Апариода будто подменили. И речи вел он странные. Невозможно было предсказать, как он поступит, что скажет в следующий момент. Похоже, и сам Апариод не мог предвидеть. С Апариодом творилось что-то неладное. И тут показался поезд. Нет, он все-таки должен дослушать.
А поезд все ближе. Светлая точка с каждым мгновением разрасталась, становилась ярче.
Ерунда. Это его не касается. Он устал. Голова раскалывается. Он измотан, издерган. И все осточертело.
— Нет, пожалуй, я не так выразился, — сказал Апариод. — Не вам я завидую. Вы такой же растяпа, как все молодые. И пока разберетесь в том, что происходит в мире, жизнь сдерет с вас семь шкур. Но я завидую вашему отцу. От него что-то осталось. Жизнь, если угодно, — контрольная работа в классе: надо решить задачу и сдать тетрадку. Уж это вы должны бы знать, как-никак, свежо в памяти.
— Я многое успел забыть.
— И то, что надо сдавать тетрадку? Глупости! Всегда об этом помните. Ошибки допускает каждый, главное вовремя их заметить. Поначалу кажется, ты отлично справился с заданием, гордишься собой, доволен. Потом вдруг начинаешь подмечать кое-какие просчеты, и постепенно выясняется, что ответ ты дал неверный. Но ты самому себе не веришь, тебе не хватает смелости взглянуть правде в глаза. Вместо этого дурачишь себя, лжешь себе: все в порядке, нет причин для беспокойства... Но рано или поздно истина обнаружится, а тетрадку надо сдать. Каково, а?
— Бывает.
— И знаешь, что, в общем-то, сдаешь пустую тетрадку. А ведь могло быть иначе...
— Конечно.
— Вы-то чего развздыхались? Вы же уладили дело... Жизнь вам — радость, любовь — блаженство. Есть друзья, по ночам не терзает бессонница. Ах, вы — прекрасное и чистое начало!
Поезд был рядом, за будкой стрелочника рельсы слегка изгибались, глазам открылась вся вереница вагонов.
— Значит, уезжаете?
Вместо ответа он показал билет.
Тяжелые, как у филина, веки Апариода опустились еще ниже, полузакрытые глаза глядели на него с тупым, томительным вниманием.
— У вас есть еще выбор, а это великое дело. И жаль, если поймете это, когда уже будет поздно. Жизнь обидно коротка, хотя не вам сейчас судить об этом.
— У одних коротка, у других...
— У всех коротка! Разница лишь в том: от одних что-то остается, от других — горсть праха.
— Разве это важно? Каждый живет, как может.
— Важно, чтобы человек под конец не остался один на перроне.
Тепловоз пронесся с такой скоростью, как будто и не собирался останавливаться. В раскрытых дверях вагонов, светя фонарями, стояли проводники. Никто не сошел с поезда, никто не поднялся. Впереди, у багажного вагона, перекрикивались сонные голоса,
Он протянул Апариоду руку,
— У вас есть еще выбор.
Влажные пальцы Апариода сжимали ладонь, не думая с ней расставаться.
— Не знаю, рассказывал вам отец?.. Мы еще в школе поклялись навсегда остаться такими, какие мы есть, верными правде, истине. Мы кровью подписали клятву: скорее мы будем ходить нагими, чем облачимся в золоченные ложью одежды. Все мы в молодости любим щеголять словами. А знаете, почему люди лгут?
— Нет. — Он уже потерял надежду освободиться от руки Апариода.
— Тогда я тоже не знал. Мне казалось, что лгать — это значит обманывать других. Но это не так. Лгать можно и самому себе. Вот самая гнусная ложь, когда совесть свою обманываешь. Человек прекрасно понимает, что делает не то, что трусливо плывет по течению, защищает ту правду, которую выгодно защищать, что толкает за борт товарища, чтобы не оказаться в воде самому. Человек все понимает, но правда в своей наготе не всегда ласкает слух. А ночью хочется спать спокойно. Хочется быть без единой морщинки, каким себя видишь на отретушированной фотографии.
На перроне появился дежурный, глянул на часы.
— Думаете, я не знаю, почему она сегодня не приехала. Знаю. Знал и вчера, что не приедет, зная позавчера и позапозавчера. А завтра тысячу причин придумаю, чтобы оправдать ее и оправдать себя, и правда опять будет скрыта, приукрашена. Ну что вы на меня уставились перепуганным лешим? Думаете, пьян, несу чепуху? Нисколько. Я напивался в жизни дважды: когда нужно было пристрелить собаку и когда Вилис женился на вашей матери. А сегодня у меня в голове яснее ясного.
Дежурный поднял руку.
— Так вы едете? — по-русски спросила проводница. — А то поезд отходит.
Апариод не отпускал его руку, точно прилип к ней горячей ладонью.
— Постойте, вы спрашивали, был ли я на похоронах Вилиса. Я не пошел. Я свыкся с мыслью, что занимаю неизмеримо более высокое положение, чем он. Вилис тогда был внизу, я всегда — наверху. Но когда я купил в магазине венок, я вдруг осознал, что не в силах его нести, что руки связаны. Я ходил на ходулях и все время должен был остерегаться, как бы не упасть. Спуститься вдруг с неба на землю, когда ты привык к высоте, нелегко, а стоять на ходулях перед гробом друга и вовсе невозможно. Чтобы удержаться наверху, нужно научиться приносить жертвы. И вот я убедил себя, что болен. Даже вызвал врача и, разговаривая по телефону, покашливал. А теперь со спокойным сердцем можете подняться в вагон. Я не держу вас. Все равно вам не понять того, что говорю.
