Германии велосипед: пока экономика военная – устойчива, как только встала, мир – так с копыт долой. И из этих молокососов-щенят стали усиленно делать варваров. Дикарей во всех смыслах, только грамотных в технике.
Тупой викинг, конкистадор, который шедевр, произведение искусства переплавит в слиток золота, и плевать ему, что уникум уничтожил общечеловеческого значения! Пещерный дикарь, но на танке и самолете, не на драккаре или каравелле, а на линкоре и подводной лодке! Они сейчас – перестали быть людьми. Сами, добровольно! Нет у них понятия – общечеловеческий! Есть они – сверхлюди, арийцы, и есть все остальные двуногие – животные. С которыми можно не церемониться. Ну кто церемонится с крысами и лягушками или тараканами? Головин, ты церемонишься с клопами?
– Ну, ты загнул, – озадаченно буркнул спрошенный танкист.
Майер перевел дух.
– Понимаете – вождь пришел для миллионов униженных волчат. И объяснил им, что они – Великие, Избранные, Особенные! Все до самого убогого – сколько ни есть миллионов! Они немцы и потому лучше всех! Арийцы! Волки! И на кредиты, данные ему для войны, он их и накормил, и одел, и обул, и воспитал! И главное – они от унижения избавились. Воспряли для новой славы, будь она неладна! Понимаете? В императорской Германии военная служба была почетна, без прохождения срочной и на работу нормальную было не устроиться, и дело свое не открыть, и не жениться нормально, а теперь это вообще смысл жизни мужчины! После того как Гитлеру буржуи всю Европу скормили, – верят безоговорочно. И пойдут до конца! Без толку ему про рабочую солидарность толковать! Все это они просто не поймут, как глупость какую-то нелепую!
– Полегче, Майер, за языком следите! – предостерегающе сказал командир.
– А один немец – работа, два немца – пьянка, три немца – уже армия и война. Это немецкое выражение. Так что, резюмируя, – мы сейчас как пруссы для тевтонских рыцарей. Смазка для мечей. Средневековье вернулось во всей красе. А может, и еще веселее, дикость у них сейчас вполне от рабовладельческого общества.
Тут Майер, словно вспомнив что-то, затрещал по-немецки. Пленный кивнул, залопотал утвердительно в ответ.
– Ну вот, командир, он подтверждает. Каждому, кто тут воюет, после победы дают поместье и полста местных рабов. Это сам фюрер обещал, а ему они верят, – печально сказал Майер.
– Будет от этого помещика нам сейчас толк? – хмуро спросил командир.
– Разве что имя и фамилия со званием.
– Что ж, битье определяет сознание, не мной сказано. Будем бить, пока не опомнятся, – и танкист деловито выстрелил в стоящего перед ним парня одетого по-иноземному. Берестов впервые так близко увидел, как попадает пуля в тело. Черная дырочка на груди, потом бурно полившаяся оттуда темная кровь, пленный удивленно склонил голову, недоверчиво уставившись на эту струйку, пропитывающую сукно кителя и так же и повалился – стоячей доской.
– К машине! Головин – оружие этого арийца забери и документы, – приказал командир, засовывая наган в кобуру.
– Момент! – буркнул Берестов и припустил, как мог быстро, к носилкам с ранеными. Он и сам не знал – зачем, но, покидая место разгрома, хотел знать – не для начальства, для себя, что не бросил тут живых. Старательный немец, однако, никого в живых не оставил. Начштаба подобрал пару противогазных сумок для бумаг, скоро его уже затягивали на броню. Уцепился за какие-то скобы. Стоять на танке было неудобно и тесно.
– Много вас тут! – заметил он стоящему рядом печальному Майеру.
– Весь взвод, – отозвался тот.
– Так мало? – удивился Берестов.
– Как считать, – пожал плечами танкист, щурясь от пыли, которую танк поднимал преизрядным образом.
– Пленных низя убивать! – заметил старлей, и сам подумал, что глупо как-то прозвучало.
– А он и не пленный. Головин у него автомат выбил и в ухо дал, с ног сбил. Так что он в плен не сдавался. Теперь я понял – он раненых добивал, да? – спросил Майер.
Начштаба молча кивнул. И раненых, и Петренко.
– Ирония судьбы, он там поодаль оказался и…
Тут танк тряхануло на ухабе, Берестов чуть не свалился долой, но танкист хапнул его за гимнастерку сильными пальцами, удержал и, как ни в чем ни бывало, закончил фразу:
– …Потому не успел вскочить на улепетнувшие мотоциклы, менял магазин к автомату, при нашем огне залег, а когда падал на землю, она ему в горловину – приемник магазина набилась. Он и не смог перезарядиться, а то бы наделал в храбром Головине дырок.
Танк бодро лепетал гусеницами по дороге, пришлепывал, нежно позванивая и дзинькая, попутно ревя мотором. Берестов подивился странному сочетанию грубого грохота мощного двигателя и нежного, словно колокольчики серебряные, звона от траков. Удивляло, насколько быстро неслась машина по дороге, иные грузовики медленнее ездят даже на всех парах и вжатых в пол педалях. Притом ощущения были странными, словно не сам старлей глядел на дорогу, а кто-то посторонний и равнодушный. Отмечал виденное и слышанное, но без эмоций, словно душу контузили, и сейчас она, покалеченная, свернулась в комочек и замерла. Слишком много за один день вывалилось на обычного человека, хоть и военного и обученного страной и государством именно для того, чтобы в военном безобразии лютости и хаосе он мог нормально работать. То есть убивать чужих людей, тоже военных, но иного государства, и мешать им убивать наших.
