Больше не было той одержимости, с которой он работал первые дни, теперь он, наоборот, начал уклоняться от работы и подолгу бесцельно бродил вдоль дороги. Его несколько раз предупреждали, что он может попасть в засаду и какой-нибудь японец подстрелит его, но Галлахер не думал об этом. Однажды он прошел так до самого бивака, то есть около семи миль. Солдаты решили, что он сходит с ума.
— У этого парня не все дома, — говорили о нем, и Крофт соглашался с этим.
Все ощущали неловкость, не находя, о чем говорить с ним. Ред предложил больше не отдавать ему писем, но другие побоялись вмешиваться в это дело. Испытывая неловкость, они исподтишка наблюдали за тем, что с ним происходит. Они осторожно изучали его, как изучают безнадежно больного, которому немного осталось жить.
Полковому почтальону рассказали обо всем, и тот сходил к капеллану, чтобы он поговорил с Галлахером. Однако, когда отец Лири заметил, что, может быть, лучше не читать получаемых писем, Галлахер взмолился:
— Она тогда умрет…
Капеллан не понял, что хотел сказать Галлахер, но тем не менее уступил ему. Он подумал с тревогой, не следует ли направить Галлахера в госпиталь, но его приводили в ужас психиатрические палаты, у него было предубеждение против них. По своей инициативе Лири направил ходатайство о предоставлении Галлахеру отпуска, но штаб базы отказал, сообщив, что согласно справкам Красного Креста младенец находится на попечении родителей Мэри. В конце концов священник решил просто наблюдать за Галлахером.
А Галлахер бродил по окрестностям, погруженный в свои мысли, которыми ни с кем не делился. Солдаты иногда замечали, как он чему-то улыбался. Глаза же его были налиты кровью, веки напряжены. По ночам его начали мучить кошмары, и однажды среди ночи Уилсона разбудили стоны Галлахера: «О господи, умоляю, не дай ей умереть, я буду хорошим. Клянусь, я буду хорошим». Уилсон содрогнулся и зажал Галлахеру рот ладонью.
— У тебя жар, дружище, — прошептал оп.
— Да, — ответил тот и замолчал.
На следующий день Уилсон решил рассказать об этом Крофту, однако поутру Галлахер вел себя спокойно, а на строительстве дороги работал с подъемом, поэтому Уилсон никому ничего не сказал.
Через пару дней разведывательный взвод послали на работы по разгрузке кораблей. Галлахер получил накануне последнее письмо от жены и теперь собирался с духом, чтобы прочитать его. Он был задумчив и рассеян. По пути к берегу он не обращал никакого внимания на разговаривающих в грузовике солдат. Взвод заставили выгружать ящики с продовольствием с десантной баржи. Тяжелые, давившие на плечи ящики вызывали у Галлахера глухое раздражение. Сбросив груз и пробормотав «К чертовой матери!», он пошел прочь.
— Куда ты собрался? — крикнул ему вслед Крофт.
— Не знаю, скоро вернусь, — ответил он, не оборачиваясь, и, как бы желая предупредить новые вопросы, побежал по песку.
Пробежав сотню ярдов, Галлахер внезапно почувствовал усталость и перешел на шаг. У излучины берега он рассеянно оглянулся на оставшихся позади солдат. Несколько десантных барж с работающими моторами уперлись носом в песок, а между ними и складом на берегу выстраивались две цепочки людей. Над морем висела дымка, почти скрывавшая из видимости несколько транспортов, стоявших на якоре мористее. Галлахер обогнул излучину и увидел несколько палаток, поставленных почти у самой воды. Входные клапаны палаток были закручены, и сквозь них были видны лежавшие на койках и разговаривавшие между собой солдаты. Тупо уставившись на указатель, Галлахер прочитал: «5279 интендантская авторота». Вздохнув, он продолжал путь. «Проклятым интендантам всегда везет», — подумал он, но не испытал при этом никакой обиды.
Он прошел мимо того места, где был убит Хеннесси. Воспоминания вызвали в нем прилив жалости, он остановился, набрал в пригоршню песок и начал пропускать его между пальцами. «Ребенок еще. Даже не испытал, что такое проклятая жизнь», — подумал он. Неожиданно Галлахер вспомнил, что, когда Хеннесси приподняли, чтобы оттащить подальше от воды, с его головы свалилась каска и, зазвенев при ударе о песок, покатилась в сторону. «Парень убит, и это все, чего он добился», — подумал он. Галлахер вспомнил о лежащем в кармане письме и вздрогнул. Взглянув на дату, он сразу понял, что это последнее письмо и больше ни одного не будет. «А может быть, она написала еще одно?» — подумал он, погружая носок ботинка в песок. Он сел, посмотрел вокруг с подозрительностью зверя, собирающегося есть добычу в своей берлоге, и надорвал конверт.
Звук рвущейся бумаги тотчас же напомнил ему, что все эти движения он проделывает в последний раз. Неожиданно он понял парадокс: какая может быть жалость к Хеннесси? «Мне вполне достаточно своего горя», — подумал он. Бумажные листки письма казались ему необычно тонкими.
Прочитав письмо, Галлахер вновь пробежал последние строчки:
«Рой, милый, это последнее письмо. В ближайшую пару дней писать не смогу, так как только что начались схватки и Джейми пошла за доктором Ньюкамом. Я ужасно боюсь, он сказал, что мне придется нелегко, но не беспокойся, все будет в порядке, я знаю. Хотелось, чтобы ты был здесь. Береги себя, милый, потому что я боюсь остаться одной. С большой любовью к тебе, милый, Мэри».
