X
Попусту сомневался начальник тюрьмы, что не заладится беседа у журналиста с арестантами, что тяжко придётся столичной знаменитости с уголовным элементом. Чем увлёк, как завёл разговор тот, только через час-полтора, когда ради любопытства призвал Кудлаткин дежурившего у глазка камеры надзирателя Ефремова, тот с весёлой физиономией удивил его: хохот не смолкает в «Красном уголке».
— Хватит врать-то! — встревожился Кудлаткин и потянулся лениво, так как вздремнул в одиночестве. — Неужели на смех подняли с его неуёмным любопытством? Жаль, авторитетный человек, как бы на нас не обиделся.
— Ржут не над ним, Иван Кузьмич.
— Не над ним? А кто ж проштрафился?
— Солдатов. С него началось.
— Как это? Никогда не поверю. Двух слов из него не вытянешь. Чтоб он засмеялся, штаны мне снять надо.
— Это с нашим братом он суров, а писака к нему подход нашёл.
— Да не тяни ты, Ефремов! — посуровел Кудлаткин. — Рассказывай всё толком, ты ж у глазка торчал.
— Ничего вроде этот писака и не придумал, а развеселил компанию.
— Опять темнишь! — прикрикнул Кудлаткин, выходя из себя.
— Ругать стал Солдатов Адамова, что тот последнюю тысячу рублей выманил у него. А тот сконфузился сначала, потом не вытерпел, возьми да ляпни: «Ты зачем мне деньги сувал? С тебя по закону вообще такой налог не положено было брать». Тот рот и разинул. А у него же вся пасть в золотых зубах, ну писака возьми и скажи: «Действительно, зазря обжали на тысячу человека с таким ртом. По миру пустили бедолагу».
— Ну и что?
— Солдатов сначала не понял, а потом щёлк, щёлк своими золотыми, ну и зашёлся в зубоскальстве, а глядя на него, мало-помалу разошёлся и сам Адамов. Ну уж а за ними вся их компания. Даже эта… мадам Алексеева сняла с глаз пенсне, чтобы не утерять, и давай попискивать в платочек. Долго не унимались. Уж больно развеселил всех Солдатов, будто разорил его Адамов тысячей.
— Они отсидят своё, выйдут и нас переживут, — поморщился Кудлаткин. — У них денег столько, что в банки стеклянные закатывай да в землю зарывай.
— Это зачем? — опешил надзиратель.
— Тебе их не понять, Ефремов. Да ты таких денег и не увидишь никогда. Их вот под конвоем сюда поместили и под стражей держат, а мы с тобой добровольно всю жизнь в этих стенах кукуем.
Ефремов руки по швам вытянул, застыл от неожиданности, никогда таких откровенностей не слыхал от начальства.
— Что ж другие? Тоже не уймутся от смеха? — отвернулся от него Кудлаткин, налил холодного чая в стакан, глотнул, успокоился. — Это у них на нервной почве. Впервые на нары угодили. А здесь несладко. Опять же жёсткие порядки. Сюда с воли гражданские люди являются нежданно-негаданно. Заговорил писака с ними по-человечески, вот им башки и посносило вместе с разумом. Солдатову-то что?.. Ему всё нипочём. Он верит, что деньги его и здесь спасут. А другие как?
— Блох скуксился. Начал жаловаться писаке на Дьяконова, что тот деньги брал да не жаловал за это, гнал из кабинета.
— Правильно делал, — усмехнулся Кудлаткин. — Собаке подлой собачий почёт — пинок под зад.
— Дьяконов жалобу всучил ему очередную. Новую кипу из рук в руки.
— Ничего. Кольцов мне все передаст, он мудрый журналист, наши порядки знает.
— Когда вы меня к себе позвали, как раз старуха эта, мадам Алексеева, жаловалась на санитарные условия и бессонницу. Не то таракана, не то вошь поймала. Он ей таблетку дал. Сказал, что сам употребляет, когда сна нет…
— Ладно, — махнул рукой Кудлаткин. — Посочувствовал человек пожилой женщине. Но ты это… Ефремов, актик-то про таблетку составь и мне подай.
— Есть! — вытянулся тот.
— Ну иди, иди, — вздохнул Кудлаткин. — Вот в этом вся наша жизнь… Продолжай, Ефремов, наблюдение. Потом доложишь подробности.
XI
Заканчивался десятый час вечера, а Кольцов всё ещё высиживал в приёмной начальника ОГПУ, утопая в видавшем виды просиженном кожаном диване напротив подрёмывавшего дежурного. Иногда тот подымал голову, лениво оглядывался по сторонам, кидал косой взгляд на знаменитость и, подёргивая себя за длинноватые усы, тихо со значением фыркал. Перед этим журналиста сухо уведомили, что идёт важное совещание, но его обязательно примут, как только оно закончится. Кольцову не надо было объяснять, что это мстительный ответ на его выходку отправиться в тюрьму к арестантам вопреки званому приёму, но поздно было в очередной раз корить себя за такие вот мальчишеские чудачества, которые он не мог истребить в себе, ненавидя помпезность и чванство провинциального начальства в таких поездках.
Вот и в этот раз. По дурости отказался, а теперь ему откровенно мстили, чем могли. С первого дня развязавшийся конфликт ещё может отрыгнуться так, что долго икать придётся… С чего его занесло? Теперь и не вспомнить, да и есть ужасно захотелось. Хотя и поил его Кудлаткин чаем, пряниками угощал, но разве это настоящая пища, которая, несомненно, ждала его на столе Кастрова-Ширмановича? К тому же в командировках, давно подметил он, ему почему-то всегда ужасно хотелось есть. Кольцов проглотил слюну, с тоской глянул в затемневшее окно за спиной дежурного. Тот совсем обмяк или специально выдерживал мину на лице, но не спешил зажигать свет.
