6. Впрочем, в поведении булимика есть один аспект, который будто подтверждает – хотя бы частично – воспоминание о необходимости катарсиса. Речь идёт о рвоте, вызываемой либо механически, когда человек закладывает себе пальцы в гортань, либо при помощи рвотных и очищающих средств (этот последний метод, как в нашумевшем случае с певицей Карен Карпентер, погибшей в результате передозировки рвотных лекарств, может подвергнуть опасности жизнь пациента). Уже самые первые исследования булимии отмечают вызов рвоты как неотъемлемую часть диагноза (хотя небольшое число булимиков, примерно шесть процентов, этим способом не пользуется). Боязнь располнеть, характерная для всё тех же пациентов (в основном женского пола), не кажется удовлетворительным объяснением этому упорному вызыванию тошноты. На самом деле, отторгая то, что он только что проглотил во время приступа обжорства, булимик будто бы устраняет и сдерживает собственный бычий голод, пытаясь каким-то образом очиститься от него. На мгновение, пусть даже в одиночестве и при полном непонимании других людей, которым рвота видится чем-то ещё более предосудительным, нежели обжорство, булимик неосознанно берёт на себя ту катарсическую роль, какую благополучно играл раб перед жителями Херонеи (и именно в связи с этим периодическим чередованием пищевого излишества и рвоты, греха и искупления автор книги с говорящим названием Responsible Bulimia[145] утверждал, что он долгие годы «сознательно и успешно» пользовался методом булимии).
7. Животная прожорливость и человеческий приём пищи, которые в ритуальных практиках представляются как отдельные этапы, в действительности неотделимы друг от друга. Если в Смирне изгнание boubrostis, бычьего жора, совмещалось с принесением в жертву быка и с ритуальной трапезой, то и в Херонее смысл жертвоприношения (thysia, как называет его Плутарх) с последующим всеобщим пиршеством, кажется, заключался в изгнании boulimos, то есть в сведении на нет этого бычьего голода, несомненно присутствовавшего в том же человеческом теле. Аналогичным образом при булимии пациент, отторгая пищу сразу после её поглощения, будто бы подсознательно отторгает её уже непосредственно во время поедания: отторгает и приводит к состоянию бездействия всё тот же звериный голод.
Это смешение животного с человеческим, бычьего голода с праздничной трапезой содержит ценное для нас указание на связь между бездействием и праздником, в которой мы решили здесь разобраться. Бездействие – по крайней мере, такую гипотезу мы хотели бы предложить – не является ни следствием, ни предварительным условием праздника (имеется в виду отказ от работы), оно совпадает с самим празднеством, поскольку его цель состоит как раз в том, чтобы нейтрализовать и остановить человеческие движения, действия и поступки, тем самым превращая их в праздничные («праздновать» означает в этом смысле «справлять праздник», исчерпать, прекратить что-либо и в конечном итоге справиться с чем-либо).
8. То, что шаббат – да и любой праздник – не просто, как в наших календарях, какой-то выходной день, венчающий рабочую неделю, и что он предполагает особенное время и особенные действия, очевидно из того самого описания в Бытии, где завершение созидания и отдых приходятся на один и тот же седьмой день («И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал»[146]). Собственно, чтобы подчеркнуть непосредственную преемственность и в то же время разницу между трудом и отдыхом, автор комментария, известного под названием Берешит раба, пишет: «Человек, что не знает ни времён, ни мгновений, ни часов, забирает нечто из времени буднего и прибавляет это ко времени святому. Однако святой, да будет благословенно имя его, знающий времена, мгновения и часы, вошёл в день субботний на волосок». И в этом же ключе следует понимать утверждение другого комментатора о том, что «предписание субботы равняется всем остальным предписаниям Торы», а соблюдение субботы «приближает пришествие мессии». Иначе говоря, субботний покой – не просто воздержание, не имеющее отношения к предписаниям и действиям других дней, а наоборот – точное исполнение заповедей (пришествие мессии означает окончательное исполнение Торы, прекращение её действия). Поэтому в раввинской традиции суббота воспринимается как частица мессианского Царства и его предвосхищение. Талмуд со свойственной ему прямолинейностью так объясняет это первостепенное родство между субботой и olam habba, «грядущим веком»: «Три вещи напоминают о грядущем веке: суббота, солнце и tashmish» (слово, означающее половой акт или дефекацию).
