– Потом эти грузовики вернулись. Пустые. И нам командуют: «Шнелль!» Это, если кто не знает – быстро. Нам-то быстро никак не получалось, калечные же все, но у большинства хоть руки-ноги остались. Поехали, человек тридцать нас получилось на два грузовика. Ехали не долго, свернули с дороги. И тут же рядышком – овражек. А из него – ноги торчат и палки рядом валяются, что у наших ампутированных заместо костылей были. Приехали, значит.
Двое немцев к нашему грузовику подошли, борт откинули. И опять – тот же, что там «шнелль» говорил – подходит. Сам пистолет перезаряжает, патроны в обойму пустую сует, а нам значит, глянул как на мебель, и говорит нетерпеливо так: «Ком, ком, цвай!» Те, что рядом с ним в кузове стояли, слезли кое-как, один еще сказал: «Прощайте, братцы». Полицейский их довел до овражка – и обоим в затылок – пух, пух! И все, как не бывало людей, только еще ног торчащих добавилось. А немец – обратно.
Следующим должен был идти боцман с монитора «Смоленск», как звали не знаю, а прозвище у него было «Матрос». Матерый мужчина, хоть и ослаб от раны. Ходил с палкой. Он так тихо говорит: «Я им дешево не дамся, попорчу праздник! Вы со мной?»
Мы, конечно, согласились, снежок-то под немецкими сапогами совсем рядом скрипит, а помирать вот так, как барану – страсть неохота. И вообще – неохота, а вот так – совсем нет. А Матрос палку сунул соседу своему, говорит: «Поможешь со вторым, Ашот!»
– Ашот? – оживилась чернявая смуглая медсестричка из сортировочного отделения.
– Ну да, так его звали. В грудь был ранен, сипел, когда дышал, словно чайник. Сам лысый, как колено, а все тело в густющих волосьях, прямо шерсть слоем. Вот прямо все-все тело! Борода здоровенная. И хоть в шерсти, а мерз все время сильнее нас, – удивленно ответил новичок. Видно было, что первая стеснительность прошла, общее внимание ему льстит, он разошелся и сейчас говорит уже легко, заново переживая тот пиковый момент, когда жизнь его висела на волоске.
– А фамилия его? – не унималась чернявая.
– Не спрашивали мы в плену фамилий, да и называли себя не своими многие. Смысла не было. Ашот – и Ашот. Вот. А немец этот уже у борта стоит. И второй тоже рядом подошел, карабин под мышкой держит по-бабьи. Работают, значит, нас убивают. Скучное дело для них, привычное, навоз словно убирают. И торопятся побыстрее закончить. Опять, значит: «Ком, цвай!» Матрос встал поудобнее и не слезать принялся, а всем своим весом на того, что с карабином сверху рухнул, аж захрустело. Второму бы стрелять сразу, а он – вот честно, ей-богу – растерялся. Глаза вылупил, рот раскрыл, и Ашот ему моментом палкой по носу – тресь! Тот пистолет выронил и за разбитую морду схватился, а ему палкой по башке, по кепке его орленой – хрясь, хрясь! И мы все тут же из кузова вон полезли, а на нас глядя, и товарищи из второго грузовика, словно опара из бадьи поперла.
– А ты что? – отвлек рассказчика от ненужных красивостей Волков.
– А я как увидел, что карабин по дороге запрыгал, так за ним и сиганул. Только его и видел. Упал плашмя, зашибся…
– Аж искры из глаз? – помог старшина.
– Какие там искры! Зайцы огненные по дороге поскакали, думал – нога насовсем отломилась. Немцы от второй машины побежали, один за овражком встал и по нам из автомата чесанул. А я в него – из карабина!
– Попал?
Минуту рассказчик боролся сам с собой. Видно было, что очень хотелось сказать, что да, попал, конечно, как иначе! Но поборол себя и немного сконфуженно признался:
– Не, промазал. И потом не попал. Стрелять лежа на боку неудобно, да руки замерзли, а он побежал сразу же. Забоялся, не принял боя. Хотя мог бы всех перестрелять – из нас бегуны, как из говна пуля, а у него автомат. Двоих в кузове убил с первой очереди. Стреляй да стреляй.
Но – испугался и удрал. И четвертый ихний – тоже. А тех, что нам попались, – мы забили до смерти. И кто куда. Я с Ашотом и Матросом пошел, ну, скорее – пошкандыбали кое-как, мы ж и так увечные были, а в драке выложились до донышка. К карабину моему у немца всего две обоймы оказалось. Зато у того, что с пистолетом, сразу несколько пачек патронов по карманам нашлось.
– Так вы еще и по карманам прошлись? – усмехнулся Волков.
– Да я бы и не сообразил, а Ашот и деньги все из бумажников забрал, и документы тоже. Пригодятся, сказал. А потом в селе Хажина, оно там неподалеку было, разжились мы у местных одежкой-обувкой, и нашлись люди добрые, помогли спрятаться. Слыхал, что никого из убежавших немцы не споймали.
– Почему так решил?
– Они всех беглых вешали для примера. Селяне говорили, что не нашли.
– Что, виселицы пустые стояли? – уточнил дотошный старшина.
– Нет, конечно – виселицы у них никогда не были пустыми. Но не инвалидов вешали беглых, а здоровых заложников. Так что, может, и встречусь еще с кем-нибудь из тех наших.
