ван, за мною не вошел в крепость ни один человек»[98]. Вот здесь Завалишин прав — ни Анненков, ни Куприянов действительно не пострадали. Арестованы были лишь те, кого А. П. Арбузов и Н. А. Бестужев вывели на Сенатскую площадь: одно дело разговоры и совсем другое — мятеж с оружием в руках. Среди арестованных оказалось немало знакомых Нахимова, все они вместо морских вояжей отправились на каторгу или, как Федор Вишневский, разжалованный в солдаты, в действующую армию.
Возможно, назначение Нахимова в сильно поредевший Гвардейский экипаж и было связано с необходимостью заполнить образовавшиеся вакансии. Но его нежелание служить там совершенно не было связано ни с восстанием, ни с арестом его знакомых — просто он мечтал о море и боевых кораблях, а не о «маркизовой луже» и придворной яхте под императорским штандартом.
Вскоре хлопоты брата увенчались успехом, и после отпуска Павел отправился в Архангельск достраивать корабль «Азов», командиром которого был назначен капитан 1-го ранга М. П. Лазарев.
И вот он вновь в Архангельске. Отсюда четыре года назад, полный надежд, уезжал он в Кронштадт. Как на сей раз встретит его суровый край поморов, рыбаков и плотников? Как примет новый экипаж?
В Соломбале мало что изменилось: те же смольни и амбары, кузница, такелажные мастерские, сухой док и канатный завод. За время его отсутствия появились лишь новые казармы и каменный дом для офицеров.
В первой половине XIX столетия архангельская верфь переживала не лучшие времена. За полвека — с 1800 по 1850 год с ее стапелей сошло всего 48 линейных кораблей, в то время как за последнюю четверть XVIII столетия, то есть за вдвое меньший период, — 41 линейный корабль и 27 фрегатов. И всё же командиры предпочитали строить свои корабли в Архангельске — и прочнее они были, и дешевле по сравнению с балтийскими.
Правда, к тому времени лиственницу уже почти всю повывели, и корпус корабля делали из сосны, отдельные детали — из дуба. Главным недостатком русских кораблей по сравнению с английскими продолжала оставаться их недолговечность, связанная с использованием для их постройки сырого леса. Чтобы уменьшить воздействие влаги, в 1823 году решили не сплавлять бревна по рекам, как раньше, а часть корпуса делать по лекалам еще в лесу — он получался суше и обходился дешевле.
Увидел Нахимов и еще одно новшество — только что построенный колесный пароход «Легкий». Ходил он в Архангельске, привлекая внимание горожан и давая морякам повод для обсуждения. И никто не догадывался тогда, что с появлением пароходов закончится эпоха не только парусных судов, но и архангельской верфи.
«Азов» занимал особое место в жизни Нахимова — на нем он принял первый бой и долгие годы хранил память о корабле и боевых товарищах, всегда при случае передавал привет «азовцам».
Что представлял собой «Азов»? Это был линейный корабль длиной 52,4 метра и шириной 14,4 метра, имевший на вооружении 74 орудия. Сооружал его всё тот же знаменитый корабел Курочкин, строитель фрегата «Крейсер». Так же, как и на «Крейсере», по распоряжению Лазарева в конструкцию «Азова» вносили изменения; в основном они касались рулевого устройства, такелажа, планировки внутренних помещений, усиления артиллерийской мощи — вместо шестифунтовых пушек ставили 32-фунтовые каронады.
Все усовершенствования Лазарев делал с подробным обоснованием. Например, он считал необходимым иметь запасные брам-реи и брамсели{20}, поскольку «ничего не может быть легче, как потерять брам-рей, и тогда военный корабль, входя в какой-либо порт и особенно в иностранный, много теряет как виду своего, так и достоинства». Особую заботу проявлял капитан о здоровье команды — по его указанию был сделан второй комплект матросских коек: при наличии только одного комплекта, если он вымокнет и к вечеру не высохнет, «служители принужденно будут валяться по палубе». Лазарет на «Азове» расположили тоже удобно — под баком{21}, чтобы было больше дневного света и теплее — рядом камбуз; к тому же это позволяло в случае необходимости полностью изолировать заболевших от остальной команды.
Капитан учел даже мелочи: «в палубах гвозди осажены глубже и над гвоздями деревянные пробки с белилами» — чтобы палуба меньше гнила; краски для корабля лучше растерты и в них добавлено меньше мела — чтобы дольше держались; чехлы для триселей — для удобства и красоты.
Корабль вышел отменный, один из лучших на флоте. Капитан Лазарев сравнивал его с английскими кораблями — ему ли было не знать об их устройстве и ходовых качествах — и находил, что «Азов» не уступает «ни в каком случае никакому английскому». Когда в 1830 году состоялись маневры в присутствии государя, команда работала прекрасно — быстрее других, при этом, не забывает упомянуть капитан, все смотрели только на «Азов», «чтобы из зависти найти какие-нибудь погрешности в действиях его», — но тщетно.