Наталья Гончарова. Шаббат. 1911
Как же тогда следует понимать близкие и почти взаимно имманентные отношения между шаббатом, созиданием и бездействием? В своём комментарии к Бытию Раши цитирует предание, по которому в субботу тоже было что-то создано: «После шести дней созидания чего недоставало миру? Menucha [“бездействия”, “покоя”]. Настала суббота – настала menucha, труд был закончен и завершён». Бездействие также является частью созидания, оно – творение Бога; но речь идёт, так сказать, о совершенно особенном творении, и суть его заключается в том, чтобы привести к бездействию, к покою другие творения. Розенцвейг[147] подчёркивает эту разностороннюю смежность между шаббатом и созиданием, утверждая, что шаббат является одновременно праздником созидания и праздником искупления, то есть что в этот день празднуется созидание, изначальной целью которого было искупление (или бездействие).
9. Праздник определяется не тем, чего в это время не делают, а скорее тем, что сделанное – само по себе не сильно отличающееся от повседневности – разделывается, прекращается, освобождается и отстраняется от собственной «экономики», от причин и задач, обуславливающих это действие в рабочие дни (неделание чего-либо является в данном смысле лишь крайним случаем подобного отстранения). Если люди едят, то не затем, чтобы принимать пищу; если люди одеваются, то не затем, чтобы прикрыть тело и защитить себя от холода; если люди бодрствуют, то не затем, чтобы работать; если ходят, то не для того, чтобы куда-то прийти; если говорят, то не затем, чтобы передать друг другу информацию; если обмениваются предметами, то не затем, чтобы продать или купить их.
Нет праздника, которому бы хоть в какой-то степени не был присущ этот отстраняющий элемент, праздника, который бы не начинался прежде всего с прекращения человеческих дел. В сицилийских праздниках поминовения усопших, описанных Питре (хотя нечто аналогичное происходит во время всех праздников, где одним из атрибутов являются дары, – например, тот же Хэллоуин, когда олицетворением усопших становятся дети), усопшие (или старуха по имени Стрина – от слова strena – так на латыни называются подарки, которыми обмениваются в честь праздника начала года) крадут у портных, торговцев и кондитеров их товары, чтобы подарить их детям. Сувениры, подарки и игрушки – это предметы пользования и обмена, действие которых прекратилось, которых отстранили от их экономики. Во всех праздниках, происходящих по сценарию карнавала, как, например, римские сатурналии, общественные взаимоотношения нарушаются и переворачиваются с точностью до наоборот: рабы командуют хозяевами, а власть передаётся в руки шутовского короля (saturnalicius princeps), заменяющего законного правителя, – и в результате праздник в первую очередь выражается в отмене действующих ценностей и полномочий. «Не бывает древних празднеств без танца», – пишет Лукиан; но что же такое танец, как не освобождение тела от его утилитарных движений, выражение жестов в их полном бездействии? И что такое маски, которые выполняют разные функции в праздничных обрядах многих народов, если не – прежде всего – устранение лица?
10. Это не значит, что деятельность людей, приостановленная и нарушенная в праздник, обязательно выделена и перенесена в более возвышенную и торжественную область. Напротив, возможно даже, что это вынесение праздника в священную сферу, несомненно произошедшее на определённом этапе, – дело рук Церкви и духовенства. Наверное, стоит попытаться повернуть вспять привычную хронологическую последовательность, берущую за основу религиозные феномены, которые якобы лишь потом становятся светскими, и вместо этого предположить, что первичным был момент, когда человеческая деятельность просто прекратилась и преобразовалась в бездействие при помощи праздника. То, что мы называем религией (в том значении, в каком мы понимаем этот термин, он отсутствовал в античных культурах), вмешивается лишь в это мгновение, дабы перенести праздник в отдельную область. Гипотеза Леви-Стросса, гласящая, что фундаментальные понятия, через которые мы привыкли воспринимать религию (такие понятия, как мана[148], вакан[149], оренда[150], табу и т. д.), являются избыточными означающими и, будучи пустыми сами по себе, могут наполняться любым символическим содержанием, – эта гипотеза приобретает в такой перспективе ещё более широкий смысл. Означающие с «нулевой символической значимостью» соответствовали бы тогда человеческим поступкам и предметам, которые праздник выхолостил и лишил действенности и которые религия поспешит выделить и закрепить в собственном церемониальном аппарате.
Так или иначе, не важно, предшествует ли праздничное бездействие религии или же проистекает из профанации её механизмов, самым важным здесь представляется порядок, согласно коему повседневные, обыденные действия людей не отрицаются и не упраздняются, а приостанавливаются и приводятся в состояние бездействия дл