Я помню, какие были в тот вечер вымершие улицы. Фонари светили затонувшей глубинной зеленью, как битое стекло, мерцал снег, и от его толченого острого блеска мне делалось особенно тревожно. Я даже был рад, что не один.
– Когда на огне ноготь треснул, у двух теток эпилептический припадок случился – так на них подействовало. С настоящей пеной изо рта. Представляешь? – Алиса, явно шокированная увиденным, долго еще рассуждала. – Для меня христианство – своего рода психологический эксперимент с человечеством, попытка его сортировки. Представь, неким высшим разумом в общество заброшены неудобные законы – определенные психо-социальные установки, содержащие особый маркирующий фермент. Так опускают из пипетки красящую каплю в колбу с раствором. Послесмертное состояние делится на Рай и ад – два контейнера, куда души, носители информации, попадают. Послушное исполнение христианских законов специфически метит душу, после чего ее легко идентифицировать и занести в нужный контейнер. Только «Рай» и «ад» – это термины из христианской установки, в которой они обрели негативный или позитивный смысл. На самом деле это просто нейтральные коробки номер «один» и номер «два». А весь эксперимент был затеян, чтобы высчитать в человечестве процент управляемых и неуправляемых единиц…
Я на ходу сочинял, что собираюсь взяться за повесть по мотивам сказки «Двенадцать месяцев». Некий злой начальник отделения милиции посылает молодого лейтенанта за «подснежниками» – так поэтично называются трупы, найденные весной, когда сходит снег. Набери, говорит, полную машину «подснежников». Бедолага лейтенант идет в лес и там встречается с братьями-месяцами. Март – прапорщик, апрель – младший лейтенант, май – лейтенант, июнь – старлей, июль – капитан, август – майор, сентябрь – подполковник, октябрь – полковник, ноябрь – генерал-майор, декабрь – генерал-лейтенант, январь – генерал-полковник, февраль – маршал. Дальше почти все по сюжету. Братья проникаются к нашему герою сочувствием. Сходит снег, показываются еще не успевшие разложиться трупы… Добро торжествует. Начальник и его ближайшие подчиненные превращены в овчарок и охраняют теперь преступников на зоне, а лейтенант произведен в капитаны и назначен на должность своего начальника… Одна проблема – в милиции, кажется, нет маршалов.
Алиса тоже пыталась шутить:
– Мало того что два часа потратила, ужасов насмотрелась, так еще и причастия мне не досталось.
Я согласился, что эту «несправедливость» действительно нужно исправить, и купил в ларьке бутылку «кагора».
– Неосвященный. Стало быть, дар не божественный, а болгарский.
Несколько безуспешных минут я пытался надорвать пластиковую обертку, а Алиса все удивлялась, как можно так долго возиться с бутылкой, я говорил: «А ты сама попробуй», – а она отвечала, что у нее маникюр…
Потом я сказал:
– Молись, чтобы пробка пластмассовая была. Если корковая, я ни за что не ручаюсь…
Она поинтересовалась:
– А какая разница?
И я объяснил, что вино в бутылке с пластиковой пробкой, как правило, худшего качества, но такую пробку легко вытащить.
Пробка оказалась корковой. Я из прошлой встречи помнил, что у Алисы был подходящий ключ, длинный стержень, похожий на сверло, и сказал ей:
– Дай свои ключи и еще мелкую монету.
Я сидел на корточках, согнувшись над бутылкой, и думал, что иностранец явно решил бы, что монетка, которую кладут под ключ, – это варварский русский обычай…
Пробка неожиданно протолкнулась внутрь, выплескивая винный фонтанчик.
– Не испачкался? – спросила Алиса.
Я встал и увидел, что кагор брызнул точно под сердце, и досадливо показал Алисе мою «рану», а она хозяйственно стала затирать расплывшееся красное пятно снегом.
– Будто кровь, – шептала Алиса. – Такая жалость, что стаканов нет…
Опьянение навалилось какое-то ватное и быстрое. Я несколько раз поскальзывался, причем один раз упал совсем не удачно, так что правая нога по-фокстротному неестественно вывернулась в сторону, и остаток дороги я шел, пришлепывая ступней. Мы с Алисой очень смеялись над этим плюхающим звуком, который я назвал «по пизде галошей»…
Мы пришли ко мне домой. В коридоре я сразу присел на стул и закатал штанину. Под кожей образовался внушительный отек, впрочем, совершенно безболезненный. Алиса кружилась рядом, вздыхала и охала: «Ой, ты мой бедненький», – а я, повинуясь дурашливому мересьевскому стереотипу, вдруг начал доказывать неумелой «Калинкой» здоровье своих конечностей.
– Вот видишь, – говорил я. – Легкий ушиб…
Алиса долго не могла успокоиться.
– Если не больно, то почему ты хромаешь? – спрашивала она.
Что я мог сказать? Нога сама собой подламывалась.
Потом Алиса, бравируя чистоплотностью, пошла в ванную. Я услышал из комнаты, как она крикнула:
– Привет от жэка! Опять горячей воды нет!
Я ждал Алису на диване. Она появилась, замотанная полотенцем, с охапкой своей одежды в руках. От розового, будто освежеванного, тела валил пар. Только лицо ее с чуть подтекшей у глаз тушью избежало этой мясной румяности.
