итан перестраховаться, тем более что, на взгляд Берестова, выглядел немец совсем не так, как выглядели обычно осунувшиеся раненые с дырой в животе, больно румяный был. Оказался прав. Летчик этот пленный просто обосрался. Не ранен. Вообще. Однако награды имел, потому остался на подозрении и стеречь засранца Берестов велел в оба глаза. Что и доложил начальству.
Тот кивнул. Размялся немного и заметил:
– Вот и отлично. Я уже думал намываться. А спасать эту сволочь очень не хотелось. Тогда отправьте его ко всем чертям, как раз старшина поедет на склады в Прохоровку за перевязочным материалом, пусть захватит и засранца с конвоем. Нечего им тут отираться, может что полезное сможет рассказать!
Берестов кивнул, тут же послал Волкова все обустроить. Услышал, как горластый старшина окликнул конвойного:
– Эй, кардаш! Махмед Махматый! Ну да, ты, елдаш, что головой вертишь, давайте с гансом к машине! Да постелите ему что, чтоб он кузов не запачкал!
– Вы своего старшину приструните. Не дело, что он так говорит. Знаете, неприятности могут быть, оскорбление нацменов и нарушение интернационализма. Что скажете о том, что там творится? – кивнул начмедсанбата в сторону грохочущего горизонта, где громадной линзой лежала шапка дыма.
Берестов хмуро кивнул. Старшина Волков всегда выкапывал всякие словечки, которые очень быстро входили в лексикон тогда – взвода, теперь вот – и медсанбата. И у начштаба было странное подозрение, что сначала Волков стал называть финнов лахтарями, а немцев – Гансами, а уж потом так стали писать корреспонденты газет. С другой стороны, начальник ни слова не сказал о том, что порядок теперь в МСБ образцовый, и того же фрица-летчика сразу осмотрели на сортировке и начальство тут же предупредили, что прибыл такой субъект, и диагноз правильный установили. Наладилась работа! Не зря старались и корячились! А вопрос о перспективах… Тут капитан ненадолго задумался и постарался как можно внятнее сообщить, что многого он, естественно, не знает, но, судя по всему, немцы уже выдыхаются. Вперед к Прохоровке вылезли хамы из «Лейбштандарта», а их соседи справа и слева отстали, потому, по грохоту судя, – сегодня и «Райх» и «Мертвая голова» пытаются наверстать упущенное и лезут по флангам к Прохоровке. Но резервов наших тут понагнали столько, что вряд ли что у СС выйдет. И по шуму – вроде бы наши наступление сами начали.
– Хотите сказать, что немцы сейчас пытаются проломить лбом стену, за которой их ждут с топором? – спросил Быстров, вспомнив услышанное несколько дней назад от одного из знакомых офицеров.
– Вдоде тохо, – согласился начштаба. Он теперь старался наладить связь со всеми соседями и быть в курсе событий. Тот зеленый старлей, попавший не на свою по знаниям и опыту должность, не озаботился налаживанием локтевой связи, отчасти и потому погибли медсанбаты, что понятия никто не имел, что делается вокруг. Сейчас Берестов сделал выводы. То, что у гитлеровцев уже ни черта не выйдет, он был уверен. Точно так же прекрасно понимал, что прорваться в ходе такого громадного сражения к МСБ может что угодно, а прикрыть задницу нечем. Даже сраный броневик может устроить тут такой чардаш с приплясом, что подумать страшно. И желание иметь пушку становилось все ощутимее.
Раненых пока поступало мало, только случайные жертвы двух аварий на дорогах да залетевших сгоряча мессеров – механизированное гвардейское соединение стояло в ближнем тылу, в резерве. Потом сообщили, что танковый полк бросили на ликвидацию вклинения, ведет бой, пошли потери. Это означало, что надо немедленно проложить маршрут до полкового медпункта, который развернут на новом месте. Послали туда санлетучку с опытным водителем. Тревожно стало – значит, пробили фрицы оборону. Правда, был этот танковый полк несуразным – всего четыре роты, меньше сорока танков, треть – легкие черепашки Т–70. Там сам полк едва больше батальона. Значит, не все так страшно. Оставалось надеяться на лучшее. В палатке не сиделось. Вышел проверить – все ли в порядке. Незнакомый звук услышал издалека, удивился, увидев запыленную железную коробочку бронеавтомобиля БА–20. Многие считали эту технику настоящим грозным броневиком, а на деле это был все же автомобиль с весьма легкой обшивкой, которая даже пулю не держала. Из тесной жаркой духоты щеголевато выскочил подтянутый младший лейтенант, спросил что-то у бдительного санитара, дежурившего на въезде. Тот, не чинясь, показал рукой на Берестова. Прибывший быстро поспешил к Берестову, козырнул с шиком.
– Точно штабник, – сразу определил капитан опытным глазом. С виду прибывший был совершенно цел. Разве что на лбу под роскошным смоляным кучерявым чубом здоровенная шишка, уже наливающаяся синевой, но с этим вряд ли хирурги нужны, что-то другое привело. Так и оказалось – офицер связи из бригады. Представился, внятно сообщил – проезжал мимо полевого стана, там военфельдшер Кострикова просит о помощи – много раненых, тяжелые, больше двадцати только сам видел. При нем грузили санлетучку, но нужна помощь.
Кострикову начштаба отлично знал. Невысокая, подвижная, худенькая, сероглазая, очень толковая. Раз просит помочь – значит тяжело там, зря такие, как она, не беспокоят.