Удивительно чёрные ночи на юге, мгновенно всё тонет во тьме!.. Как ни велик опыт, морщился Кольцов, а без досадных ляпов опять не обошлось. Ещё собираясь в командировку, он допускал, что в такой длительной поездке и при особой её серьёзности шероховатостей не избежать. Но, к сожалению, их набиралось предостаточно. Журналист опытный, он старался учесть всё, предупредить возможность даже малейшего промаха. Для этого, кстати, времени было с избытком. Буквально по пунктикам можно было разложить план предстоящего визита в тихий городок, чем шляться без толку по палубам теплохода с верхней на нижнюю и обратно, покуривать в ресторане, предаваясь психологическим инсинуациям. Кстати, шикарную поездку на теплоходе по всей Волге ему устроил Иегуда. Вот то приглашение и переживания насчёт подоплёки поездки, скорее всего, и привели его к душевному срыву. Изнервничался вконец и, не успев приехать, взъерепенился ни с того ни с сего, зачудил, как сорванец! Не смог сдержать себя при виде двух дубоголовых соглядатаев, приставленных к нему местным гэпэушником!.. К тому же те так беспардонно ворвались к нему в номер, когда он едва продрал глаза… Враз взыграли скрываемые даже от себя самого давние неприязненные чувства, дремавшие с тех… первых памятных дней его знакомства с ненавистным учреждением…
Тогда он внезапно и негласно был приглашён человеком с неприятной физиономией хорька. Вызов взъерошил все его прежние, уже почти забытые тревоги, возродил страхи, смешал планы, а тот хорёк, положив перед ним лист бумаги, нескрываемо-издевательским тоном произнёс так, что он запомнил сказанное слово в слово:
— Ну как же вы не догадываетесь, о чём писать, гражданин Фриндлянд?[45] Задумали редактировать на всю страну журнал… «Огонёк», кажется?.. Огонёк — это же почти искра! Угадал? А с «Искры», известно всем, Ильич наш начинал. С большим смыслом вы размахнулись… Про другую важную вашу деятельность я пока умолчу, — он ядовито ухмыльнулся. — Напишите для начала всю правду о сотрудничестве с буржуазными газетами… такими, как «Киевское эхо», «Вечер», «Наш путь», «Русская воля». Кажется, это было в 1917–1919 годиках… Вы как раз в партию большевиков вступали, нет?
— В партию я вступил в 1918 году по рекомендациям товарищей Луначарского и Левченко, — бледнея, ответил он.
— Вот-вот. Я сомневался, вдруг запамятовали. По молодости тогда баловались, конечно… Кто из нас в такие лета не шалил? Вы же не по вражеской злобе совершали нападки на большевиков и на товарища Ленина?.. Значит, не запамятовали, а я уж газеточки те со статейками гадкими подобрал, не желаете ли глянуть?..
И тогда, в том чистом листе дрожащей рукой он стал выводить чёрным по белому: «Мелкобуржуазное происхождение и воспитание (я являюсь сыном зажиточного кустаря-обувщика, использовавшего наёмный труд) создали те элементы мелкобуржуазной психологии, с которыми я пришёл на советскую работу и впоследствии в большевистскую печать…»[46]
Нет, тогда это не было вербовкой его в нелегальные агенты. Он не подписал никаких обязательств о сотрудничестве, не давал обещаний «стучать» на товарищей. Ему деликатно напомнили прошлое, с которым не то чтобы работать в «Огоньке» или в «Правде», сгореть можно было в одну минуту, просто исчезнуть с земли. А его не трогали. «Мохнатой руки», как принято было говорить, он тогда не имел, да и вряд ли нашлась бы такая рука, чтобы вступиться за него. Кому он нужен, рассуждал Кольцов, с какой неведомой целью его оставили живым и на свободе? Что-то ждёт его впереди, какая особая миссия?..
Приглашённый спустя некоторое время в то же учреждение по пустяку к начальнику рангом выше, он сообразил, что это опять неслучайно, его помнили и ему не давали забыть. А когда он был вызван к самому Иегуде, догадался, что большие дела рядом.
Испугался по-настоящему, во время беседы был скован, всё ждал чего-то главного, соображал, выискивал, как ответить, но главного так и не услышал. Разговор крутился вокруг издательских проблем, выпуска некоторых произведений отдельных авторов, в том числе Иегуда вспомнил и про его готовящийся сборник фельетонов, а потом, будто невзначай, коснулся личности известных журналистов, скандальных литераторов, важных руководителей. Кольцов с запозданием понял, в кого его пытаются обратить, — в элементарного стукача, и в тот же вечер, нализавшись в одиночку до чёртиков, что позволял себе крайне редко, схватился за револьвер.
Действительно ли он пытался застрелиться?.. Представив собственное тело растерзанным и бездыханным, разметавшиеся куски кровавого черепа, вылил в себя спиртного больше, чем мог осилить организм, и его внутренности начало выворачивать с ужасными мучениями. Тут уж следовало спасать собственный желудок, про револьвер забылось само собой; проснулась жена, в безобразном виде застала его на кухне, катающимся от болей по полу… Одним словом, увезли его в больницу с тяжёлы