— Итальянские мальчишки. Их там целая банда. Они избили меня.
Старик слышит голос мальчика, и ход его мыслей меняется.
«Итальянцы… — Он нервно поводит плечами. — Ненадежный народ. Во времена инквизиции они разрешали евреям селиться в Генуе, а вот в Неаполе…»
Старик передергивает плечами, наблюдает за тем, как мать смывает кровь с лица мальчика, накладывает пластырь на ссадину.
— Джо, — зовет он дребезжащим голосом.
— Что, дедушка?
— Как они тебя обозвали?
— Жидом.
Дед опять передергивает плечами. В нем вспыхивает застарелая злость. Он рассматривает неоформившуюся фигуру мальчика, его светлые волосы. «В Америке даже евреи не выглядят евреями. Блондин». Старик собирается с мыслями и начинает говорить на новоеврейском языке:
— Они побили тебя потому, что ты еврей. Ты знаешь, что такое еврей?
— Да.
Деда охватывает волна теплых чувств к внуку. Мальчик так красив, так хорош. Сам дед уже стар и скоро умрет, но внук слишком молод, чтобы понять его. А он мог бы многому научить мальчика.
— Что такое евреи — вопрос трудный, — говорит дед. — Это уже не раса и даже не религия. Возможно, они никогда не станут нацией. Я считаю, что еврей является евреем потому, что он страдает. Все евреи страдают.
— Почему?
Старик не знает, что сказать, но ребенку всегда нужно отвечать на вопрос. Дед приподнимается на стуле, сосредоточивается и говорит, но без уверенности в голосе:
— Мы гонимый народ, нас всюду преследуют. Мы всегда идем от беды к беде. И это делает нас сильнее и слабее других людей, заставляет нас любить и ненавидеть таких же евреев больше, чем других людей. Мы страдали так много, что научились быть стойкими и будем стойкими всегда.
Мальчик почти ничего не понимает, но он слышит слова деда, и они оседают в его памяти, чтобы проявиться позже. «Страдать» — вот единственное слово, которое доходит до него сейчас. Он уже позабыл про стыд и страх, вызванный избиением, ощупывает пластырь, как бы решая, не пора ли отправиться поиграть.
Бедняки, как правило, много перемещаются. Новые дела, новая работа, новые места жительства, новые мечты, которые обязательно разлетаются в прах.
Кондитерская лавка на Ист-Сайде прогорает, потом прогорает еще одна и еще. Переселение в Бронкс, назад в Манхэттен, в Бруклин. Дед умирает, и мать с Джо остаются одни. Наконец они оседают в Браунсвилле, по-прежнему содержат кондитерскую лавку с таким окном, в котором рама, откидываясь, превращается в прилавок, с такой же пылью на сладостях.
В восемь — десять лет Джо встает в пять утра, продает газеты и сигареты идущим на работу, а в половине восьмого отправляется в школу. Из школы он возвращается в лавку и сидит там до тех пор, пока пора спать. А мать проводит в лавке почти весь день.
Годы проходят медленно, в работе и одиночестве. Он странный мальчик, взрослый не по годам, так говорят матери родственники. Он услужлив, честен в торговле, но в нем не чувствуется задатков крупного дельца. Для него вся жизнь в работе и в тех близких отношениях с матерью, которые обычно складываются у людей, долгие годы работающих вместе.
У него есть свои мечты. Во время учебы в средней школе он носится с неосуществимой мечтой о колледже, о том, чтобы стать инженером или даже ученым. В свободное время, которого у него не так много, он читает техническую литературу, мечтает раз и навсегда разделаться с кондитерской лавкой. Но в конечном итоге идет работать клерком на склад, а мать нанимает мальчика для выполнения тех обязанностей, которые раньше лежали на ее сыне.
У него почти нет знакомых, друзей. Его речь резко отличается от того, как говорят люди, с которыми ему приходится работать, от языка немногих знакомых ему по кварталу ребят. У него в речи почти ничего нет от грубоватого бруклинского говора. Он говорит почти как мать, строго, по правилам грамматики, с легким акцентом, с удовольствием пользуясь литературными оборотами.
А когда по вечерам он сидит на ступеньках дома и болтает с ребятами, с которыми вместе вырос, за игрой которых в бейсбол и регби на улице наблюдал многие годы, между ними видна существенная разница.
— Посмотри на нее, — говорит Мэррей.
— Хороша, — замечает Бенни.
Джо стыдливо улыбается, сидя среди десятка парней на ступеньках крыльца, смотрит на листву бруклинских деревьев, шелестящую у него над головой в самодовольно-сытом ритме.
— У нее богатый отец, — говорит Ризел.
— Женись на ней.
Двумя ступеньками ниже парни ведут спор о бейсболе.
— Что ты хочешь сказать? Давай поспорим! В тот день я выиграл бы шестнадцать долларов, если бы победила бруклинская команда. Я ставил два против пяти, а Хэк Уилсон — три против четырех, что бруклинцы выиграют. Но они проиграли «Кабсам» семь — два, и я проиграл тоже. Какое же пари ты хочешь держать со мной?
От глупой искусственной улыбки мускулы на лице Гольдстейна устали.
Мэррей толкает его в бок.
— А почему ты не пошел с нами на двойной матч «Гигантов»?
