– У вас на голове шрам, похожий на след от огнестрельного касательного ранения. В личном деле указано два других ранения, – спросил опять не о том «Рыбоглаз».
Опять пришлось пояснять, а от длинных разговоров адъютант старший уставал невыразимо. И сейчас чувствовал, что язык банально устал и болит, так, как болят мышцы ног после тридцати километров марша с полной выкладкой. И взгляд начальника МСБ раздражал, чувствовал себя сейчас Берестов, словно он жук на булавке, а сидящий за столом седой блондин его вертит и так и этак перед глазами, изучая внимательно и отстраненно.
– Такой же научный педант и фанатик, как тот же Михайлов. Два сапога – пара, одно слово – медицина, – зло подумал адъютант старший.
– Нехорошо, Дмитрий Николаевич. Непорядок. Потрудитесь оформить ранение как положено, через ВКК.
– Исинисе, Седхей Седхеевиш, не са тем шев! – не удержался и таки огрызнулся взмокший Берестов.
Сергей Сергеевич Быстров удивленно вытаращил свои блеклые гляделки и уставился на строптивого подчиненного неприятным тяжелым глазом. Некоторое время мерялись взглядами, потом Берестов вздохнул и в гляделки играть прекратил. Он уже был не рад, что пустился в эскападу с новшествами и реформами.
Помолчали. Потом «Рыбоглаз» продолжил:
– Какое выполненное задание имелось в виду в благодарности от ВММА? – и опять не о том спросил. Все-таки Берестову казалось, что он пришел с важным предложением, касавшимся устойчивости функционирования всего медицинского батальона, а все о пустяках речь несущественных. Пришлось рассказывать про сбор голов и всего прочего. И наконец-то проняло «Рыбоглаза», удивился и даже присвистнул, когда речь пошла о тысячах черепов. И даже вроде чуточку – уголками губ – улыбнулся, по-прежнему таращась водянистыми гляделками.
– Резюмирую разговор. Первое – как уже сказал, вы, Дмитрий Николаевич, приведете в порядок данные о себе. Завтра будет заседание ВКК – явитесь на осмотр и документирование ранения. В приказ соответственно внесем право на ношение щитка за ранение. Второе – купите в лавке военторга нашивки за ранения и потрудитесь, чтобы две желтые и одна красная у вас на кителе были размещены в соответствии с уставными требованиями. Срок исполнения – неделя.
Адъютант старший было раскрыл рот, но Быстров продолжал:
– Третье. Официального хода вашей служебной записке я дать не могу, как вы, полагаю, сами понимаете. Но неофициально – одобряю и ваше предложение о подборе санитаров из числа умелых, опытных бойцов, и предложение об усилении огневой мощи нашего лечебного учреждения. Как я понимаю, в сборе трофеев у вас опыт немалый?
Берестов кивнул.
– Тогда займитесь. При первой же возможности. Насчет пушки – вы уверены, что она так уж нам необходима?
Начштаба опять закурлюкал, заново переживая впечатление от сраных немецких жестянок, которых было никак не остановить. Даже крупнокалиберная стрелковка превратила бы эти танки в хорошо прогретые банки с тушенкой, не то что нормальная пушка. А винтовки – бесполезны были.
«Рыбоглаз» выслушал, помрачнел.
– Ладно, вы меня убедили. Заодно постарайтесь набрать и шоферов соответствующих. А я постараюсь убедить начальство, чтобы оно не вставляло нам палки в колеса. У вас все? Не смею задерживать, Дмитрий Николаевич.
Уходил после разговора Берестов со странным ощущением – то ли довольный, то ли удивленный. Странный все же штукарь этот самый военврач второго ранга Быстров Сергей Сергеевич…
Бывший уполномоченный Особого отдела Солнцев, нынче командир разведвзвода партизанского отряда
В первую секунду ему показалось, что он провалился левой ногой в яму, и сильно ударился, потому что стремительно упал набок. Не понял – откуда тут на тропинке яма?
И только перепуганные глаза пулеметчика Головина подсказали – все было и так совсем плохо, а теперь – уже хуже некуда.
– Цто?
– Вам ногу перебило, кость торчит! – лепетнул бывший танкист.
Глянул сам – замутило, голова кругом пошла. Нога, вывернутая совершенно дико в сторону, и да, из кровищи торчит сахарно-белый осколок кости, нечему там другому торчать, такому яркому. Сам удивился тому, как мысли быстро понеслись, пока танкист собрался с духом и предложил тащить волоком – чего только в голове не просквозило, от совсем нелепого и глупого: «А может, еще и отобьемся?» или: «Головин здоровый лось. Может, и утащит?», до трезвого и леденящего морозом: «Все, отбегался!»
Головин как-то неприлично засуетился, то порываясь стягивать гимнастерку, чтобы перебинтовать рану драной рубашкой, то хватался за пулемет. Видно было, что растерялся парняга. А ведь обстрелянный и опытный! Смотреть на это было тошно и неприятно.
– Стой! Сколько патронов в диске? – остановил Солнцев бестолковое мельтешение подчиненного.
– Десятка два! – сразу же ответил танкист, и показалось раненому, что глаза как-то не так блеснули у него.
– Ты пулемет оставь и дуй!
– Но… – начал было возражать Головин, и заткнулся. Повалился рядом, над головами опять густо стало посвистывать – каратели сменили позиции, приблизились.
