— Пошел ты.
— У тебя бабы как давно не было?
— Что? — Качаю головой, все сильнее впиваясь пальцами в руль. — Я с тобой свою личную жизнь обсуждать не намерен, ясно?
— Потому что у тебя ее нет. — Отворачивается Макс с довольной ухмылкой.
Моя черная BMW X6 резко сворачивает с дороги, останавливаю ее у кафе.
— Ты чего, Дым? — Хватается за ручку Швецов.
— Ты же кофе хотел? — Сжав челюсти, спрашиваю его.
Выхожу из машины, захлопываю дверцу и решительным шагом направляюсь к входу в забегаловку. Почти дойдя до двери, засовываю руку в карман и застываю на месте. «Не может быть». Проверяю один карман за другим, внутренний и даже брюки.
Но кошелька нигде нет. Он исчез.
Яростно толкаю ладонью дверь и вхожу в квартиру. Простенькая однушка встречает запахом пиццы и нестиранных носков. Прохожу и, остановившись посреди комнаты, заваленной мусором, старыми газетами, объедками и одеждой, морщу нос.
— Эй, — окликаю брата, восседающего за ноутбуком на диване в позе йога.
Облизывая пальцы, перепачканные в томатном соусе, он оборачивается и не удерживается от восклицания:
— Воу… — В эту секунду большой кусок пиццы выскальзывает из его руки и шлепается начинкой прямо на клавиатуру.
— Свят! — Восклицаю я и стискиваю зубы от гнева.
На этот ноутбук я потратила кругленькую сумму и только потому, что планировала использовать исключительно для дела. Надо было предполагать, что ветреный подросток в мое отсутствие станет распоряжаться им по своему усмотрению: наяривать в стрелялки и смотреть фильмы. А теперь еще и вот это — вся клавиатура была перепачкана соусом и колбасным жиром.
— Блин, — нахмуривается Святослав. Убирает пиццу, хватает салфетки из коробки и осторожно промакивает поверхность каждой кнопочки. — Увидел твою новую прическу, и меня руки перестали слушаться!
Снимаю капюшон и провожу ладонью по абсолютно гладкой черепушке. Закусываю губу. Парнишка, глядя на меня, забывает про салфетки и смотрит во все глаза, тихо присвистывая.
— Дядя Толик, дядя Толик, постриги меня под нолик. — Наконец, говорит он и громко смеется.
Мне не до смеха. Молча скидываю плащ, вешаю на спинку стула и иду к балкону.
— Сонь, что-то случилось? — В его голосе звучит беспокойство.
— Нет. — Беру сигареты и зажигалку.
— Зачем ты это сделала? — Доносится в спину.
«Думала, что почувствую облегчение».
Но вместо ответа я просто выхожу на воздух.
Закрываю балконную дверь, наклоняюсь на перила и смотрю на город, простирающийся вдоль моря. А в голову, почему-то, настойчиво лезет мужчина, встреченный час назад на пристани. Загорелая кожа, светлые волосы, серо-зеленые выразительные глаза, прямой, ровный нос, в меру пухлые губы, мужественный подбородок. Усмехаюсь, закуривая сигарету, и выпускаю струйку серого дыма, которую тут же подхватывает холодный ветер.
Блондинчик…
Самодовольный, наглый тип. Один из тех, что балдеют от звука собственного голоса. Холеный, породистый, блестит, как новый пятак, да и стоит столько же. Наверняка, воображает себя киноактером, за которым бегают две колонны истеричек с криками «А-а-а, так это же сам Хрен-пойми-как-его-Там! Сейчас я кончу!».
Господи… да я ведь ненавижу мужчин… Или думаю, что ненавижу. Но точно не доверяю им с некоторых пор. Ни одному из них, кроме собственного брата, которому едва исполнилось семнадцать. Иногда даже всерьез размышляю о том, чтобы стать феминисткой, но все откладываю это важное решение до тех пор, пока точно не узнаю, что за зверь такой, этот феминизм. А для этого нужно, как минимум, погуглить странное слово.
Но мне лень. Вернее, некогда — все свободное время уходит на разработку планов, как заработать больше денег, чтобы можно было где-то осесть на постоянной основе, купить жилье, оплатить обучение брата в университете. И на, чтобы эти планы постепенно осуществлять. А пока меня вполне устраивает термин «мужененавистница» — здесь хотя бы со значением все более-менее понятно.
И наплевать, что для большинства — это синоним неудачницы. Просто я обещала себе, что впредь не позволю ни одному мужчине причинить мне боль. Обещала, что никогда ни к одному из них ничего больше не почувствую. Никого не полюблю. Что стану стервой. Обещала.
Обещала.
Впервые я увидела Его, когда сбежала из детского дома. Туда меня с братом отправили после автокатастрофы, унесшей жизни родителей. Я не могла дождаться восемнадцатилетия, чтобы убедиться в том, что мой дядя, конченый алкаш, продал нашу квартиру через ушлых риэлтеров. Пришла в дом и увидела собственными глазами: новая дверь, новые замки, новые жильцы. И ни следа от родственничка — тот, по слухам, стараниями своих же «благодетелей» догнивал уже где-то в лачуге в глухой деревеньке.
Тощая девчонка, жиденькие волосы, старый свитерок — еще из прошлой, счастливой жизни, короткая юбчонка и серые кеды со сбитыми носками. Мне некуда было пойти, да и не хотелось: нужно было возвращаться в детдом к брату, ведь парнишка, которому не исполнилось и пятнадцати, тоже не имел в этой жизни никого, кроме своей сестры.
