— Вот, — не дав договорить, вытащил наган из-за ремня Турин. — Патроны в столе.
— Успели? — повёл носом Джанерти.
— Сжёг, — кивнул он. — Никчемная записка. Так… Пустое. Вы обыск будете проводить?
— Что искать-то, раз сожгли, — грустно улыбнулся Джанерти. — Но сами понимаете, служба.
И он поманил рукой милиционеров:
— Осмотрите квартиру. Только деликатно. Без этого!.. — и повернулся снова к Турину. — Вы уж извините, Василий Евлампиевич.
— Да бросьте вы, — буркнул тот и сел к столу, ноги плохо слушались. — Меня первого берёте?
Джанерти кивнул:
— На всю вашу розыскную группу Фринберг ордера подписал. К утру должны закончить со всеми. Товарищ Громозадов ожидает вас для допроса в следственом изоляторе.
— А за Легкодимовым поехали? — вдруг словно током ударило Турина.
— К Иван Ивановичу? Право, не в курсе, — смутился Джанерти. — Наверное.
— Голубчик! Дорогой! Ты ж с «воронком»?
— Да.
— Сделай милость, прошу, гони к нему!
— Что такое?
— Не случилась ли беда? Гони сам или своих пошли!
— Записка?
— Да не спрашивай ты меня, сделай милость! Чую, неладное может задумать Дед…
— Хорошо. Постовых я оставлю здесь, а вы поедете со мной. Дорогу знаете?
— Да как же не знать.
«Воронок» тарахтел у подъезда, они впрыгнули, и машина понеслась по тёмным улицам. С лаем, визгом разбегались собаки, больше на улицах ничто не мешало. У знакомого домишки Турин скомандовал тормозить. Ни фонаря на столбе, ни огонька во всём доме. Вымерло. Турин, зажав голову руками, так и сидел в машине, шагу наружу не сделал, словно боялся услышать или увидеть страшное.
Водитель с Джанерти, посвечивая фонарями, ломали дверь под полоумный лай сбежавшихся собак. Наконец стихло, и через несколько минут Джанерти позвал:
— Василий Евлампиевич! Я бы вас попросил к нам.
Как во сне он выбрался из «воронка»; удивительно, но нигде не споткнулся, не пошатнулся, добрался до порога и шагнул в комнату.
— Не успели мы… — ослепил его лучом фонаря Джанерти.
Глаза Турина побежали вслед за жёлтым этим лучом, дрогнувшим сначала у валявшейся на полу табуретки, затем перекочевавшим на босые худющие ступни ног, показавшиеся почему-то тёмно-синими, потом луч медленно и бесконечно долго забирался вверх по ногам, белой рубашке, растёгнутой почти до пупка, пока не остановился на безжизненно склонённой голове.
— Чего после себя оставил? — без сил прислонился Турин к стене, отводя глаза, и совсем сполз на коленки. Ноги не держали его. — Искали?
— Записку под ладанкой[60] с груди его сняли, — показал Джанерти, не снимая с рук перчатки.
— Что? — не смея дотронуться, спросил Турин.
— В смерти своей просил никого не винить…
— И всё?
— Вот послушайте, — начал медленно читать Джанерти. — «Царю и отечеству служил честно. Должности государевой не запятнал, взяток не брал. Вины за ваш так называемый гнойник, не имею. А занимать нары вместе с ворьём да бандитами считаю ниже своего достоинства».
— Как-то всё не по-человечески, Роберт Романович… — сплюнул Турин и повторил: — Вины не имеет… Великий был человек в сыске!
— Разве я что-то попутал? Так написано, — Джанерти протянул ладанку с запиской. — Посмотрите сами.
— За кем теперь вам катить? — сухо спросил Турин.
— По моему списку следующим идёт Камытин Пётр Петрович. Но надо что-то предпринимать с трупом.
— Что с ним теперь делать… — прикусил губу до боли Турин. — Снимите на пол. Покойник требует большего внимания, чем при жизни оказывали, — он помолчал, но недолго, твёрдо поднялся на ноги, словно обрёл новые силы. — Везите меня к вашему Громозадову. Что ему от нас понадобилось? Пусть допрашивает! Всё без дела не будем сидеть…
— А Камытин?
— Подождёт Камытин. Этот руки на себя не наложит.
VI
Несмотря на поздний час, постовой на входе в «Белый лебедь» без особых формальностей пропустил Джанерти с Туриным, видимо, команды насчёт ареста ещё не поступало. Дремотно зевая, спросил:
— И ночью забот хватает, Василий Евлампиевич?
— Отдохнёшь скоро от меня, — буркнул тот, с грустью рассматривая возвращённое постовым потёртое от времени удостоверение, но, заметив недоумение пожилого служаки, согнал тоску с лица, молодцевато подмигнул: — Кому не спится в ночь глухую?
— Ворюге, сыщику да… — не договорив, прыснул в кулак тот. — Не можете вы без подначек, Василий Евлампиевич.
— Мать смеялась, когда рожала.
— Помните ещё?
— Нет. Уронила от смеха, и память отшибло.
И оба загоготали.
У Джанерти, наблюдавшим сцену, заходили желваки на скулах; хмурясь, он достал сигару, размял, откусил кончик и лихорадочно собирался прикуривать, однако сразу не вышло, а после второй осечки он вовсе передумал — врач порекомендовал после выписки из больницы воздержаться от курения, а на открытом воздухе — запретил в особенности.
— Не кури, не кури, — поддел и его Турин, он не был похож на себя от напускной весёлости. — Проживёшь до ста лет, Роберт Романович.
