Причем частенько полный бред и безумие немецкое являлись именно следствием логики и орднунга – как авиаполевые пехотные дивизии, и апофеоз – парашютно-танковая дивизия «Герман Геринг», в которой не имелось ни одного парашюта. Все, кто имел отношение к авиации были в распоряжении рейхсмаршала Геринга, и он свою власть над ними сохранял, даже когда из-за лютых потерь в пехоту авиаспецов отправляли, а из парашютистов сформировали танковую дивизию. Вроде все логично, а получился нелепый бардак. В том числе и потому, что некому было учить пехотным премудростям в люфтваффе и, как инфантеристы, птенчики Германа были куда паршивее других зольдат, почти как румыны.
Увидел спешащего навстречу своего бывшего замкомвзвода, встревожился, потому как вид у обычно невозмутимого Волкова был растрепанный, руки в крови свежей. Что-то произошло гадкое. Определенно – гадкое. Сказал про себя привычное: «Аддбуз» и приготовился слушать и решать.
Старшина медицинской службы Волков
Как водитель сумел доехать с пулей в животе – толком никто не понял. Грузовик был изрядно избит – весь в дырах, свежие сколы на досках кузова, треснувшие стекла, аккуратные пробоины на железе кабины с круглыми блестящими ямками, где пули скололи краску, промяв ударом железо. Как ни странно, – но и радиатор и двигатель не пострадали при таком граде свинца. Ясно было откуда прикатил – почти час назад четыре машины из эваковзвода отправились за ранеными, скопившимися в стихийно образовавшемся «гнезде», но немцев в той деревне точно не было, и для охраны своих раненых танкисты оставили танк с оторванным ленивцем, а пехотинцы – аж два отделения стрелков, то есть все вроде нормально, но из четырех «Ситроенов» вернулся один. И тот – весь в дырах.
Вытянутый из засыпанной битым стеклом кабины раненый крякал как-то по-утиному и, видимо, уже плохо соображал, но все же выговорил в перерывах между своими странными стонами, что «немцы зажали» и что «наши в подвале». А потом потерял сознание и обмяк. Пульс еще был ниточкой и парня поспешно утащили к операционной.
Командира автовзвода на месте не было, командир эваковзвода теперь, если жив, сидел в подвале. Волков обтер ладони тряпкой, но получилось плохо – кровь засохшая так просто не оттирается, и поспешил к самому уважаемому им тут начальству – к своему бывшему комвзвода.
Капитан суть понял с лету, а вот дальше дело пошло хуже. Те, с кем была связь, помочь ничем не могли, потому как пошел навал немцев и там, впереди, в Луккенвальде, шла молотьба вовсю, а по краям бойни ломились разного размера группы и группки гитлеровцев, причем явно гансы старались помочь выдирающимся из окружения и давили с разных сторон. Хреново. Потому как тут вокруг тыловики в основном, им бы самим прикрыться, да и медсанбат, загруженный изрядно поступавшими ранеными, не крепость бетонная. Начштаба отлучился к командиру, на ходу перекинулся короткими фразами с встревоженным замполитом – и, вернувшись, сказал Волкову, чтобы собирался. На рожон лезть не будут, но своих выручать надо, это без обсуждений. Усатый политрук остается организовывать оборону здесь, а Берестов с Волковым, Кутиным и отделением санитаров побоевитее на трех машинах выберутся к населенному пункту.
Старшина отнесся к этому совершенно без восторга, лезть поперед батьки в пекло очень не хотелось, это прибабахнутым немцам помирать было впору, кончалось позорно их сверхчеловеческое государство, а победителям перед самой победой помирать втрое горше. Но деваться некуда – своих надо выручать, потому как сегодня ты не выручишь – а завтра сам сдохнешь, потому как и за тебя никто корячиться не станет. Старый армейский принцип: «сам погибай, а товарища выручай!» в корпусе был девизом. И примеров такого было полно, старшина подобных ситуаций не один десяток помнил, хоть кино снимай, хотя и не поверят гражданские, больно уж все с обычной точки зрения легендарно выходит, словно у бойкого тылового журналиста, спеца на ура-патриотические вычурные и неправдоподобные ляпсусы.
Еще когда только Волков в медсанбат попал и только-только вылечился, – потрясло медиков рассказанное санинструктором из танковой роты, долго потом вспоминали: пара тридцатьчетверок с пехотой на броне нарвались на немецкую батарею, те бронебойными мигом запалили оба танка, а потом стали методично осколочными добивать залегших танкодесантников. Мехвод Магнитов помог вылезти своему командиру танка, которому снаряд, попавший в башню, оторвал правую руку и заряжающему, покалеченному чуток послабее, понял ситуацию и, пользуясь тем, что двигатель еще работал, попытался сбить пламя с машины, рванув во весь опор на немецкую батарею. Фрицы не успели сменить снаряды на бронебойные, не ожидали такой выходки, а тридцатьчетверка уже вломилась на артпозицию, давая пушки и расчеты. Санинструктор, который рассказал про это, еще толком не успел перевязать лейтенанту-танкисту культю руки, а с немецкой батареи мощно ахнуло и гриб дыма в небо. Не получилось у гвардии сержанта сбить пламя, добрался огонь до боекомплекта – и разнесло танк внутренним взрывом, глуша и калеча противотанкистов.
