Тут один из пехотинцев взвизгнул и пустил матерную руладу, тряся в воздухе рукой.
– Смотреть надо, за что хватаешься! Об систему отвода отработанных газов обжечься – раз плюнуть! Горячая она! Все, сели? – орал шепотом Махров.
Круглоголовый ефрейтор остался сам и с ним – быстроглазый низкорослый пулеметчик.
БТ заурчал мотором и сразу исчез в темноте.
Погрустневший лейтенант Еськов тут же приказал быстро снимать с вставшего на вечный прикол танка все нужное, сливать бензин и так далее. Увы, подобное было уже привычным, техника, предельно изношенная еще до войны, ломалась на каждом шагу. Чинить было нечем, детали в войска не поступали давно, а заводы, перейдя на новые типы танков, к старичью, естественно, ничего не выпускали – на новые машины и то мощностей не хватало. У самого Еськова танк был почти такой же древней клячей, чего уж. Двигатель коптил и жрал масло так, что ясно было сразу – капремонт еще в прошлом году надо было делать.
Но какой сейчас капремонт!
Видел Димка в музее картину, как древние люди разделывают тушу волосатого слона. Что-то похожее произошло и на лесной дороге. Сняли с помершего танка все, что можно, торопясь и стараясь ничего полезного не оставить, потом запалили на днище промасленные тряпки и с мерзким настроением тронулись дальше. Все-таки без потерь не вышло. Немножко утешило то, что сзади, в покинутом месте, словно небо обвалилось – немцы по своему обычаю перепахали тяжелыми снарядами тот квадрат, где засекли сопротивление. И не пошли фрицы дальше, хотя должны были бы.
Поздно спохватились, что харчи увез сгоряча старшина, а жрать хотелось – как из пушки! Нашли в обеих танках немного сухарей и сахара – поделили честно, сидели хрустели воробьиной дозой.
Добросовестно дождался Еськов полного наступления ночи, и только когда стало точно ясно, что дальше гитлеровцы не попрут, дал добро на отход. Пешие забрались на неудобную, покатую корму Т–26. Последним влез Богатырев с мешком, куда сам положил прицел от орудия и замок. На место заряжающего лейтенант садиться отказался, дескать, весь день сидел, хватит, а то одно седалище останется.
– Ну, поехали, – сказал Еськов Лиховиду. И они действительно поехали. Те, кто столпились на броне танка, таращились в темноту и в них боролись всего два оставшихся чувства – страх и усталость. Страх, что уснут и свалятся спящими с брони танка, прямо под лязгающие гусеницы. А усталость навалилась сразу, как только поняли, что на сегодня – все. Пока – отвоевались.
Изношенный мотор тянул с подвываниями, словно жаловался, что устал тоже невыносимо. Головы у десанта мотались, в глаза словно насыпали песка. Даже чувство отчаянного голода давно притупилось и ушло куда-то, осталась одна усталость.
Была бы их воля, плюнули бы на все, спрыгнули б с брони и улеглись прямо на обочине, под ближайшим кустом. И никто бы не смог поднять на ноги, ни грозная команда лейтенанта, ни даже рев вражеских моторов, ни разрывы снарядов. Спали бы и спали, провалившись в тяжелое забытье, как в омут.
Не хотелось думать ни о чем, пережитый недавно страх перед смертью, азарт боя остались где-то на периферии сознания. Но спать нельзя. Надо доехать до места, там можно будет отдохнуть. Потом будут новые команды, но главное – не упасть сейчас, надо доехать к своим.
Они прибыли к своим и сразу получили приказ на выдвижение. Немцы нащупали слабое место в соседней дивизии, там люди запаниковали, побежали и теперь фронт опять прорван и трещит по швам. И единственное, что могло быстро среагировать – это танковые части, на них вся надежда оставалась.
Капитан Николаев, сапер
Голова была чугунной и кружилась в какой-то мути темной, тело не свое и еще подташнивало. С трудом припомнил какие-то куски из последнего дня. Сразу еще больше ослабел. Странное было ощущение – словно он плывет по морю, вроде как покачивало даже. И звук какой-то очень знакомый. Но уставший до предела организм, с трудом удерживая еле-еле тлеющий огонек жизни, не мог тратить скудные силы еще и на понимание всего окружающего. Не до того было. Даже разлепить глаза не получилось.
– А ведь я жив! – робко порадовался капитан и опять провалился в темную кружащуюся муть.
Сколько времени прошло, когда снова пришел в себя – ни за что бы не угадал. Лютая слабость. Только и беспокоит, что громкий голос рядом, даже знакомый чуточку. О чем говорят – понять не мог, слушал звуки без смысла, словно кошка домашняя. Не понимал – а слушал. И тихо радовался про себя, что все-таки – живой. Живой!
Рядом кто-то довольно громко и назидательно поучал кого-то.
– Сестричка мало того что дура, потому что баба. Она еще и умная, потому что понимает, что она дура, а значит действовать должна не думая, а по инструкции. Остановила первые попавшиеся части и затребовала транспорт для раненых. Все по инструкции и в полномочиях. И таким образом спихнула с себя проблему. На лейтенанта. Теперь если у нее на руках сдохнет цельный капитан рабоче-крестьянской непобедимой и легендарной, – то виновата в этом будет не безымянная медюшка, а конкретный лейтенант-танкист, не выделивший транспорт. Это если, конечно, медсестричка вообще уцелеет и кому-то в принципе будет дело до нее и какого-то там саперного капитана, но об этом она не думает, ибо дура, потому что баба, это нормально.
