— Из-за Гунара тоже!
— А еще из-за чего?
— Из-за того, что ты всегда думаешь лишь о себе, из-за того, что не умеешь ценить по-настоящему то, что зовется мужем. Он у тебя был всегда, и беда его в том, что он тебе наскучил. Захотелось чего-то новенького.
— Вот не знала, что ты этим столь озабочена.
— Какое самомнение! Тебе-то кажется, ты ничего не потеряешь. Подумаешь, драгоценность! Корчишь из себя «Золотую богиню», доставшуюся мужу за все добродетели и феноменальные способности!.. Когда ты успела так перемениться!
— Все люди меняются.
— Нет, раньше ты любила Гунара. Хотя он ни на волос не был лучше.
— Мелита, ты жуткая дура.
— А что касается доктора...
— Давай не будем о докторе.
— Что ты о нем знаешь?
— Я? О докторе? Очень многое.
— Ничего ты не знаешь. И он тебя тоже не волнует.
— Как сказать.
— Ты не из тех, кто может увлечься мужчиной с четырьмя детьми. Во всяком случае, всерьез. Просто пользуешься случаем. Маленький отпускной роман. Затем опять вернешься к Гунару. И все пойдет по-старому. На сей раз, однако, ничего у тебя не выйдет. Слышишь, не выйдет! И не пытайся!
Угрозы только раздражали. Нет, в самом деле, это слишком. Что за тон — разговаривать с ней, как с последней преступницей. Все эти оскорбительные нравоучения, это высокомерие — с ума сойти! А кстати, нет ли в заступничестве Мелиты этакого призвука интимности, намека на прошлые, а возможно, и нынешние отношения с Гунаром?
— По-моему, в тебе говорит зависть.
— Ведь он же звал меня, я сама не пошла. И ты это видела.
— Ну, хорошо, видела. Что дальше?
— Ты этим не преминула воспользоваться!
Ася вдруг заметила, как рука с растопыренными пальцами потянулась к Мелите, и она ужаснулась этого движения, тем более что рука показалась ей до того неестественной, даже мерзкой, будто она увидела нечто совершенно дикое, ну, например, руку, согнувшуюся в локте, только в противоположную сторону, или ступню, вывернутую пяткой вперед. То, что она способна вцепиться в волосы другой женщине, бить, кусать, царапаться, она всегда категорично отрицала. И всегда смеялась, когда ей приходилось слышать о подобных казусах. И вот до чего она докатилась (вытянутая рука, пальцы с крашеными ногтями отвратительно подрагивали!), это крах ее воли, сознания. Ее захлестнул стыд за свою несдержанность, глаза заволокло туманом. Даже слез было стыдно.
— Ты ко всем норовишь подойти со своей меркой! По себе и других судишь!
До чего вульгарный, глупый, жалкий выкрик. И не крик даже, какое-то карканье. Ася брезгливо поморщилась. Это предел всего. Рука, изменив направление, скользнула в невинном жесте.
Однако слова больно задели Мелиту. Негодующий взгляд ее широко раскрытых глаз как-то сразу померк, — так она удивилась, отказываясь верить услышанному, — потом и каленые зрачки потухли, остекленели.
— Ася, это нечестно. Зачем ты...
Мелита старательно развернула платок и высморкалась. На самом деле и она утирала слезы.
— Я же просила тебя, давай прекратим перебранку. Ты не послушалась.
Клокотавшая злоба еще подсказывала всякие колкости, но Ася уже поняла, что допустила оплошность. Слова всегда страшнее поступков: поступки еще можно загладить, а слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Что-то в последнее время она легко теряла над собою контроль. Неужели примета определенного возраста?
— Мы с тобой обе хороши. — Теперь уже Ася жалела Мелиту. И досадовала на себя, однако момент, когда можно было остановиться, упущен, дурацкое упрямство подогревало недавнюю жестокость насмешками. — Ну хорошо. Предположим, любоваться мавзолеем под луною поехала бы ты. Моя добродетель была бы вне подозрений. Отлично. Что дальше? У тебя бы началась любовь с первого взгляда? То, что ты ему нравишься, он вовсе не скрывает. Вот посмотри, я привезла тебе от него подарок. Нет, милая, и для тебя это была бы просто интрижка. Женатый мужчина с четырьмя детьми...
Теперь настал черед покраснеть Мелите. На ресницах у нее повисли и стали разрастаться слезинки. Но она не чувствовала себя сраженной. Подчеркнутая невозмутимость, с которой Мелита выступила вперед, высоко поднятая голова, размеренная речь недвусмысленно говорили, что гнев ее имел и другую причину, а не только личную обиду.
— Ты о нем так мало знаешь. Ничего не знаешь и не понимаешь. Жена у него умерла.
— Умерла?
— Погибла в горах. Есть такая служба — санитарная авиация.
— И давно?
— Давно. Недавно. Какое это имеет значение.
12
Тренеров — чисто по-человечески — Гунар толком никогда не понимал. Что это — работа или одержимость? Вынужденный аскетизм, отказ от многих житейских радостей по соображениям личного примера, полная самоотдача — все это окружало их труд ореолом почти святости. Все они должны быть настолько же мечтателями, насколько и мучениками, эти современные Пигмалионы, творящие героев. Сами всегда в тени, всегда больше дают, чем получают взамен. Разговор с тренерами Яниса (сколько уж их было у него) никогда не получался на равных, Гунар почему-то не мог избавиться от чувства, что в чем-то он виноват перед этими людьми. Партнер, который может подвести. Почти мошенник. Объект, в который вложено столько напрасных трудов. На сей раз особенно.