Вышла из подъезда, размазывая по лицу слезы рукавом, села прямо на бордюр. Обхватила колени руками и принялась реветь в голос. А перед глазами так и мелькали картины из прошлого: вот мы всей семьей едем на море, вот отдыхаем в парке, а вот выходим из этого самого подъезда все вчетвером, чтобы разойтись в разные стороны — кому в школу, кому на работу, и чтобы вечером встретиться вновь за ужином и веселыми разговорами.
И в этот самый момент совсем рядом со мной, обдав пылью, остановился большой черный седан. Из навороченной иномарки вышел мужчина, высокий, худой, швырнул окурок в траву и присел передо мной на корточки.
— Эй, ты чего?
Сквозь ритмичные звуки, доносившиеся из его машины, я слышала, как мужчина что-то у меня спрашивает, но не понимала, что именно. С первых секунд, как незнакомец взглянул мне в глаза, попала под странное, почти гипнотическое воздействие его темных глаз. Колючий, неприветливый взгляд из-под бровей забирался в самую душу, целиком и полностью лишал воли и дара речи.
Уже позже, сидя на переднем сидении его дорогой тачки, я зачем-то, захлебываясь в слезах, рассказывала ему, первому встречному, о своей нелегкой судьбе. Об издевательствах в детдоме, которые пережила за последние полтора года, о младшем брате, для которого желала лучшего будущего, чем для себя, о надежде вырваться из этого ада и нищеты через две недели, когда мне исполнится восемнадцать.
И именно в эти, знаковые для моей судьбы двадцать минут, что мужчина вез нищую девчонку обратно в спецучреждение, я могла разглядеть его, как следует. Пронзительные, черные глаза. Властные, непримиримые, жестокие. Прямой, коротковатый нос. Резко очерченные скулы на суховатом лице. Красивые губы, сжатые в упрямую, дерзкую линию. Сильные челюсти. Модная стрижка, открывающая виски и оставляющая копну гладко причесанных, спадающих на лоб, темных волос.
И татуировки. Цветные, замысловатые, вызывающие. На сильных руках, кистях и пальцах. На груди, виднеющиеся из выреза рубахи. На шее — обрамляющие ее с двух сторон и не затрагивающие только выдающийся мужественный кадык.
Он высадил меня возле ворот. Не обещал, что мы увидимся. Не спрашивал даже имени. Ничего не говорил. Просто бросил:
— Ты охуенно красивая, малышка.
Подмигнул и коротко улыбнулся. Лишь уголками губ.
А потом сел в автомобиль и поехал трахать очередную глупую телку, которой за час до этого нассал в уши невообразимый (фирменный) бред про ее исключительность. Но я об этом не знала. Тогда я была просто поражена. Покорена им с первого взгляда. Чтобы позже покориться ему во всех известных мне смыслах.
Наверное, так выпускаются из исправительных учреждений. Мне вручили мои вещички, справку об освобождении, какую-то памятку в руки сунули, задвинули короткую напутственную речь и резво пнули под зад. Как в тюряге. Только там стакан молочка на дорожку не наливают. А тут вдобавок даже печенькой одарили.
Я вышла за ворота с чувством полной растерянности. Посмотрела на брата — тот глядел на меня сквозь стекло окна на втором этаже. Взрослый совсем уже, лохматый, нахмуренный отчего-то. Парень сидел на подоконнике и, не шелохнувшись, провожал меня взглядом. Обычно сильный духом, теперь он казался встревоженным. Из-за своей сестры. Ведь мне первой приходилось окунуться в жестокий мир, не знавший пощады по отношению к таким, как мы — обездоленным.
Свят бы выдержал, не озлобился, а я вела себя, как ощетинившаяся кошка. Отовсюду ожидала подвоха. Никому не верила. Готовилась выпустить когти. В детдоме никогда нельзя было расслабляться: свои маленькие банды, свои авторитеты, даже среди девчонок. Чуть отвернешься, и твоих личных вещей, как не бывало. Поэтому подкопленные деньги я всегда держала ближе к телу и жила ожиданием одного лишь этого дня, когда мне удастся, наконец, вырваться на волю.
И вот я здесь. С парой тысяч в кармане посреди широкой улицы, утопающей в солнечном свете. И с надеждой, что возможно, все эти рассказы про то, как сирот заставляют годами ждать собственной квартиры окажутся сказкой, и мне повезет хорошо устроиться. И возможно даже, хватит денег снять приличную квартирку и найти хоть какую-то работу — я ж гребаная швея теперь — с корочками.
Возможно, я даже найду способ оформить опеку над братом: что там нужно? Жилплощадь? Работу? Оформить брак с кем-то? Ради единственного на всей земле родного человека, я была готова на всё. Даже на преступление.
Бесцельно плелась по улице, пиная попадающийся мусор. Потертый текстильный рюкзачок оттягивал плечи, и мне доставляло огромное наслаждение просто дышать свежим воздухом, разглядывать витрины и даже городскую пыль под ногами. «Никаких съемных квартир. Пока хватит и маленькой комнатки в общежитии. Главное — сэкономить денег, чтобы получить консультацию юриста. А когда получится забрать брата, я сделаю все, чтобы мы больше ни в чем не нуждались».