Берестов отстраненно попытался разобраться в своих ощущениях и чувствах. Он был человеком педантичным и любил, чтобы во всем был порядок. А сейчас все было как-то совсем непонятно и это мешало сосредоточиться. Давило чувство вины. За многое и перед многими. Все получилось из рук вон плохо, на нормах маскировки не настоял, от бомбежки не спас, жена погибла, и, к стыду большому, ее смерть как-то еще была непонятна, то есть умом понимал, что все, а смысла в этом понимании почему-то не было, словно читал азбучное «мама мыла раму» равнодушно и не представляя – зачем это делает. Может, еще и потому, что погибло сегодня прямо у него на глазах много людей, запредельно много для обычного человека. И сам, своими же руками послал уцелевших в город, а там уже хозяйничали немцы. С другой стороны, почему-то стало легко. Неприятно легко. Кончилось все. Вообще. Остался один. И почему-то чувствовал, что быть ему – осталось недолго. Мясорубка слишком громадная. Несопоставима с мизерностью одной человеческой жизни. Следующая пуля или что там еще прилетит – его. И все. Он как-то отупел, смирился и угомонился. Не о чем хлопотать. Можно уже успокоиться и никуда уже не торопиться.
Из этого полузабытья вышиб высунувшийся из открытого по жаре люка чумазый танкист, прогорланивший весело:
– Станция Хацапетовка! Приехали, бронепоезд дальше не идет, всем освободить вагоны! Закурить и оправиться!
Берестов очнулся от оцепенения, оглянулся вокруг. Знакомые белые халаты, палатки точно те же, только с этих кто-то содрал опознавательные нашитые знаки – белые квадраты с красными крестами, отчего на выгоревшей ткани четко видны были ярко-зеленые участки. И суета знакомая, раненые везде стоят, лежат, сидят, гомон в воздухе. А развернуты в леске, под ветками, домишки какие-то видны еще. Пуганые уже, или тут НШ поумнее Берестова. Ну или просто понастырнее.
С трудом отцепил руки от танка, тяжело, по-стариковски спрыгнул на землю. Немного растерялся: «А чего ж мне теперь делать?» Но при этом растерянность была тоже поганой, не деятельной в плане «Е-мае, куды ж бечь, за что первей хвататься?!», а какой-то упаднической: «Стремиться не к чему, торопиться незачем, зачем я тут вообще, и к чему все это?»
Пока думал, прибежал шарообразный человек в белом халате, маловатого ему размера, отчего казалось, что воздушный шарик надули и пуговки сейчас поотлетают. Раненых с танка сняли, потом танкисты потащили их туда, куда этот шарик показал, а сам человечек обрадованно подлетел к приунывшему и растерявшемуся Берестову.
– Вы – медик? Это прекрасно! У нас страшная, катастрофическая нехватка рук! – за секунду выпалил человек в халате, цепко хватая ошалевшего от напора старлея за грязный рукав гимнастерки.
– Не, я – не мдик! – буркнул старлей, делая безуспешные попытки отцепить этот репей от рукава и соображая – а кто это вообще? С одной стороны, как работавший в медицине и знающий тайные знаки этой профессии, начштаба отлично знал, что такие новомодные халаты, застегивающиеся спереди на пуговички, носят только чины и особы приближенные к начальству, остальные таскают обычные балахоны с завязками на спине, с другой – халат явно не по размеру. Так что вроде как чин, но странноватый.
– Но танкисты сказали, что вы – последний из медсанбата соседней дивизии!
Берестов старательно и через силу прожевал кашу во рту, доложившись почти по форме, что он – адъютант старший медсанбата такой-то дивизии. Бывший начальник, бывшего медсанбата – подумалось ему. Говорить такое вслух не стал, доложил, что разбомбили, потом окончательно уничтожили приехавшие мотоциклисты. Показал печать и сумки с документами, полез было за удостоверением, но шарик отмахнулся. Печати ему хватило за глаза и за уши. Отрекомендовался помполитом этого соседского санбата и настырно потащил вялого старлея за собой. То, что он вчерашний штатский и сидит не в своей тарелке, чувствовалось сразу. Зато напористости хватает.
Впер прямо в хирургическую палатку, где злющая тощая баба, как раз рывшаяся в разъятом пузе лежащего на столе беспамятного раненого, облаяла матерно, не хуже портового грузчика, и помполита, и Берестова, и еще десяток порций брани улетели в пространство безотносительно. Вид у этой ведьмы был жутковатый, а красные белки глаз точно говорили, что дня три она уже не спала вообще. Халат у нее и колпак, и маска на лице – все было в засохшей и свежей крови, руки по локоть в красном, спорить с ней явно не стоило. Зло и сухо сказала в конце, как отрезала:
– Начштаба нового ввести в дело, немедленно пусть приступает к обязанностям, приказ оформим задним числом, в смысле все потом, работать надо. И встряхните его, а то сонная тетеря, а не командир. Всё, вон отсюда!