послушным, заботливым. Всю жизнь мечтал иметь такую мамочку. Кстати, я ведь сирота. Соскучился по домашнему теплу, материнской ласке». Барбер почувствовал, что серьезное дело превращается в балаган и поспешил свернуть беседу. «Я позвоню вам завтра с утра, – он встал на ноги. – В запасе у вас четыре дня. И ни днем больше». Он ушел, волоча за рукав Чуму, которому хотелось еще потрепаться.
Отодвинувшись подальше от костра, потому что высохли и жарко разгорелись доски, Чума подумал, что в бутылке остается добрых двести грамм. Погода стоит ясная, теплая, по ночам ударяли первые заморозки. Жить можно, если бы не скука, от которой у Чумакова просто крыша съезжала на сторону. Хоть бы Барбер оставил радиоприемник, послушать одним ухом, что в мире делается. Но нет приемника. А из развлечений только водяра и консервы. Скучно, хоть волком вой. Чума плеснул водки в стакан, выпил одним глотком, доел паштет и вспомнил, что дело к полудню, а он еще не относил пленнику ни воды, ни харча. Сейчас ему будет завтрак. В один момент.
Встав на ноги, Чума отряхнул штаны от налипших сосновых иголок, выхватил из костра длинную доску, обгоревшую с одной стороны и не тронутую огнем с другого края. Матерясь себе под нос, побрел к цистерне. Доска дымилась, выпускала язычки пламени. Чума несколько раз споткнулся на кочковатом поле, чуть не упал. Дошагав до цистерны, положил доску на сухую траву, открыл задвижку, поднял крышку люка. Сам лег на землю и, вытащив из кармана штанов фонарик, посветил вниз, в темноту.
– Эй, придурок, проголодался? – крикнул Чума.
Дима не ответил. Он сидел на спальнике, поджав ноги к груди, смотрел вверх, гадая, какую пакость ждать от своего тюремщика.
– Только завтрак заработать надо, – крикнул Чума.
– Надо, надо, – ответило эхо. – Надо.
– Ты попляши для меня, как вчера. А то от скуки подыхаю. Харчи я тебе сброшу. Давай, пляши, задница.
Дима не двинулся с места.
– Пошел ты, – чуть слышно прошептал он.
– Не хочешь? – спросил Чума. – Тогда спой. Опять не хочешь? Ну, тогда заставлю, сопля драная. Сейчас запоешь и запляшешь, как артист на концерте.
Чума взял дымящуюся доску и, встав на колени, бросил ее в люк. Упав вниз, головешка рассыпалась на сотни святящихся в темноте угольков. Дима молча вскочил со спальника, начал затаптывать угольки. Чума плюнул на голову парня. Из люка стал подниматься серый дым, Чума закашлялся, снова стал светить фонарем вниз, но сквозь серый едкий дым увидел уже не сотни угольков. Он увидел огонь. Огненная лужа на дне цистерны медленно росла, расширялась. Посередине нее прыгал человек, стараясь подметками ботинок погасить огонь.
Светя фонарем, Чума щурил глаза, стараясь разглядеть, что же там происходит. Кажется, подметки Диминых ботинок тоже загорелись. Или это горели его брюки. Не понять, не увидеть сквозь густеющий дым.
– Водой полей, – крикнул Чума и вспомнил, что воды внизу не осталось. – Эй, погоди… Я сейчас…
Чума закашлялся от дыма, вскочил на ноги.
– Господи, – сказал он, забыв все матерные ругательства. – Господи, спаси… И сохрани…
Хмель выветрился за несколько секунд, но голова оставалась тяжелой, как двухпудовая гиря. Он метнулся к казарме, на крыльце которой были сложены упаковки с пластиковыми бутылками, полными питьевой воды. Но на бегу сообразил, что той водой пожар не зальешь, хоть всю ее выплескай. Надо вытаскивать парня, а не огонь тушить. Чума остановился и, изменив направление, побежал к другому бараку, куда оттащил металлическую лестницу и багор.
Чума дул, что есть силы, оборачивался назад и видел, что из распахнутого люка выходит не серенький дымок, как несколько минут назад, оттуда валит густой черный дым. Он подумал, что Барбер, узнав обо всем, не станет церемониться, просто забьет его до смерти. Лестница и багор лежали в сухой траве, в трех шагах от крыльца. Чума, наклонился, приподнял тяжелую лестницу, другой рукой подхватил багор и понесся обратно. Дым стелился по земле, Чума бежал и думал, что шанс на спасение еще остается. Маленький шанс… Очень маленький… Но попробовать можно.
До квартиры старика Сергункова Мальгин добрался в половине одиннадцатого. Бросив сумку у двери, он снял пиджак и ботинки, прошел в ванную, сполоснул руки и лицо, взял в руки безопасную бритву. Хозяин, целый день не выходивший из дома из-за того, что еще с утра разыгрался приступ радикулита, теперь, когда боль отпустила, почувствовал, что соскучился по живому человеческому слову. Он проследовал в ванну за постояльцем и, встав у двери, внимательно наблюдал, как тот, намазывает щеки и подбородок пеной.
– Как слетал в свой Иркутск? – завел разговор Сергунков. – Все нормально?
– Нормально. Могло быть и хуже, – ответил Мальгин, в отличие от деда не настроенный на болтовню.
– Это хорошо, что ты мне прямо из аэропорта позвонил, – сказал Сергунков. – Предупредил, что задержишься и все такое. Вслед за тобой мой племянник звонит, Димка, про тебя спрашивает. Я ему и сказал, что ты прилетел, но из аэропорта заедешь куда-то по делу и только потом вернешься, ближе к ночи. А Димка говорит: в таком случае я сейчас выезжаю, дескать, у меня до Мальгина срочный разговор.