Берестов прикинул расстояния – получилось, что от места боя и полевого стана до медсанбата ближе, чем думал – причуды извивов линии фронта. Страшно зачесалось съездить туда самому, хотя это впрямую не входило в обязанности. Ну вот прямо невтерпеж. Получил добро от удивленного начальства и дернул на санитарной машине, помечая маршрут уже нормальными фанерными табличками-указателями. Следом катили по раздолбанной, изрытой воронками от бомбежек дороге еще два медсанбатовских грузовика и тот самый БА–20. Несколько километров всего было ехать, проскочили мигом, хотя водителю пришлось вовсю вертеть баранкой, объезжая дыры в дороге, да еще он тихонько чертыхался, поглядывая на валявшиеся по обочинам раздолбанные остовы грузовиков и обломки телег, рядом с которыми пухло пучились лошадиные вздутые трупы. Пыль висела кисеей.
Приехали точнехонько, после приключений в окружениях у Берестова словно инстинкт какой-то древний проснулся, ориентировался он на местности словно следопыт какой-то. Действительно раздолбано все в хлам, ни одного целого здания. Броневичок бодро протарахтел за угол полуосыпавшегося остова здания, тормознул. Покатили за ним – сразу и раненых нашли. Санитары, не мешкая, пошли грузить бледных, осунувшихся бойцов. Судя по повязкам – действительно большая часть тяжелые. Но странно, почти все пехотинцы, танкистов мало.
Берестов немного удивился только тому, что водитель броневика куда-то бодро похрял и обратно вернулся с пустой канистрой.
– Военфельдшер воды попросила, мы ей свою канистру и отдали. А сейчас она уже ей не нужна, – пояснил, не моргнув глазом, красавчик-связник. Ну как же! Понятное дело, не зря такой характерный брюнет! Вот не будь у Берестова прострелен язык, он бы обязательно что-нибудь ехидное сказал, типа бородатого анекдота:
– Вы нашего Додика из полыньи спасли?
– Мы!
– А кепочка его, извините, где?
Но капитан стеснялся разговаривать на отвлеченные темы с посторонними. Поэтому сказал другое, а именно то, что военфельдшер Кострикова – дочка того самого Кирова. Которому памятники стоят. И который крейсер. Да, родная. К удивлению начштаба, штабной офицер отлично его понял и преисполнился, даже с сомнением на канистру поглядел, посерьезнел.
Наступила неловкая пауза. Выручил грохот танкового двигателя. Оба переглянулись, но рев дизеля и лязгающий бряк необрезиненных колес явно говорил, что это наша машина, Т–34. Хотя от приятелей разведчиков Берестов отлично знал, что у эсэсманов есть трофейные наши танки, и они их отлично умеют пользовать. Видимо, и штабник такое слыхал, судя по тому, что тоже встревожился. Выглянули из-за угла разваленного домика. Перевели с облегчением дух. Наши. Танковый тягач, сделанный из тридцатьчетверки, с которой сняли башню. На броне – несколько человек сидит кучкой, белеют повязками.
И среди танкистов – белые волосы над окровавленными бинтами. Младший лейтенант жалостливо охнул. Отвоевалась бравый военфельдшер. И Берестов непроизвольно охнул. В лицо прилетело Костриковой, сидела, как старорежимные женщины Востока – только глаза видно из-под бинтов, словно в чадре белой. Но характер никуда не делся, с танка она сама слезла, а потом стала падать, успели подхватить. Уж кто-кто, а капитан знал, что такое ранение в лицо. А уж молодой женщине-то…
– Два десятка ребят наших с поля боя вытащила, – хмуро проинформировал санитар в совершенно белой пилотке и такой же выцветшей гимнастерке.
С эвакуацией тянуть не стали, громыхало и ревело слишком внушительно и совсем рядом. Бронеавтомобиль укатил туда, где в воздух взметывались столбы дыма. Штабник на прощание пообещал, что фрицев не пустят, хотя те прут, как очумелые, и лезут во все щели, щелочки и дырочки.
Берестов уступил место в кабине военфельшеру, и когда она попыталась мычать, возражая, прикрикнул строго. Поглядел как можно более грозно. Села, слава богу, беда с этими женщинами, привычно уже вздохнул начштаба, забираясь в кузов. Обратный путь показался куда короче. Пока начштаба связывался со штабом танкового полка, чтобы выделили замену Костриковой, пока то-се, грузовики уже увезли беднягу военфельдшера и тех ее подопечных, которые были уже готовы ехать. Только раненых – в госпиталь, а неугомонная военфельдшер после хирургической обработки обратно на свой пункт вернулась, откуда силы взялись, кровищи-то много потеряла. Берестов и порадовался, и огорчился – с одной стороны хорошо, что ранение легкое, с другой стороны, молодой женщине лицо распороло – радости в этом совсем нету. И согласился с начальством своим – это на войне ранение легким считается, а так по-человечески посмотреть – совсем оно не легкое, особенно если в мирное бы время случилось.
С остальными ранеными возились до вечера, благо добавлялись новые. Но в этот раз потери были невелики, все же второй эшелон, как ни верти, а первая линия обороны в этот день устояла. Ни «Рейху», ни «Мертвой голове» не удалось ни черта из задуманного, не продвинулись ни на шаг, наоборот, в некоторых местах, наоборот, эсэсовцев посунули. Правда, ненамного, да и Лейбштандарт устоял, хотя по нему, как говорили, и врезали со всей пролетарской ненавистью.