Тренер Брумфельд оказался довольно молодым. А может, моложавым. Его сухопарость и небрежная пружинистая походка могли ввести в заблуждение. Особенно лицо. Точнее, кожа лица, гладкая и нежная. И румянец во всю щеку.
Они стояли в душевой, где ему удалось наконец разыскать тренера. Пахло известкой, мокрыми деревянными решетками и мылом. Каждое слово отзывалось звучным эхом.
— Значит, еще не нашелся.
— Нет.
— Вот вам, пожалуйста... — Брумфельд развел руками. — Сколько можно ждать?
Тренер зачем-то комкал в кулаке носовой платок. Возможно, выражая этим жестом свое нетерпение, возмущение, досаду, хотя тон был даже веселый, как будто тренер хотел сказать: «Все случилось именно так, как я и предвидел» А печальное выражение лица досказывало остальное: насчет последствий он не строил никаких иллюзий, придется писать объяснительную записку, выслушивать всякие нарекания.
— У меня их тридцать лбов, за каждым не уследишь. Няньки тут не предусмотрены, не детский сад. Вчера до обеда Янис был вместе со всеми, я его, помнится, даже похвалил после пробежки в лесу. С аппетитом пообедал, настроение нормальное. И вот, пожалуйста! Последним его видел Айвар, где-то в половине третьего, Янис вышел из ворот, на нем были джинсы и желтая рубашка.
— Может, решил искупаться в Гауе?
— Исключено, — отмахнулся тренер. Голос его понемногу обретал деловитость. — Плавание входит в ежедневную программу тренировок, утром и вечером. Этого им более чем достаточно. Да и кто пойдет на реку при параде.
— Даже не знаю, что подумать.
— Скажу откровенно: я удивлен. Ничего подобного от Яниса... Невероятно! Никогда не замечал в нем тяги к приключениям. Если и есть у него ярко выраженные недостатки, это скорее флегматичность. Я бы мог еще понять, если бы такой номер он выкинул заодно с другими, в компании, но в одиночку, ни с того ни с сего...
Тренер пожал плечами, машинально и в то же время четко, как бы выполняя элемент вольного упражнения.
— Может, тут замешана какая-нибудь местная дама?
— Маловероятно. Ребята бы знали.
— Как раз тот возраст, когда ради какой-нибудь юбки можно дров наломать. — Мысли Гунара продолжали работать в том же направлении. Промелькнула в памяти собственная молодость: каких только глупостей не вытворял, когда его умишко, подобно мотыльку, порхал вокруг сверкающей оси — Арии.
Теперь, когда немного отлегло от сердца, им овладело что-то похожее на меланхолию. Какие глупые слова у песенки: «Не вернется юность, не воротится...» Все возвращается на круги своя. Дети — это мы сами в обновленном варианте.
— Я допускаю, в общем, даже уверен, что ему просто надоело. — Тренер вытер потный лоб, потрогал свой массивный загорелый подбородок. — Нагрузка у нас порядочная, это, думаю, вам известно, дисциплина железная, ритм жизни однообразный. Выкладываться приходится почем зря. Не каждому такое по зубам. Трудно, конечно. Радости мало, надеждами только и живем. Зиму промотались в конце турнирной таблицы. Сказать по совести, я восхищаюсь ребятами, шапку долой. Какая-то часть, естественно, отсеивается. Спорт, если хотите, своеобразное сито.
— А чемодан с собою взял?
Тренер ответил не сразу. Судя по выражению лица, трудности и неудачи команды волновали его больше, чем практические мелочи, касающиеся личных вещей Яниса.
— Нет, чемодан на месте. Не мешало бы в него заглянуть.
Интернатская спальня была размером с класс. Двенадцать железных кроватей в два ряда. Кровать Яниса ничем не отличалась от других: серое одеяло, отогнутый край простыни, тощая квадратная подушка. Чемодан был под кроватью.
Во второй раз за время короткого отпуска он рылся в вещах Яниса и чувствовал себя столь же скверно. Чего он искал? Что надеялся обнаружить? Он не имел ни малейшего представления, что Янис взял с собой в лагерь, а потому и не смог бы сказать, чего теперь недоставало. Грязное белье аккуратно сложено в целлофановых мешочках, одна сорочка вид имела совершенно новой, остальные стираные, отутюженные. Аэрозоль от пота. Початая пачка жевательной резинки. Камешек с дыркой посередке — «куриный бог». Польский киножурнал.
Он уже собирался захлопнуть чемодан, когда в кармашке заметил конверт. Размашистым почерком Яниса на нем было выведено: Рига, ул. Стура, 12, кв. 8. Варису Лаунагу.
Мелитиному Варису? Так они знакомы? Похоже, конверт был заклеен, затем вскрыт. Письма внутри не оказалось. Ну и дела.
— Нашли что-нибудь стоящее? — спросил тренер.
— Да как вам сказать...
Стоит ли забивать себе голову черт те чем? Просто лентяй. Лоботряс. Оболтус.
К счастью, Янис еще только в десятом, впереди целый год. Время есть. За год можно столько всего вызубрить. Правда, Янис до занятий не охотник. А голова у него светлая. И память хорошая.