не понимаю! — побагровев, Странников вскочил на ноги. — Ты меня со своими уголовниками не равняй!
— Вы всё понимаете, Василий Петрович, — не меняясь в лице, Турин сидел, как сидел, не шелохнулся и головы не поднял. — У меня только что Джанерти в больнице был, следователь прокуратуры. Человек серьёзный. Арёл поручением его озадачил насчёт Глазкина. Догадываетесь, каким?
— Ну допустим, — осел в кресле секретарь.
— Вот Джанерти и обратился ко мне, а я уж к вам. Извините… с тем же.
Не сразу услышал ответ Турин, не скоро прозвучали слова, но всё же произнёс их ответственный секретарь губкома:
— Закон един для всех. И для этого сукина сына тоже.
— Убийств тех двух женщин мне не доказать, — словно подводя черту, заглянул в глаза секретарю Турин. — Однако грехов и без того у него хватает. Обещаю, всё будет по закону. И судить его будут не тайком, а принародно.
— Дождись только, когда я в Москве окажусь, — буркнул Странников.
— Неужели всё ещё опасаетесь?
— Делай как велено! — поднялся тот.
— Извините, — встал и Турин. — Завтра, значит, отбываете в Ялту?
— В Симеиз[8], — вздохнул Странников, и не было в его глазах радости. — Вот что… раз уж такой душевный разговор получился, прости меня, если можешь… А главное, за Маргариту Львовну прости. Накуролесил я сдуру. Вообразил себе чёрт те что с пьяну. Вот и полез… силой любовь добывать… Мало она мне морду ободрала. Больше надо было…
— Как?!.
— За Глазкина, что он там на баркасе вытворял, я не в ответе. А перед ней винюсь.
— Вон оно что! — не скрыл удивления Турин. — А я ничего понять не мог — дикой кошкой забилась она в угол, примчавшись с вашего гулянья, ревела тайком.
— Что ж не жаловалась тебе?
— С какой стати?
— Ну… ваши отношения?..
— Почему мне она жаловаться должна? — видно было, что Турину тяжело это говорить. — С Маргаритой Львовной нас соединяет старая дружба, однако сердце её мне никогда не принадлежало, так, кажется, говорят в высоких кругах? Честно скажу, косил глаза на красивую женщину, по молодости считал за счастье рядом с ней идти, но…
— Значит, ни слова? А я всё передумал, себя последними словами проклинал. Когда ты сюда заявился с видом палача-казнителя, дрогнула моя душонка, врать не стану, — Странников даже хмыкнул и, ободрившись, приосанился.
— Причина для этого у меня была одна. Теперь вы её знаете.
— Знаю, знаю. Как же мне с Маргаритой Львовной-то быть?
— Расстроили вы её.
— Да дурак, что уж там и говорить! Избаловали меня бабы обхаживанием. Только не те, кому надо. Машка моя сбежала, не держатся рядом умные. А Маргариту Львовну я хотел пригласить с собой на курорт. Присмотрелись бы друг к другу…
— И чего засомневались?
— Испоганил всё сам же.
— Я, Василий Петрович, тоже не большой знаток в женской натуре. Советы по этой части не мне давать. У Задова глаз отточенный. Вам бы к нему…
— Да ну его к чёрту! Скажешь тоже… — поморщился тот.
— Видел я, как встретились вы с ней у меня в палате, слышал её рёв вчера, а поэтому мой вам совет — пока она не успела из города уехать, пока собирается с подругой к поезду, езжайте к ней и забирайте с собой обеих в Крым.
— Почему обеих? Вторая-то мне зачем? — в недоумении уставился на Турина секретарь.
— Одна она с вами ехать не согласится, — грустно усмехнулся тот. — Уж очень ненадёжный вы мужчина. А подружка за компанию, как-никак — нравственная поддержка, вдвоём они вроде сами по себе. Впрочем, не меня вам слушать. Разберётесь на курорте сами.
— Турин… — не сдержался секретарь и протянул руку для пожатия. — Ты приезжай в Москву если что. Я ведь добро помню, чем смогу, выручу.
— Спасибо. Чего загадывать? Поживём, увидим.
Часть вторая. Коварство сладкого дурмана
I
Не верилось, что всё это им придумано ради неё. У Серафимы прямо-таки плыла голова от свалившихся чудес, смешались они, словно в прелестном калейдоскопе яркие стекляшки: скорый поезд с загадочной и немного пугающей литерой «1-с», уносящий к неведомому морю, мягкий вагон с аристократическим убранством и покоем, красное вино и боржоми в ресторане на столах под белоснежными скатертями, помпезные вентиляторы, с потолка обволакивающие прохладой, галантные официанты, угадывающие любые желания по одному лёгкому взгляду, будто из-за спин царственных особ.
Всё это не шло ни в какие сравнения с бестолковыми играми в карты, с навязчивыми приставаниями случайных кавалеров, с жуткой убогостью, грязью и неряшливостью, преследующих их на всём первом этапе пути — от Астрахани до столицы. Краски новых впечатлений ослепили, одним махом смыв тягостное уныние затянувшегося железнодорожного вояжирования к южному берегу Крыма, куда поманил Странников, и всё бы прекрасно, не привяжись с первых дней неведомый раньше страх, смутная тревога за неясное будущее, хотя ободрял её Турин и чуть ли ни настаивал, успокаивая, — Егор Ковригин рядышком будет, ответственный секретарь губкома берёт и его с собой, а с Ангелом не пропадёшь. Серафима на первых порах и отказываться пробовала — к чему ей эти курорты! И до слёз дело доходило, но вконец рассерчавший Турин намекнул ей, что в долгу она перед ним за Корнета Копытова, обмерла тогда Серафима, смолкла, поняла, что большой интерес к этой затее имеет Василий Евлампиевич, возможно, сам и приложил ко всему руку. После ранения и больницы виделись они редко, Турин жаловался, что свалилась на голову куча неотложных дел, появлялся по ночам в гостинице, куда поселил их с подругой, говорил мало, запретил визиты к Задову и единственным радостным пятном оставались для неё тайные встречи с Егором, про которые Турин, конечно, догадывался, но ни словом не намекал. Он и принёс предложение Странникова о поездке в Крым, куда тот отправлялся в санаторий перед Москвой, сдавая дела новому секретарю. Предупредил, что понадобится ей подруга, чтобы скуку в неблизкой дороге скоротать да и на курорте вдвоём веселей будет, но тут же шепнул, что про Странникова раньше времени ей сообщать нет надобности, на юге, когда устроится всё, можно будет и обсказать, если раньше сама не допетрит. Жить придётся отдельно, возможно, где-нибудь поблизости от санатория, куда Странникова определят; он криво усмехнулся, — курорты в тех местах друг на дружке, словно грибы, понатыканы. Сказал вроде про смешное, а улыбка — обратила внимание Серафима, так как глаз с него не спускала, — не то чтобы грустной, хмурой получилась.
Вот все эти неясности угнетали её, а к концу и вовсе усилились так, что привязавшийся некстати к левой её крутой брови нервный тик сливался порой с бесконечным стуком вагонных колёс, заставляя чаще биться сердце, и, чем меньше оставалось до финала авантюрной поездки, тем злее начинала мучить её бессонница, хотя и укрывала она плотней плотного окошко занавесками.
Приметила неладное помалкивающая до поры до времени Аглая, ночью беззаботно храпящая, а днём прилипавшая носом к стеклу и деланно ахавшая на местные прелести. После того как промелькнул Бахчисарай[9]