В ноябре 1826 года комиссия осмотрела корабль, нашла его «отделанным отлично, с отменной удобностью и пользой для флота» и сочла необходимым использовать новшества в его устройстве на всём флоте. Особо подчеркивалось, что внесение изменений приведет к «невеликим издержкам», а потому так «стоит делать и на других судах»[99].
И всё же Лазарев с прискорбием отмечал: по прошествии всего только четырех с половиной лет даже такой корабль, как «Азов», сгнил и должен был пойти на слом. Причина всё та же — сырой лес. Он сетовал, что к его советам не прислушиваются; значит, как всегда, «деньги в воду»[100].
Капитан сумел подобрать прекрасную команду: лейтенант Нахимов, мичманы Бутенев, Корнилов, гардемарин Истомин. Там, в Архангельске, началось знакомство будущих героев Севастополя. Когда Нахимов отправлялся из Петербурга в Архангельск, Рейнеке подробно описал компанию, в которой предстояло служить другу, каждому дал характеристику — и не ошибся. «С Шеманом на другой день нашего свидания я сделался приятель, он истинно хороший человек, славный офицер», — сообщил Нахимов в письме другу. С князем Ухтомским они стали почти приятелями.
Каково это — новому офицеру поступать в экипаж? Трудно, признаётся Нахимов: «Все уже друг друга знают и смотрят на пришельца довольно странными глазами. Как часто я должен был играть презабавные роли». Со своим уставом не ходят не только в чужой монастырь — в новый экипаж тоже; но офицерам «Азова» только предстояло стать экипажем и добиться сплаванности.
Нахимов уже знал привычки капитана и предложил всем офицерам, как на фрегате «Крейсер», пить чай вместе: хороший способ ближе узнать друг друга. Казалось бы, чего проще? Но пришлось приложить усилия: «Одного надо было убедить доказательствами истинной пользы, другого, что капитан этого хочет и он, верно, узнает, отчего расстроился; третьего, что уже все согласились, и неужели он один откажется быть в компании всех». Вот такая дипломатия! «Зато после я уж слишком много был вознагражден, потому что всем понравилось и все единодушно признали, чтобы [в] следующую кампанию иметь чай общий»[101].
Пока вооружали «Азов», Нахимов был так занят, что и другу не писал: «…с пяти часов утра до девяти вечера бывал на работе, после должен был идти отдать отчет обо всём капитану, откуда возвращался не ранее одиннадцати часов, часто кидался в платье на постели и просыпал до следующего утра». И так каждый день, и в праздники, и в будни. Что же, не было исключений? Конечно, были. Если оставалось свободное время, он посвящал его, по собственному признанию, «дружбе и любви присутствующих». Дружил с Константином Панферовым, а вот любовь возникла… «Как бы ты думал [к] кому… Едва смею выговорить, к… Да, любезный Миша, если б я несколько более имел времени видеться с ней, тогда прощай твой бедный Павел без сердца и головы. Куда бы был тогда он годен? Вот я, думаю, главная причина, которая меня лишила удовольствия писать к тебе».
Имя возлюбленной бедный Павел не написал, но, видимо, его хорошо знал Рейнеке, и потому вместо имени в письме отточие. Познакомился Павел со своей избранницей, скорее всего, в первый приезд в Архангельск, наверное, она жила там. И симпатия возникла тогда же. Но затем три года похода, отпуск — и вот снова увидел и… влюбился всерьез.
Весна в Архангельск приходит позже, чем в Петербург и тем более, чем в родную Вязьму. Но всё же приходит — по-северному неспешно. Еще вчера казалось, что снег никогда не растает и всё будет спать вечным сном, укрытое им надолго, навсегда. Но вот первый луч улыбнулся сквозь облака, и засверкало лазурью апрельское небо. Из равнодушно-бледного и скупого зимнего светила солнце превратилось в ласковое и веселое, щедро разливающее по земле тепло. И вот уже вся природа полнится новой жизнью, и корабельные сосны по берегам Северной Двины согласно шумят в вышине зелеными макушками, и сама река вспухает торосами, гонит обломки льдин на острова, в протоки, в многочисленные рукава и проливы, коих не счесть в дельте, и, наконец, выталкивает мощным потоком в круглый год холодное Белое море.
А на берегу кое-где и травка уже пробивается, на буграх желтые цветочки мать-и-мачехи появились. Хорошо! И птицы поют, и душа вместе с ними, и так тепло на сердце становится! Почему? — Да потому, что ноги сами бегут к ней! И пусть не одни они будут, и разговоры кругом, ну что ж, когда о кругосветке расспрашивают, он сам поражается — как говорлив, как находчив в словах становится! Пожалуй, не узнал бы его сейчас Дмитрий Завалишин, а любезный друг Михайло Рейнеке только головой бы покачал. И балы в Англии, и наряды испанцев, и туземцы — всё интересует архангелогородских дам. Офицеры расспрашивают об английском флоте и революции в Бразилии, о переходе через экватор и форте Росс. И говорит он, и на вопросы отвечает, а видит лишь ее, и рассказы — только для нее. И одна мысль, одна мечта: чтобы так было всегда и никогда не заканчивалось.