Увидев гибель своего мехвода, Файзулин, командир танка, откуда только силы взялись, вскочил на ноги и погнал десантников уцелевших на пушки, благо там канониры в себя прийти не успели, нужно было воспользоваться этой их заминкой. Пленных не брали, еще не пришедших в себя немцев добили всех. А гвардии лейтенанта, свалившегося без сознания рядом с раздавленными артиллеристами, санинструктор ухитрился привезти в санбат, но уже не живым – по дороге Файзулин от потери крови помер. Но если бы не Магнитов и Файзулин, говорил санинструктор, никто б там живым не ушел, всех бы, как цыплят, перестреляли на открытой местности, из пушки это не сложно. Но одно дело – про чужие подвиги разговаривать, а другое – лезть к черту в зубы самому. Потому собирались быстро, но старательно и вдумчиво.
Кутин настоял на том, чтобы эрликон с собой захватить, Волков гранат взял, в том числе и эти, слепящие «лампочки», намекнул ему Берестов, что дымовая завеса может быть спасительной. Спорить с очевидным было нечего – слыхал Волков от знакомого телефониста при штабе, как при начале Берлинской операции Жуков прожекторами светил и слепил, а Конев – наоборот, в кои веки припахал бездельников химдымов, которые обычно своим прямым делом не занимались, – а тут приказано было, чтобы на полчаса переправы дымом закрыли. Химики расстарались от души – дымовуху над рекой Нейсе повесили на целый час и такую плотную, что чертыхавшиеся танкисты, саперы и пехота в кои веки надели противогазы. Красиво получилось – сначала сорок минут артиллеристы долбали по передней линии, потом перенеся огонь на вторую, где, как у немцев принято, сидели основные массы защитников и не давали им кинуться в свою первую линию обороны, а саперы и пехота на виду у наблюдателей, которые толком ничего не могли предпринять, наводили штурмовые мостики, и когда артиллеристы перенесли огонь в глубину, по резервам, тут-то реку, – а заодно и немцев – химики дымом и укрыли. Артиллеристы долбали дальше по плану. Какой результат дала дальнейшая артподготовка «сквозь молоко» сказать сложно, но немецкий огонь потерь не дал, переправы навели без помех, разве что не видно было ни хрена, многое наощупь делали, хорошо еще – оттренировались раньше добре.
По словам раненого водилы если судить – не иначе в деревню приперлась пехота немецкая, была бы если бронетехника – черта лысого бы ему дали удрать, догнали бы. Это немного успокаивало, очень не хотелось встречаться с панцерами. Фаустпатронов взяли на всякий случай, закатили эрликон в кузов третьей машины – и двинулись.
В последний момент боевая девчонка Маша присоединилась и, хотя Волков был против, о чем капитану доложил, но Берестов сказал что-то странное, вроде «Ладно, ей до знамени трое осталось», чего старшина не понял, но возражать было не по чину, и девчушку забрали на второй грузовик. Скрепя сердце ехал старшина старшим передового грузовика, рядом вертел баранку насупившийся глухой танкист, на крыше кабины лязгнул сошниками немецкий пулемет, остальные два грузовика поотстали чуток.
Тошно было на душе, а когда увидели впереди серую массу – даванул шофер на тормоз и чертыхнулся непонимающе. Навстречу бодро топала колонна немцев, передний как-то кокетливо вертел в воздухе белой тряпочкой.
Станины на крыше кабины скрежетнули, пулеметчик видать взял фрицев на мушку, кто-то прыгнул из кузова, звякнул подковками об асфальт. Волков вылез из кабины, стараясь сделать это побыстрее, но без суеты. Немец поднял тряпочку повыше, покрутил со значением. Колонна встала. «А ведь больше всего похожа тряпка то ли на рукав от нижней рубахи, то ли это штанина от кальсон», – неожиданно подумал старшина, кося глазом и выбирая место, куда залечь, если до стрельбы дойдет. Конвоя у этих немцев видно не было, поди пойми – пленные или придуряются? Но и оружия не видать.
Мимо по обочине прошагал Берестов, двигался так, чтобы сектор обстрела не перекрывать. Встал шагах в десяти, каркнул картаво, но немцы его окрик поняли. Тот, что с рукавом, бойко подошел к капитану, козырнул и протянул клок бумаги, тараторя что-то почтительно и торопливо.
Начштаба с каменным лицом прочитал, отступил дальше на обочину и махнул рукой – пропустить!
Фрицы не стали ждать повторного приглашения – замаршировали как ни в чем ни бывало, по трое в ряд. Обвешаны какими-то мешками и одежей зимней, но оружия не видно. Берестов, закидывая свой автомат на спину, подошел к Волкову и удивленно прокурлюкал, что в записке написано дивное и ранее невиданное: я, дескать, шофер Герасимов, взял в плен этих семьдесят пять немцев, оружие у них отнял, идут в плен.
Вона как! Старшина пожал плечами, на войне он уже отвык удивляться. Поехали дальше.
Шофер глухой любопытно поглядывал, и пришлось ему прошептать, старательно артикулируя, – в чем дело. Заржал весело, и потом еще долго посмеивался.
Веселья добавила толпа попавшихся навстречу то ли поляков, то ли французов – явно не наши люди, идут табором, тащат гору барахла, навьюченного на велосипеды и тележки ручные и даже на детские коляски, так вроде по виду – чисто немецкие беженцы, европейцы точно, но вид довольный, идут гордо, зубы весело скалят, увидев грузовики радостно замахали руками, большеглазая оторва со странно красными губами послала кокетливый воздушный поцелуй, а субчик в женском беретике – в РККА такие как раз девушки по форме одежды носят, маханул забытым жестом «Рот фронт». Тьфу, срамота!