Говорящий с каким-то странным сипом перевел дух и продолжил:
– А далее – уже ломает лейта – как быть, что делать, как один чехол на десять танков натянуть? И пофиг – как ни натягивай, при нужде все одно останется виноват он, и эта сучка все на него свалила и не отвертишься.
– Чушь ты говоришь! Такого не могло быть. Да и капитан этот… – возразил кто-то другой, нудным бухгалтерским голосом.
– Ну а капитан все спасает сам, разрулив. Теперь во всем виноват будет он – но он помрет, и все остальные отделаются легким испугом или дыркой в башке, если немцы догонят, – уверенно возразил громкий.
– Нелогично!
– Да все правильно и логично, я б на месте бабы тоже спихнул ответственность на кого угодно, ибо нефиг, – уперся обладатель командного голоса.
– А я говорю – чушь несешь. Заливаешь, как дворник – каток! Вся брехня в том, что у лейтенанта нет «ТРАНСПОРТА», как ты тут дудишь! Танки – боевые, учебно-боевые, но никак не транспортные машины. Нюанс: для чужих. Для своих: если обстановка позволяет, то СВОИХ раненых повезем и на танках и то после боя, – тем же дотошным голосом возразил второй собеседник.
– А вот с этим пусть потом трибунал разбирается. То, что у него нет транспорта, – в РККА никак не является оправданием, почему он его не выделил. «Хоть роди!» – слыхал такое, а?
– Слыхал, – уперся зануда – Но обсуждаются-то действия санинструктора?
– А ей вообще пофиг. Она прокукарекала – а дальше у лейтенанта хоть не рассветай. И в тыл лейтенант едет, на фронт, на танках, на телегах или на боевых слонах – ей, санинструктору – глубоко поровну. «Я потребовала у встреченных танкистов, чтобы они выделили мне транспорт для раненых, но они отказали, заявив, что транспорта у них нет, и уехали», – так она примерно в особотделе по поводу гибели или пленения капитана РККА и написала бы есличо, – уверенно припечатал громкий голос.
– Джанатанусра какая-то, – безнадежно вздохнул тот, что занудный.
– Неприличными словами не выражаться! С чего началось-то, а? Началось с того, что, мол, чего девка дура решила остановить танкистов? – напористо напомнил знакомый вроде голос.
– Ну да… И слово мое приличное. Это я по-индусски сказал, – завел свою шарманку второй спорщик.
– Все нормально решила! Со своей колокольни – ее терзания и метания лейтенанта абсолютно не пахают. Как и его приказ, выполнение оного и даже зависимость от выполнения своей собственной жизни и успеха требуемой эвакуации. Это дело десятое, глупой девке неинтересное. Это проблемы лейтенанта, разрешенные капитаном как старшим по званию. Кстати, фактически отменившим требования санитарки и подтвердившим данный лейтенанту приказ, разве что принял командование на себя формально, – как по печатному выдал громкий.
– Это можно поспорить, потому как не бывает такого.
– Да спорить можно как угодно. Факт в том, что санитарка требует доставить в тыл раненого и снимает с себя любую ответственность. А дальше лейтенант пусть думает. Может, хоть ее вместе с раненым танком переехать и написать в ОО, что это были диверсанты. Но действия санинструктора вполне нормальны и логичны. Независимо от результата.
Николаев попытался открыть рот и попросить попить. Пересохло все внутри, словно мумией стал. Вяленая вобла в виде человека, по ощущениям судя. Изо всех сил попросил пить.
Не получилось, даже мычать не вышло. Хрип какой-то сквозь зубы. Но откуда-то между губ пропихнулось что-то круглое, твердое, холодное и – вода! Несколько глотков отняли все силы, опять провалился в тошную муть.
Сколько так провалялся в полузабытьи – а может, и просто в забытьи – и сам сказать не смог бы. Воду исправно подавал кто-то хороший и впору было вспомнить сказку про то, как умершего водой волшебной поливали – и он воскресал. И впрямь – живая вода-то!
Потом удалось наконец открыть глаза!
– Произошло открытие века! Сначала правого, а потом – и левого века! – ехидно пронеслось в сознании, и опять про себя порадовался капитан – работают мозги! И память есть, вспомнилась старая затасканная шуточка! И глаза видят! И живой!
Тут же устал так, что моментально уснул, отметив про себя механически, что все увиденное – белое какое-то и вроде спинку кровати увидел. Но так это было утомительно – смотреть сразу двумя глазами, что тут же уснул. Именно – уснул, а не в бессознательную муть провалился.
– Ты гляди-ка, сапер в себя приходит! – говорил кто-то рядом.
– Надо же. Проиграл я этому горлопану папиросы, – огорчился кто-то другой.
Потом разбудили. Теперь смотреть было проще, хотя снизу вверх – непривычно. Сугробы какие-то отвесные, а вверху – человеческие лица. Странно.