Мальгин опустил бритву, повернулся к деду.
– Вот как, Плотников сейчас приедет?
– Обещался, – кивнул Сергунков. – Я его тоже спросил, а до утра твое дело не ждет? Припекло тебе из области по ночи сюда переться? А он говорит: «Значит, припекло». Ну, и весь разговор.
Мальгин стал соскабливать бритвой щетину, втайне надеясь, что старик заглохнет, уйдет спать в свою комнату или станет чаевничать на кухне. Но старик не уходил, стоял за спиной, как солдат на карауле, и чутко поводил большим носом, принюхиваясь к чему-то.
– А что-то от тебя пахнет аптекой? Прямо провонял весь лекарственным духом.
– Это не лекарство, а хлорка и формалин, – Мальгин сполоснул лицо, протер щеки кремом.
– Того не легче, – ответил дед. – Ты бы помылся в ванне, пока Димка не приехал.
– Сил у меня нет, – признался Мальгин. – Позже помоюсь.
Мальгин вышел из ванной, коридором прошел в свою комнату, стянул с себя брюки и рубашку, старик стоял на пороге чего-то ожидая.
– Я полежу полчаса, – сказал постоялец. – С вашего разрешения.
Сергунков понял, что его вежливо выпроваживают из комнаты, надулся, затаив обиду, погасил свет и ушел греметь на кухне пустыми кастрюлями. Мальгин лежал, отвернувшись к стене, ему хотелось заснуть хотя бы на полчаса, но он знал, что не заснет.
После дружеской встречи с референтом Кочетковым, он вышел на воздух, устроившись на скамейке во дворе дома, набрал номер Оли Антоновой. С девушкой он пытался связаться уже в шестой раз после прилета в Москву. Но нее мобильный телефон не отвечал, а домашний был занят постоянно. На этот раз ответил незнакомый женский голос, Мальгин назвался и попросил позвать Олю. Женщина сказала «сейчас» и удалилась. Мальгин ждал две минуты, но услышал вовсе не Олю, а голос ее отца. Выругавшись про себя, приготовился к долгим расспросам: зачем сотруднику страхового агентства вновь понадобилась Оля, чего Мальгин, собственно, добивается и так далее.
Но Антонов сказал совсем другое: «Это опять вы?» «Простите за беспокойство, но Оля мне нужна ровно на минуту, хотел ее поблагодарить и вообще…» Антонов не дослушал: «Поблагодарить Олю вам не удастся, – голос звучал устало и тускло, будто одни и те же слова он, как заведенный, повторил сотню раз на дню. – Вчера утром Олю нашли мертвой в Измайловском парке. Рядом с дорогой, в канаве». Мальгин закрыл глаза, показалось, что земля перевернулась перед глазами, а потом заняла свое всегдашнее место, слова Антонова доходили откуда-то издалека, с самого края галактики. «Что, простите?» – переспросил Мальгин.
«Я сказал, что у нее сломана шея, – повторил Антонов. – Меня вызывали, чтобы опознать тело в судебный морг. Сломана шея, да… И еще нога, и запястье правой руки. Но это не автомобильная катастрофа. Олю Долго били по лицу, по телу… Какие-то отморозки, бандиты. Я не знаю причину ее смерти, потому сто не видел заключение судебного эксперта. Сегодня всю вторую половину дня меня допрашивали в прокуратуре». «Понимаю, как вам тяжело, – Мальгин заговорил хриплым голосом. – Потерять единственного ребенка. Примите мои самые глубокие…» Антонов снова не дал договорить: «От Олиной подруги я узнал, что она нашла своего брата. Она виделась с ним в психоневрологическом интернате. Ваша работа? Все-таки вы обманули меня, и все рассказали моей дочери». «Не совсем моя, – покачал головой Мальгин. – Сейчас вам не до этого. Я позже обо всем расскажу. Когда похороны?» «Узнаем только завтра, это зависит от того, насколько долго затянется исследование». «В каком морге она находится?» Антонов назвал адрес и попрощался.
Мальгин просидел на скамейке минут десять, мимо шли прохожие, но он их не видел. Наконец набрал номер своего хорошего знакомого, именитого профессора из Института трансплантологии и морфологии, по команде которого в морг пустят в любое время дня и ночи. Мальгин вышел на улицу, сел в такси и через полчаса был на месте.
В поисках служебного входа он обошел вокруг высокого забора, прошел на двор института через незапертую калитку в железных воротах. В мрачном здании из красного кирпича светилось только два окна на втором этаже. Поднявшись на крыльцо, нажал кнопку звонка. Грубоватый мужской голос спросил через дверь, чего надо. Мальгин назвал свое имя и отчество. За дверью, обитой оцинкованным железом, послышалась какая-то возня, приглушенные голоса. Наконец, позднего посетителя пустили внутрь.
Высокий неопределенных лет мужчина в несвежем коротком халате сказал: «Меня зовут Петром Сергеевичем, можно просто Петром, я дежурный санитар. Насчет вас звонил сам, – имя профессора он произнес шепотом, с благоговейным придыханием. – Идите, пожалуйста, за мной». Лицо санитара было вытянутым и таким бледным, будто он безвылазно жил в подвале судебного морга, годами не вылезая на свет божий. Петр Сергеевич провел Мальгина мимо поста охраны, спустились по лестнице в полуподвал, насквозь провонявший хлоркой, формалином и запахом гниющего мяса. Прошли вдоль длинного коридора, мимо нескончаемого ряда закрытых дверей.