— Вы к Ивану Кузьмичу или к товарищу Громозадову? — сунулся к телефонной трубке постовой.
— А Громозадов что ж? — не покидало ёрническое настроение Турина. — Уже трудоустроился к вам и вид на жительство получил?
— Звонить велено, Василий Евлампиевич, — враз посерьёзнел постовой. — Предупреждать.
— Ну, звони тогда своему начальнику, — шагнув вперёд, не обернулся Турин. — К нему мы. А то застанем за несерьёзным занятием. Секретарша сегодня тоже дежурит?
— Василий Евлампиевич!.. — не стерпев, с укором дёрнул за рукав его Джанерти и тише добавил: — Донесёт же!
— А чего? Знаю я Кудлаткина, мужик — хват, прибегал ко мне за содействием, когда вопрос о назначении обсуждался. Мы с ним старые кореша, этот своё не упустит. И краевых следователей изучил за короткое время очень содержательного сотрудничества. Научили они его стойкого арестанта в одиночке конопатить, чтоб приструнить, а хлюпика — в общую камеру к волкам уголовным загонять. И того, и другого на сутки-двое, чтобы кололись быстрей. На длительное время нельзя, опасаются, что с катушек слетят. Громозадов, конечно, Козлову с Борисовым не чета, а чёрт его знает!.. Время летит, меняется человек. Как себя поведёт теперь? С Кудлаткиным мы пуд соли съели, попросить его хочу за одного своего старика, Шика Абрама Зельмановича, если его тоже в этот каменный мешок бросят. Замечательная личность, профессионал великий, мои ребятки его Бертильончиком прозвали. Вот, думаю, чтоб со мной в одиночку его поместили, тогда уркам до него не добраться, а то ведь загрызут, до суда не дотянет. А уж на зоне легче, там нас всех соберут…
— Ну, если нужно, и я похлопочу, — посочувствовал Джанерти.
— Спасибо, добрая душа, вы и так мне много хорошего сделали. С Кудлаткиным я сам этот вопрос решу. Он, конечно, хмырь отпетый… нет, не подумайте чего плохого — я в другом смысле, но вам он сошлётся на правила, распоряжения… в общем, найдёт как отказать, а уж, если придётся после этого и мне на дохлой козе к нему подъехать, слушать не станет, схитрит, мол, отвод дал следователю прокуратуры, не суйся…
Кудлаткин, извещённый о происходящих событиях, встретил их сухо, без удивления. Турина будто не замечал, но без лишних каверз, а когда убедился в лояльности Джанерти, расслабился и сам, размяк, забирая удостоверение у Турина, спросил:
— Чем помочь-то?
Тот рассказал ему про Шика.
— И всё? — удивился тот.
— А ты боялся, что насчёт собственных хором беспокоить стану? — зло буркнул Турин.
— Старика Бертильона мои волки съедят, — согласился Кудлаткин, почёсывая лысину. — В одни сутки. За ними конвоир в глазок не уследит. Помогу я тебе. — И на Джанерти взгляд кинул: — Формальностями для размещения в изолятор арестованного вы сами займётесь? Ну… личный обыск Василия Евлампиевича, досмотр вещей?
— Все вещи на мне, — вмешался Турин, — удостоверение ты уже изъял, а наган с патронами я Роберту Романовичу сразу сдал.
— Тогда что ж? — поджал губы Кудлаткин. — В камеру?
— Нет! — решительно поднялся на ноги Турин. — Соблюдай субординацию, начальник, а то обидится Громозадов, и вам обоим за меня нагорит. Ведите к нему.
Громозадов, которому ради удобств обычную камеру приспособили по его просьбе под временный кабинет, присовокупив туда стол со стульями и небольшой шкаф, здесь же и ночевал. Пребывал он в одиночестве, не раздеваясь, в форме и в сапогах возлежал на нарах, что-то почитывая. Лампочку в потолке сменили мощностью на несколько ватт больше, так что хлопот с освещением он не испытывал. Постарался Кудлаткин и с отхожим местом, но как ни изощрялись спецы, с ювелирным изяществом приделав крышку, стойко держалась вонь, несмотря на открытую фрамугу. Однако Громозадов не выражал привередливости и, благодаря Кудлаткина за усердие, вспоминал, что жил и работал в условиях хуже, не в пример капризным Козлову с Борисовым.
«Мало кого затянешь заглянуть сюда и, приманивая тульскими коврижками! — входя, похвалил начальника тюрьмы Турин и усмехнулся, — а пройдоха сумел даже в дружки к следователю втереться». Оглядев необычную камеру, он вытянулся, как и подобает арестанту, и уже без намёка на шутки, доложился:
— Гражданин следователь, прибыл согласно ордеру на арест. — И тише добавил: — Бывший начальник уголовного розыска Турин.
— Бывший? А кто тебя снять успел? — Громозадов не переменился в лице от неожиданного вторжения незаурядных личностей, с нар вставать тоже не спешил. — Это моя прерогатива снимать с должностей, а я ни слухом ни духом… Никого ещё не извещал.
Он отложил книжицу в потрёпанном бумажном переплёте, видимо, справочник ведомственных бумаг, распоряжений и актов, с ленцой глянул на Кудлаткина, обозрел с большим вниманием импозантного Джанерти в штатском, при шляпе и с тросточкой, пробасил, адресуя вопрос начальнику «Белого лебедя»:
— Конвоир сам не справился доставить арестанта? Зачем Роберта Романовича надо было беспокоить?