– Была-таки горячая вода? – спросил я.
– Нет, комнатной температуры, – сказала она.
– А дымишься почему? – спросил я.
– Не знаю, – она оглядела себя. – Наверное, в квартире холодно, вот и пар, а мы после алкоголя не чувст вуем.
Она потрогала рукой батарею:
– Не топят.
От этого объяснения мне стало легче, я даже поежился, будто от холода.
В тот раз я вообще ничего не ощущал. Между нами происходило унылое трение, а в какой-то момент просто понял, что кончил.
– Тебе было хорошо? – настороженно спросила Алиса.
– Нормально, – соврал я.
Не мог же я сказать ей правду. Алиса, наверное, и сама все понимала. Оставалось только соблюдать приличия.
– Сделать кофе? – Я хотел уже подняться, но Алиса поспешно сказала: – Сама, – и убежала на кухню.
Было слышно, как бренчит вода о дно чайника, шаркает спичка, звенят прихваченные за уши чашки.
Я тем временем рылся на полках с пластинками, выуживал то один конверт, то другой. Потом вернулась Алиса и присоединилась ко мне, нахваливая мою в общем-то ничем не выдающуюся коллекцию старого винила. Такие раньше были у всех.
– Помнишь, – говорила она, – в девяносто четвертом, все как с ума сошли из-за этих компакт-дисков, а мне они сразу не понравились. Звук на них куцый. Вивальди принесли, я слушаю – не то, все выхолощено. Нашли старую пластинку, глянуть страшно, какую запиленную. Ставим – и другое же дело, музыка появилась, живая…
– Ты слушала, наверное, на отвратительной аппаратуре. И записи бывают разные. На виниле мог быть хороший оркестр, а на диске – третьесортный… – я вступился за прогресс, но, честно говоря, я тоже любил, когда в колонках мягко стукает игла и пластинка шипит, как сковородка.
Алиса потянула с полки очередной конверт:
– Давай «Барселону» поставим?
Этот диск меня всегда настораживал, причем из-за фотографии на обложке.
– Не хочу. Кабалье там такая страшная. Смотри, как она Меркьюри обхватила, будто полное брюхо его крови насосала. Он после этого умер.
– Тогда Оскар Строк. Не возражаешь против советского ретро?
Я не возражал.
В моей исправно дымившей чашке кофе оказался почему-то еле теплым. Я не хотел расстраивать Алису, у нас и без того в тот вечер было все не слава Богу.
К тому же у меня непонятно почему облезло небо, и я деловито ощупывал языком тонкие лохмотья.
Алиса осторожно отпила глоток и посмотрела на меня так удрученно…
Я сказал:
– Ты, наверное, просто не заметила, что вода не закипела.
– Как такое может быть? – сокрушалась Алиса.
– Ничего страшного, – утешал я.
Алиса чувствовала себя пристыженной:
– Я еще раз воду подогрею.
Она крикнула из кухни:
– Ты прав, чайник совсем холодный, это я – дура, наверное, газ не зажгла…
Уже спел Утесов «Лунную рапсодию», и Марфесси про «Черные глаза». Когда пластинка закончилась, я пошел на кухню.
Алиса стояла возле плиты, опустив в чайник руку.
– Видишь, на коже пузырьки воздуха, – как-то особенно сказала она. – Когда температура повысится, они всплывут и станут большими… Такое возможно, чтобы вода кипела не в полную силу?
Я не знал, что ответить. В чайнике вдруг забурлило.
– Готовим на холодном бенгальском огне, – растерянно улыбалась Алиса. – А пузыри потому, что невидимка дует в такую же невидимую соломинку…
Как же мне стало тогда страшно…
– Не горячо? – тихо спросил я.
– Ноль на массу, – она деланно засмеялась. – Еще поварю.
И вдруг на кипящей волне мелькнул и снова исчез в круговороте похожий на рыбью чешуйку ноготь с розовым лаком.
Тогда я заорал:
– Хватит! Ради Бога, хватит! – и потянул ее руку из чайника.
– А что теперь?! – с нервной усмешкой спросила Алиса. – Можно есть?
Здоровой рукой она подхватила со стола тарелку, шлепнула на нее свою обваренную, точно морской деликатес, кисть. Алиса это тоже поняла и пошевелила пальцами, как щупальцами:
– Разрешите представить, Алиса, это кальмар. Кальмар, это Алиса.
Я побежал прочь, но в коридоре упал и не мог больше подняться, привалился к стене и смотрел, как топорщится штанина от выпирающей наружу кости и расползается по ткани кровь.
Алиса обернула руку полотенцем. Прижав эту культю к груди, она металась по квартире, причитая, что нужно срочно чем-нибудь смазать ее ожоги и позвонить в «скорую помощь».
Я уже знал, что ей, Алисе, хоть страшно, но совершенно не больно, так же, как и мне. Я знал, что мы теперь навсегда останемся вместе – неразлучная пара, соединенная не просто увечьями, а общей природой недуга, как прокаженные.
Я вспомнил деревянных солдат Урфина Джюса, с детским любопытством глядящих на огонь, что пожирал их. Сказочный образ на миг вернул мне сцену причащения в церкви Избавления, в ушах снова раздались дровяной треск сгорающего ногтя и ликующий выкрик проповедника: «Не больно!»