– Бегом! В смысле – ползком. Но бегом! – коряво скомандовал Солнцев, изо всех сил пытаясь дотянуться до пулеметного приклада.
Танкист (он так и бегал в матерчатом шлеме, хотя одежку с приметного синего комбеза сменил на привычную для партизан сборную полугражданскую-полувоенную) спорить не стал. Подтянул пулемет поближе, тряханул им, ставя на сошки, пожал, словно клещами плечо раненого и змеей дернул прочь, только стершиеся подковки на каблуках сверкнули.
Боль еще не врезала по сознанию, только тупо мозжило под коленом, еще не понял организм, что его прострелили и поломали и, пользуясь этим, Солнцев постарался поудобнее пристроиться к пулемету. Получалось плохо, ослаб он как-то моментально.
Думать теперь оставалось только об одном – как бы зацепить с собой кого из тех, кто уверенно и цепко вел облаву, уничтожая всех людей, оказавшихся в мешке блокирования. Немцы всерьез взялись за партизан в этом 1942 году, бросив на ликвидацию сопротивления такие силы, что уцелеть под ударом было просто невозможно. И авиация прибыла, и танки, и артиллерия, не говоря уж о разношерстной пехоте – начиная с толковых, расторопных егерей и кончая прибалтами, паршиво воюющими, но замечательными палачами, особенно когда речь шла о безоружном населении. Мастеров лесного боя судьба и прицепила к отходящему ополовиненному партизанскому отряду, где был взводным Солнцев. Отряд был еще более-менее боеспособный, много окруженцев, все же огрызался. Жрать было нечего, боеприпасов кот наплакал, все ослабли, – и потому потери были страшные. И раненых не было, не могли их эвакуировать. Ранен – значит убит. Только безвозвратные потери. Теперь самому оперуполномоченному предстояло почувствовать, что такое – попасть в эти самые потери. Поганенькая мыслишка – сдаться в плен – мелькнула на долю секунды в голове у раненого, но не прижилась вовсе. Не потому, что Солнцев был несгибаемый былинный герой и совсем уж свою жизнь не ценил. Нормальный он был человек, и жить хотел никак не меньше всех остальных. Просто был трезвым, видавшим виды опытным мужчиной. Каратели здорово обозлены тем, что сгоряча недооценили «бандитов» и потеряли вчера несколько своих, потому не факт, что настроены были кого-нибудь щадить в принципе. Да и знала Солнцева в этом районе любая собака, прикинуться рядовым балбесом, которого силой, дескать, заставили уйти в лес, не получилось бы никак. И уж совсем напоследок, еще был бы шанс, будь он целым, а раненого допросят на месте, дергая за перебитую ногу и тыкая со смешками штыками в больные места, но корячиться и волочь лежачего егеря́ не будут. А если соберутся тащить, так и семи пядей во лбу иметь не надо – только потому, что будут ценную добычу потрошить не торопясь, со вкусом толком и расстановкой, выпотрошат, как рыбу, и повесят как собаку. Солнцев был в своей нквдшной форме, так что втереть очки кому бы то ни было из карателей совсем не реально. Так же нереально, как надеяться, что свои сумеют вытянуть. Не те харчи – даже и без носилок с телом идти быстрее сыто кормленых егерей не получалось. Голодные партизаны еле ноги волочили.
Как ни старался Солнцев, а попасть хоть в кого-нибудь из мелькавших стремительно силуэтов ему не повезло. А потом пулемет, как живой, рванул в сторону, вылетел из отсушенных ударом рук, только по грубому лязгу и покореженному диску, зиявшему сверкающей ссадиной, догадался – зашли сбоку и выбили из рук машинку метким выстрелом. С трудом перекатился на спину – боль уже поднималась, еще была терпима, но от движения прострелило, словно ледяным ожогом, по позвоночнику, аж ослеп на мгновенье. Закопошился плохо слушающимися пальцами, боясь не успеть наощупь. Вроде – успел. И тут увидел немцев. Совсем не там, где ожидал. С такими серьезными рожами они подходили, что уже чуть не расплакавшийся от всего навалившегося Солнцев, неожиданно для самого себя заржал таким бодрым, заразительным идиотским смехом, что и сам удивился. Хотел остановиться – и не смог.
Егерь, шедший со стороны ног, поневоле скривил губы ответной мрачной улыбкой, умело прилаживая к своему карабину сине сверкнувший штык. Это еще больше развеселило раненого, ржал Солнцев до слез, катившихся по щекам, сам это чуял и никак не мог остановиться.
– Рус, капут? – утвердительно спросил его кто-то совсем рядом.
Отвечать на такой очевидный вопрос смысла не было никакого, и Солнцев просто поднял перед лицом щелкнувшую руку. Все силы на это движение ушли, словно не руку поднимал, а многопудовую тяжесть.
Это чушь, что ручная граната Ф–1 бьет осколками метров на двести, так далеко летит пяток особо крупных кусочков чугуна, но метров на десять лимонка дает зону сплошного поражения. Гарантированного. Из зольдат, подошедших к партизану на это расстояние, никто не успел отскочить. Один был убит сразу, двое – в скором времени померли, и егеря только зря потеряли силы и время, пытаясь эвакуировать изрешеченных осколками камарадов. Преследование в тот день сорвалось, что дало товарищам Солнцева столь важную передышку.