Колеса уже вращались. Апариод высвободил его руку и отступил.
— Езжайте! Поезд удобный. До прибытия успеете выспаться.
Еще можно было прыгнуть на подножку. Проводница, стоя в дверях, что-то говорила. Апариод тоже что-то говорил. Но расслышал он только свисток тепловоза, тот свистел все оглушительней, так что закладывало уши, а сам он цепенел и сжимался.
Блеснув красными огнями, в ночи скрылся последний вагон. Дежурный ушел обратно в здание.
Апариод рассмеялся хриплым, придушенным смехом.
— Вот уж не думал, что останетесь.
— Я тоже.
— Забавно. А что, если нам отправиться в гостиницу? Ваша кровать свободна.
— Спасибо.
— У меня есть хороший коньяк.
— Спасибо.
— Могли бы скоротать ночь в развалинах замка за одним из столиков-жерновов.
— Спасибо.
— Так что, пойдем?
— Нет.
— Следующий поезд через три часа. Не сидеть же вам на вокзале.
— Нет.
— Так что вы решили?
— Уж это мое дело. Спокойной ночи.
Прошелестев в листве, ветер дохнул утренней свежестью.
20
Солнце еще не вставало, а птицы распевали вовсю. Его пронимала дрожь, будто он уснул в одежде, а теперь проснулся озябший. Рубашка липла к спине, влажная, мятая.
Ветер листал оставленные на скамейке газеты. Дощатый настил танцверанды в предрассветных сумерках казался неровным и грязным. Гнилые доски кое-где заменили новыми, пол пестрел заплатами. Рядом со стойкой буфета надломленная березка.
Он обошел примятые кустики, поднялся на эстраду. Ветер лениво трепал лоскут рубероида на крыше. Ему хотелось посидеть на эстраде, подождать, пока взойдет солнце, но он спрыгнул вниз, подошвы мягко плюхнулись в песок. Где-то здесь должны быть его следы. И Либины. Камита тоже оставила следы. Оттиснуты словно печать на историческом документе. Он пригнулся, долго разглядывал затоптанную землю, будто всерьез надеялся отыскать что-то знакомое, важное.
Он спустился к Гауе. На росистом лугу ботинки быстро намокли, облипли травинками. На месте костров зияли черные круги, валялись головешки. С тихим журчанием, слегка дымясь, река текла мимо поникших кустов и деревьев, мимо песчаных кос. Под берегом зыбь покачивала белесую пену, осоку, зеленую тину. У него было такое ощущение, словно он остался в мире один. Даже щебет невидимых птиц, как и шорох ветра, был всего-навсего отзвуком пустоты.
Он разделся, вошел в реку. Вода показалсь нежной и теплой. Приятно было ощущать, как ноги погружаются в песок. И сразу его подхватило течение.
Первые взмахи рук привели его в чувство, голова прояснилась. Он плескался и брызгался, наслаждаясь силой и ловкостью тела. Нырнул и снова вынырнул, стал отфыркиваться. Течение сносило его, а он старался выплыть на середину.
На берег он вышел ниже того места, где оставил одежду, и вприпрыжку побежал по тропе, на ходу ероша мокрые волосы, растирая плечи и грудь.
Одеваясь, он увидел свою тень. Солнце уже поднялось.
Когда он входил в город, солнечный свет золотистым потоком плыл следом по мостовой. Проехал автобус. Засунув руки в карманы и посвистывая, впереди шагал мужчина. Из открытого окна звучал вальс из оперетты Легара, потом знакомый женский голос объявил: «Говорит Рига, проверьте часы...»
Еще было очень рано. Ждать придется, по крайней мере, час. С новой силой наседали усталость и сон. Теперь уж нечего размышлять, колебаться, откладывать, Однако еще целый час...
Колхозные машины везли картошку. Дворники поливали тротуары. Перед магазином выгружали ящики с молочными бутылками. Возле рынка у киоска двое усталых мужчин по пути на работу задумчиво потягивали пиво.
Ему почему-то вспомнились черные круги от костров на лугу. Как прекрасно мерцали огни ночью, когда языки пламени плескались в темноте, точно лилии в темной воде. И пыльная залатанная танцплощадка, она тоже вспоминалась иной. Если бы он сразу уехал...
И обещания, что человек дает себе ночью, при свете дня звучат совсем иначе. Правда, истина... Разве костер в ночи не был истиной, правдой?
Он колебался. Раздумывал. Но это уже не имело значения. Только вот время тянулось медленно.
Он вспомнил старика Мартыня с его желтой бочкой на площади, вспомнил влажные кружки, тарелку с мокрыми монетами, тугую бурую струю кваса. Захотелось пить, во рту пересохло. Может, Мартынь уже открыл торговлю? Да уж наверное. Но тогда опять придется пройти мимо того дома. В который раз. Туда, обратно. Будто его привязали к тому дому на поводок.
А почему бы и нет? Что тут такого?
Приближаясь к общежитию, он нарочно замедлил шаг. Из парадного вышли три девушки. Мельком глянули на него. Он почувствовал, что краснеет. Громко разговаривая, девушки процокали мимо.
Ничего, все будет хорошо. У него немного отлегло от сердца. Что еще угнетало? Неужели он боится, что Апариод по-прежнему торчит на перроне? Даже если и так, какое ему дело.