Те офицеры, кто служил на английских кораблях, рассказывали, что там начинали встречу с Нептуном еще на подходе к экватору, едва пересекали тропик Рака: «Вина много, водки, джин, портер — целый день пьем. При каждой рюмке вспоминаем какого-нибудь государя. Перепились все, что ежели шквал, паруса некому убрать…»[79]
Землю увидели лишь 17 мая. Но берег встретил негостеприимно: на корабль обрушился шквал ветра со снегом и дождем, не давая войти в гавань. Наконец Лазарев принял решение идти в широкий пролив Д’Антркасто, на юго-востоке Тасмании, позволявший безопасно лавировать и встать на якорь. Губернатор острова, английский полковник, принял русские корабли весьма любезно и предложил свои услуги. Однако, не без гордости рапортовал Лазарев, «ни в чем мы не нуждались, будучи снабжены по всем частям весьма исправно и достаточно, и принужден я был, к немалому его неудовольствию, каждый раз отказываться от учтивых его предложений, происходящих, как казалось мне, единственно от уважения к российскому флагу, развевавшемуся в отдельных местах сих еще в первый раз». Капитан оценил климат острова как «весьма здоровый», погоду нашел прекрасной, проведенные три недели в порту — необходимыми для поправки здоровья команды и проведения неотложных работ на фрегате, которые происходили ежедневно, и довольно тяжелые.
Нахимову, судя по короткому отзыву в письме, остров не глянулся: «…место почти пустое, да к тому же мы были зимой. За самую дорогую цену можно достать необходимое. Купеческих судов заходит очень мало, а военные наши были первые»[80].
Девятого июня корабли оставили порт под салют из крепостных орудий — так губернатор острова отдавал им честь; фрегат ответил одиннадцатью выстрелами. «Должен заметить, что англичане никогда сего не делают и своим военным кораблям», — написал Лазарев в рапорте.
Согласно русской морской традиции самый полный салют — 31 выстрел — производился в честь императора; наследнику престола салютовали двадцатью пятью выстрелами, великим князьям, коронованным особам и президентам республик — двадцатью одним; в честь остальных начальствующих лиц производили, в зависимости от чина, от девяти до девятнадцати выстрелов (на русском флоте число выстрелов всегда было нечетное). Так что 11 выстрелов в честь губернатора — вполне в духе традиции.
Теперь путь лежал к Новой Зеландии. На переходе попали в сильный шторм, во время дождя с градом и сильного ветра потеряли из виду тихоходную «Ладогу». Фрегат был вынужден дожидаться ее, подвергаясь сильной опасности, однако «Ладога» так и не подошла. Как выяснилось позже, на шлюпе разбило гичку, висевшую за кормой, выломало кормовые ставни и несколько пушечных портов. Лазареву ничего не оставалось, как в одиночестве следовать к назначенному месту встречи со шлюпом.
Следующей стоянкой был остров Таити в Тихом океане. Якорь бросили в заливе Матавай и первый раз за 35 дней ступили на землю. Пока чинили шлюп, свободные от вахты офицеры осматривали остров. Таити Нахимову понравился: «Народ дикой, но очень доброй и ласковой, ходят совсем нагие; мы у них на безделицы выменивали фрукты, кур и свиней». Островитяне готовы были выполнять любую работу за мизерную плату, причем работали так ловко и споро, что вся команда отдыхала две недели. Гостеприимные туземцы приглашали к себе в гости, и если кому-то из команды случалось задержаться на берегу до позднего вечера, с большой охотой предоставляли ночлег. «Мигом поднималось всё на ноги, приготовлялось угощение, и вместо сна шел всю ночь пир, на который сбегались все, до кого только могло дойти известие», — вспоминал Завалишин.
Наконец ремонт завершили, свежую провизию загрузили на корабль, связки полюбившихся бананов развесили на палубе для дозревания и, оставив за кормой гостеприимный остров, стали держать путь к северу. Чтобы ускорить продвижение, 24 июля Лазарев приказал «Ладоге» следовать самостоятельным курсом к Камчатке, а «Крейсер» поспешил к берегам Америки, в Новоархангельск.
Русская Америка
Третьего сентября 1823 года фрегат вошел в Новоархангельский порт острова Ситха, названного Лисянским островом Баранова. «Стоя на вершине горы, мы видели себя окруженными самыми величественными картинами, какие только может представить природа. Бесчисленное множество островов и проливов до прохода Креста и самый материк, расположенный к северу, казались лежащими под нашими ногами. Горы же по другую сторону Ситхинского залива представлялись как бы расположенными на облаках, носившихся под нами»[81] — так описывал эти места Ю. Ф. Лисянский.
Теперь Нахимову предстояло увидеть эту картину воочию, сличить карту с местностью. Реальность оказалась много хуже поэтического описания: «Место очень дурное, климат нехороший, жестокие ветры и дожди беспрестанные». Да еще и продовольствия оказалось мало. «…ничего нельзя почти достать, а ежели что и случится, то за самую дорогую цену. Свежей пищи нельзя иметь, кроме рыбы, да и той зимою очень мало», — описывал он свои впечатления в письме Михаилу Рейнеке. Только в одном он мог согласиться с Лисянским: «Взорам нашим повсюду являлись леса, которыми покрыты все берега. Сколько мне ни случалось встречать необитаемых мест, но они никоим образом не могут сравниться с этими своей дикостью и пустотой». Нахимов делает неутешительный вывод: «зимовать тут очень дурно».