Галлахер сложил листки письма и сунул их в нагрудный карман. Тупая боль в голове, горячий затылок. Несколько минут он ни о чем не думал, потом зло сплюнул. «А-а… Эти бабы только и знают: любовь, я люблю тебя, милый. Просто хотят удержать мужика, вот и вся любовь». Вспомнив впервые за много месяцев неприятности и неудачи, сопровождавшие его женитьбу, он снова задрожал. «Все, чего добивается женщина, это окрутить парня, а потом зарывается в свои горшки. К чертям собачьим все это!» Он вспомнил, какой изнуренной выглядела Мэри по утрам и как распухала от сна ее левая щека. Ссоры, отрывки неприятных воспоминаний из их жизни всплывали и набухали в его голове, как в горшке с густым, начинающим закипать варевом. Дома она всегда носила на голове густую сетку для волос, да еще эта ее привычка постоянно расхаживать в комбинации с обтрепавшимися кружевами. За те три года, что они были женаты, она совсем увяла. «Она не очень-то следила за собой», — с горечью подумал он. В эту минуту он ненавидел даже память о ней, ненавидел все страдания, которые она причинила ему за последние несколько недель. «Вечно эта дребедень о воркующих голубках, а подумать о том, чтобы выглядеть получше, у них и заботы нет». — Галлахер еще раз сердито сплюнул. — «У них нет никакого… никакого… воспитания». Галлахер подумал о матери Мэри, тучной и очень неряшливой. Его охватил гнев, вызванный множеством причин: и тем, что у него такая теща, и воспоминаниями о вечной нехватке денег, из-за чего приходилось жить в маленькой грязной квартирке, и тем, что ему так не повезло, и болью, причиненной смертью жены. «Никогда ни в чем не везло!» Галлахер снова вспомнил о Хеннесси и сжал губы. «Оторвало башку… а ради чего, ради чего?» Он закурил сигарету и, швырнув с силой спичку, проследил, как она упала на песок. «Проклятые жиды, да еще воюй за них». Теперь он вспомнил о Гольдстейне. «Стервецы! Теряют винтовки. И выпить не могут, как люди. Даже когда их угощают». Галлахер поднялся и снова пошел. В висках пульсировала тупая боль и ненависть.
К берегу прибило волнами огромную водоросль. Галлахер подошел посмотреть на нее. Темно-коричневого цвета, очень длинная, вероятно, футов пятьдесят; ее темная упругая поверхность блестела, как змеиная кожа. Мысль об этом вызвала у него ужас. Он вспомнил трупы в пещере. «Какими же пьяными идиотами мы были», — подумал он. Галлахер почувствовал раскаяние, вернее, вызвал в себе раскаяние, чувствуя за собой вину. Водоросль напугала его, и он поспешил отойти от нее.
Пройдя несколько сот ярдов, он уселся на вершине обращенной к морю дюны. Надвигался шторм, и Галлахер неожиданно почувствовал прохладу. Огромная туча, очень темная, похожая по форме на плоскую рыбу, закрыла бо́льшую часть неба. Порывистый ветер погнал по пляжу струи песка. Галлахер сидел и ждал дождя, который почему-то долго не начинался. Погрузившись в приятную задумчивость, он наслаждался пустынным видом окружающего пейзажа, отдаленным грохотом прибоя и накатывающихся на берег волн. Машинально он начал рисовать женскую фигуру на песке: большие груди, тонкую талию и очень широкие полные бедра. Посмотрев критически на рисунок, вспомнил, что Мэри очень стеснялась своих маленьких грудей. Однажды она сказала: «Мне бы хотелось, чтобы они были большими». — «Почему?» — «Потому что такие тебе больше нравятся». Он солгал: «Не-ет, у тебя как раз такие, какие мне нравятся».
Его охватило чувство нежности. Мэри была очень маленькой, и он вспомнил, что иногда она казалась ему совсем девочкой; ее серьезный вид часто забавлял его. Он нежно улыбнулся, но тут же с неожиданной остротой осознал, что она мертва и он больше никогда не увидит ее. Мысль об этом пронзила его. Подобно потоку воды, хлынувшей через открытые ворота шлюза, чувство утраты и безысходного отчаяния выплеснулось из него, и он услышал, что плачет.
Он не стал сдерживать рыданий. Он почувствовал, как долго назревавший нарыв вдруг прорвался и горечь, страх и обида разлились и захватили его всего. Опустошенный и рыдающий, он лежал на песке.
В памяти Галлахера снова и снова всплывали нежные воспоминания о Мэри. Ему живо представились жаркие объятия в безумном любовном сплетении. Он вспомнил ее улыбку, с которой по утрам перед уходом на работу она вручала ему сверток с завтраком; грустную щемящую нежность, которую они испытывали в последний вечер его отпуска перед отъездом за океан, на фронт. Они совершили тогда вечернюю прогулку на пароходике по Бостонской гавани. Галлахер с болью вспомнил, как они, нежно держа друг друга за руки, безмолвно сидели на корме и смотрели на бурлящую позади парохода кильватерную струю. «Она была хорошей девочкой», — сказал он про себя. Он думал сумбурно, слова не складывались во фразы, ему пришла мысль, что никто, кроме Мэри, не понимал и не знал его; он даже радовался, что, так хорошо зная его, она не разлюбила его. Эта мысль снова разбередила рану, и он долго лежал, горько рыдая, не сознавая, где находится, не чувствуя ничего, кроме безысходного отчаяния. На миг он вспоминал о ее последнем письме и почувствовал новые приступы боли. Так прошло, должно быть, около часа.