— Не знаю. Я как-то никогда особенно не увлекался бейсболом.
Еще одна девушка проходит мимо в бруклинских сумерках, и любитель покривляться Ризел устремляется за ней, изображая из себя обезьяну. «Уии», — свистит он. А ее каблуки выбивают кокетливые трели брачной песни птиц.
«Хороша пышечка».
— Ты не состоишь членом «Пантер», Джо? — спрашивает девушка, сидящая рядом с ним на вечеринке.
— Нет, но я знаю всех их. Хорошие ребята, — отвечает он.
В девятнадцать лет, уже окончив школу, он отращивает светлые усы, но ничего хорошего из этого не получается.
— Я слышала, что Лэрри женится.
— И Эвелин тоже, — отвечает Джо.
— Да, она выходит замуж за адвоката.
В середине подвала на расчищенном пространстве молодежь танцует стильный танец; спины молодых людей изогнуты, плечи двигаются вызывающе.
— Ты танцуешь, Джо?
— Нет. — Вспышка злости на остальных. У них есть время танцевать, время учиться на адвокатов, хорошо одеваться. Вспышка быстро проходит, но он чувствует себя неловко.
— Извини меня, Люсиль, — говорит он, обращаясь к хозяйке вечеринки, — мне нужно идти, я должен рано вставать завтра. Передай мои глубокие извинения своей маме.
И снова в половине одиннадцатого он уже дома. Он сидит за стареньким кухонным столом, пьет с матерью горячий чай. И снова у него грустное настроение.
— В чем дело, Джо?
— Так, ничего. — Она знает, в чем дело, и это для него невыносимо. — Завтра у меня много работы, — говорит он.
— На обувной фабрике тебя должны бы больше ценить за то, что ты делаешь.
Он отрывает коробку от пола, подставляет под нее колено, резким движением поднимает ее вверх и ставит на ряд других коробок на высоте семи футов. Рядом с ним то же самое безуспешно пытается проделать новичок.
— Давай я тебе покажу, — говорит Джо. — Ты должен преодолеть инерцию, поднять коробку одним взмахом. Очень важно уметь поднимать такие вещи, иначе надорвешься или еще какую-нибудь травму получишь. Я все это изучил. — Его сильные мышцы лишь слегка напрягаются, когда он поднимает и ставит на место еще одну коробку. — Ты научишься, — говорит он весело. — В этой работе есть много, чему нужно учиться.
Он одинок. Скучное это дело — листать ежегодные каталоги Массачусетского технологического института, Шеффилдской инженерной школы, Нью-Йоркского университета и так далее.
Но вот наконец вечеринка, знакомство с девушкой, разговор с которой доставляет ему удовольствие. Она брюнетка, небольшого роста, говорит мягко, застенчиво, у нее симпатичная родинка на подбородке (о том, что эта родинка симпатична, девушка хорошо знает). Она моложе его на год-два, только что закончила школу, хочет стать актрисой или поэтессой. Девушка заставляет Джо слушать симфонии Чайковского (пятая симфония — ее любимое произведение), она читает Томаса Вулфа «Оглянись на свой дом, ангел», работает продавщицей в магазине женской одежды.
— О, у меня в общем неплохая работа, — говорит она, — но девушки не самого высокого класса. И кроме того, ничего, чем можно было бы гордиться. Мне бы хотелось заняться чем-то другим.
— И мне, — говорит он.
— Тебе обязательно надо, Джо. Ты такой воспитанный парень. Насколько я могу судить, только мы с тобой и являемся рассудительными людьми.
Они смеются, и смех у них выходит удивительно интимный.
Они подолгу беседовали, сидя на подушках софы в гостиной ее дома. В абстрактной, отвлеченной форме говорили о том, что лучше для женщины — выйти замуж или заняться карьерой. Конечно, их эта проблема не касалась. Они — философы, рассуждающие о жизни.
Только после помолвки Натали стала говорить об их перспективах на будущее.
— О, дорогой, я не собираюсь пилить тебя, но нам нельзя пожениться при нынешнем твоем заработке. В конце концов ты же не захочешь, чтобы мы жили в доме, где нет горячей воды. Женщина всегда хочет уюта, хочет иметь приличный дом. Это очень важно, Джо.
— Я понимаю, дорогая Натали, что ты хочешь сказать, но все не так-то легко. Идут разговоры о расширении производства, но, кто знает, может быть, снова начнется депрессия.
— Джо, такие разговоры не к лицу тебе. Я ведь и полюбила тебя как раз за то, что ты сильный, полный оптимизма.
— Нет, это ты сделала меня таким. — Некоторое время он сидит молча. — Впрочем, конечно, у меня есть одна идея. Хочу заняться сваркой. Это, правда, не совсем новая область деятельности. Пластмассы и телевидение, конечно, обещают больше, но в этих областях зарабатывать пока еще невозможно, да и образования для этого у меня недостаточно. Я не могу не считаться с этим.
— То, что ты говоришь, неплохо, Джо, — соглашается она. — Это не бог знает какая профессия, но, может быть, через пару лет ты станешь владельцем магазинчика.
— Мастерской, — поправляет он.
— Мастерская, мастерская… Тут, пожалуй, нечего стыдиться. Ты станешь… станешь тогда бизнесменом.