Лазарев после встречи с главным правителем колоний Российско-Американской компании капитан-лейтенантом Матвеем Ивановичем Муравьевым выяснил, что во всей Калифорнии случился неурожай пшеницы, так что насушить сухарей для фрегата и шлюпа на обратный путь не из чего. Поэтому было принято решение идти в Сан-Франциско.
Но перед выходом из порта команде пришлось основательно поработать, и задали эту работу… крысы. За время перехода их развелось столько, что провизии уже не хватало, и они принялись грызть всё, что попадалось: паруса, канаты, кожаные вещи, прогрызли даже деревянную бочку с ромом — весь вытек (а может, они и выпили). Пришлось матросам выгружать всё имущество с фрегата на берег и окуривать трюмы каменным углем и сушеной морской капустой.
Во время работы офицеры и команда три недели жили на берегу. Тут-то и случились события, о которых по вполне понятным причинам ни в докладе Лазарева, ни в письме Нахимова не говорится. И только Завалишин в мемуарах подробно описал происшествие.
Дело было в старшем лейтенанте Иване Кадьяне. Он собирался с Лазаревым еще в первую кругосветку, однако места для него тогда не нашлось, и Лазарев опрометчиво пообещал (о чем впоследствии не раз жалел) взять его в следующую экспедицию. Когда настало время формировать команду, Кадьян напомнил о себе, и Лазареву ничего не оставалось, как сдержать слово.
Всех офицеров Лазарев отбирал сам, его требования были просты: отличное знание дела и любовь к морю. Исключение составляли лишь те, кого пришлось взять по протекции, однако среди них тоже оказались прекрасные моряки, например будущий адмирал Путятин. А вот с Кадьяном вышла промашка. В походе выяснилось, что офицер он никудышный, с командой обращается жестоко, оскорбляет матросов по любому поводу, а чаще и без повода. Обнаружилась в нем и еще одна не то чтобы редкая, но неприятная особенность — он любил пожить на дармовщину, за счет подчиненных. Среди матросов было немало людей мастеровитых, в свободное от вахты время они столярничали, слесарничали, шили сапоги, платье. Офицеры делали заказы, причем всегда старались заплатить больше, чем на берегу, так что к окончанию похода наиболее экономные матросы скапливали небольшой капиталец. А Кадьян требовал исполнять его заказы бесплатно. Отказать ему нижние чины не смели — он отвечал за работу всей команды, и вскоре его злоба, жестокость и корысть стали вызывать у матросов настоящую ненависть.
Впервые неповиновение случилось на Тасмании, но в тот раз удалось всё уладить: после переговоров матросы сами выдали зачинщиков, тех посадили под арест, а впоследствии помиловали. В Америке команда три недели жила на берегу, нижних чинов разместили в домах по несколько человек, и чувствовали они себя гораздо свободнее, чем на корабле. К тому же матросы знали, что иной силы, кроме них, на побережье нет. Немногочисленные служащие торговой компании сами были готовы в случае бунта к ним присоединиться, среди них встречалось немало людей отчаянных — иные в те края и не попадали. Так что на сей раз команда на переговоры не пошла и была непреклонна в своем требовании: удалить Кадьяна с корабля. И Лазареву ничего не оставалось, как перевести Кадьяна под предлогом его нездоровья на «Ладогу», которая вместе со шлюпом «Аполлон» возвращалась в Россию, тогда как фрегат остался охранять берега Русской Америки до прихода смены.
О бунте команды Лазарев, конечно же, в рапорте начальству ничего не написал — началось бы дознание, суд, который мог бы закончиться для матросов каторгой, для офицеров разжалованием. В письме другу Нахимов лишь коротко сообщил о переводе Кадьяна: «У нас очень мало сухарей, и для того мы, снявшись 14 ноября, перешли в Калифорнию, пришли 30 ноября, здесь будем покупать пшеницу, а в Ситке сухари печь. Стоим в порте Франциске, широта 37 N, долгота 239°O, откуда я и пишу теперь к тебе. У нас большие перемены: Иван Иванович (Кадьян. — Н. П.) идет на „Ладоге“, а к нам вместо него поступает Никольской, Завалишина по высочайшему повелению потребовали в Петербург»[82].
Не упомянул Нахимов в письме и о происшествии, случившемся с ним самим во время перехода в Калифорнию.
Двадцатого ноября на море началось волнение, ветер стал крепчать, когда на фрегате раздался крик: «Человек за бортом!» В это время вахту стоял Завалишин, Нахимов пришел к нему побеседовать, и офицеры прогуливались по палубе, обсуждая эпизод из прочитанной недавно книги «Жизнь английских адмиралов». «Фрегат был в это время на полном ходу, идя более 10 узлов в час (17