– А вы там друг с другом расстались? – тонкий голосок девчачий слева. Любопытные Евины дочки, все детали знать хотят. Волков усмехнулся незаметно своему мужскому понимающему суть превосходству.
– Конечно! Нас по одному прятали, так-то всяких хворых и инвалидов по деревням много, поди разберись, а если бы мы кучей брели, то взяли б нас сходу. Тем более, у меня от удара оземь опять рана раскрылась, кровить стала, так что ребята дальше пошли, а меня в Хажине оставили. Я было опасался, что немцы с него поиск начнут, но – обошлось. И староста прикрыл, и местные тож не предали. Я же сапожник, да и упряжь понимаю. У них шорника не было с начала войны, так что я им пригодился. А потом наши пришли. Меня вылечили, но к строевой не гож, вот к вам послали, капитан ваш поговорил, поспрашивал то-сё. А вы зачем эту вату на палочки наматываете? – вдруг спросил новенький.
– Потом объясню, а сейчас давай Анечке слово дадим, – тоном опытного конферансье уверенно заявил старшина и немного растерялся: стоявшая рядом медсестричка плакала, но не так, как обычно рыдают, – а молча, беззвучно. Не видал раньше – у женщины слезы льются, а сама – ни гугу. И тетехи за столами тоже смотрели растерянно, про девчонок и говорить нечего.
Анечка виновато попыталась улыбнуться. Старшина поспешно полез за носовым платком, чуть запоздал – девушке уже протянули четыре платочка, кинулись утешать, успокаивать.
– Извините, сейчас справлюсь, просто как вспомню – не могу удержаться, – стала оправдываться медсестричка. Рядом со здоровенным Мыколой, тощим, но все равно высоким и широким, она казалась совсем хрупкой девчушкой, хотя на детском еще личике – уже морщинки и седые прядки на висках, хотя и молодая вроде.
– Может, не стоит так человека нервировать? – встревоженно повернулась младший сержант к старшине. Волков только руками развел. Политрук прямо сказал – провести с младшим медперсоналом занятие на тему «Зверства немецко-фашистских оккупантов» на примере этих двух взятых в медсанбат капитаном Берестовым. Срывать никак не годится, не посиделки же! Пока озадаченный старшина прикидывал, что делать, положение спасла сама же плакавшая. Она справилась с нервами, в очередной раз удивив Волкова, который никак не мог привыкнуть к тому, что эти чертовы медики собой владеют – куда там простому пехотинцу.
– Я работала медсестрой в 1-м армейском сортировочном госпитале, кто бывал в Харькове, знает, наверное, на улице Тринклера, дом 5. Только там не один дом, там несколько корпусов. И хирургический, и инфекционный, в общем – большущий госпиталь. Когда Харьков немцы второй раз брали, нас эвакуировать не получилось. И скоро уже у нас немцы и во дворе, и по палатам прошлись, смотрели что-то, прикидывали. Первые сначала – ничего не сделали, мы даже подумали сдуру, что, может, и обойдется – раненые-то все тяжелые, в основном – лежачие, да медперсонал, не с кем воевать. Но мне старшая медсестра с нашего отделения сразу сказала: халат чтоб был испачканный всяким, сапоги – не чистить и лицо помазать зеленкой – вот как детям при ветрянке мажут. Очень так делать не хотелось, потому что… Ну вот не хотелось, но…
– Это как раз понятно, – влез на помощь Волков, увидев непонимающие взгляды медсестричек помоложе, переглядываться стали, дурехи, головенками вертеть, перешептываться.
– Мы же медики, стерильность должна быть и вообще, – не удержалась и высказала сомнения одна из совсем зеленых.
– Раз фрицы пришли – красивым девушкам и женщинам стоит свою красоту прятать и не выглядеть привлекательно, иначе плохо кончится, для красоток-то. У самих немцев бабы страшенные, они все средневековье красивых баб своих на кострах жгли, потому на наших они падки, сволочи, а после их любви насильной не факт, что жива останешься, – врезал нелицеприятно старшина. До девчонок дошло, покраснели, а младший сержант, как всегда, со старшиной не согласилась, стала бурчать что-то, на что разозлившийся уже Волков брякнул, не подумав:
– Это я про красивых сказал, если баб… то есть женщина лошади страшнее, то ей уже можно и сапоги чистить, не опасно!
Противница вспыхнула, как маков цвет, багрово залилась краской, но промолчала, хотя взглядом одарила многообещающим. Старшина величественно взгляд этот игнорировал, сделал жест рукой для рассказчицы, продолжай, дескать, в обиду не дам! Та кивнула, собралась с духом и продолжила:
– А потом приехали к соседям немцы и устроили побоище, да не просто стреляли, а глумились и издевались, как хотели, раненые же слабые, сопротивления оказать не могут. И глаза им выкалывали и гипсы били, а потом тянули по полу за перебитые руки-ноги, и ребра сапогами ломали – в общем весь день палачествовали, просто так, без повода. Сначала в одном корпусе, потом в другом. Сестричек с собой увезли с тех отделений – и все, ни слуху ни духу, рассказывали, правда, потом местные, что за городом рвы с голыми женскими трупами, чуть присыпанные землей, но в Харькове за две оккупации только от голода тыщ сто народа померло, а еще в душегубках морили угарным газом и стреляли, и повешенные везде болтались, идешь – так почти головой за ноги цепляешься, особенно густо повешенных, говорят, было у Госплана, там где площадь Лейбштандарта Адо