— Кроме вышесказанного ничего подобного припомнить не могу.
8. Какие из писем иностранцев, и в особенности живущих в Калифорнии, к Завалишину известны вам, и какое было содержание оных? Чрез кого оне доставлены? Не доставляли вы сами ему подобных писем, какие и от кого?
— Я сам не доставлял Завалишину ни одного письма от иностранцев, но возвращаясь в Россию, слышал от мичмана Муравьева, что он имеет письмо (или письма, сего припомнить не могу) к Завалишину. Содержание оных мне совершенно неизвестно.
Мичман Муравьев рассказал на допросе о трех письмах, которые он доставил Завалишину, и о реакции адресата — тот был очень расстроен, что писем мало и нет от Альтамиры и Нориеги. Значит, план создания «Ордена восстановления» в Америке потерпел крах.
Следователи внимательно прочитали бумаги Завалишина, выслушали его ответы на допросах, сравнили показания капитана Лазарева и всех офицеров фрегата и пришли к выводу: «Завалишин не был ни агентом, ни под влиянием какой-либо иностранной державы или партии… он сделался злодеем уже в России». Приговор государь оставил без изменения, «непутевого Ипполита» осудили за ложный донос на брата и разжаловали в солдаты, но без лишения дворянства.
До сих пор мы говорили только о том, что разделяло Нахимова и Завалишина. Но что-то же, помимо любви к морю и морской службе, объединяло их раньше?
Хранящиеся в архиве допросные листы офицеров фрегата дополнены бумагами, изъятыми у Завалишина при обыске[108], — это статьи и заметки по разным поводам. Вот названия некоторых из них: «Об усилении селения Росс, основанного в 1812 г. Российско-Американской компанией на северо-западном берегу Америки», «О необходимости воспрещения гражданам Соединенных Штатов приближаться к острову Ситхи», «О конвенции России и Англии от 16 февраля 1825 г. о свободном мореплавании, торговле и рыболовстве в Тихом океане», «О необходимости перевести главную факторию наших американских колоний из Новоархангельска в гавань Св. Павла», «О необходимости устройства внутреннего управления северо-американских колоний».
И это только заметки, посвященные Русской Америке. А есть еще «О воспитании флотских офицеров», «О пользе заведения корабельных верфей в Казани и Финляндии» и многие другие — более двадцати листов архивного дела.
Если вынести за скобки амбиции Завалишина и его юношескую любовь к тайным организациям, перед нами предстанет человек горячий, искренне радеющий о флоте и престиже страны. Ведь план, предложенный им Александру I, не сводился к критике, но содержал вполне обоснованные предложения перенести главный вектор внешней политики России из Европы на Дальний Восток и Тихий океан, где, по мнению не только декабристов, но и таких государственных мужей, как адмиралы Мордвинов и Шишков, находилось будущее России. Кроме присоединения Калифорнии Завалишин предлагал занять Амур, Сахалин, а если будет возможно, то и Сандвичевы острова{22} — только так можно утвердить морскую мощь России.
Вся жизнь этого человека и в ссылке, и по возвращении была проникнута самыми разнообразными общественными заботами; недаром братья Бестужевы в шутку называли его «наш Пик-Мирандоль{23}» и «l’omniscient{24} Завалишин».
Спустя годы он сохранил эти качества и всё так же поражал знавших его широтой интересов. Свои впечатления о встрече с ним в 1860 году записал писатель-народник С. В. Максимов: «…никто, идущий на Амур и обратно, не обходил оригинального и уютного домика». Там Завалишин по-сибирски приветливо принимал знакомых и незнакомых, угощал собственноручно выращенными огурцами, вишнями, дынями и арбузами, потчевал домашними сливками «поразительной густоты и аромата». Внимательно слушал собеседника и сам занимательно рассказывал о житье своих товарищей в Чите и Петровском заводе. Поражал его облик: «…среднего роста, сухой и подвижный старичок, судя по возрасту (уже тогда под 50 лет), по внешним приемам и по виду казавшийся нервным юношей. Только глубокие морщины на лице выдавали следы тяжело прожитого прошлого, и русый паричок не скрывал следов долгих лет, проведенных в неустанных умственных занятиях». При этом он сохранил не только стройность фигуры и военную выправку, но и юношеский интерес ко многим вещам: «…сельская жизнь одинаково увлекала его живую натуру, как и книги, и литературные занятия, посвященные на этот раз исключительно Амуру и судьбе выселенных туда забайкальских казаков».
Конечно, от собеседника не ускользнула склонность Дмитрия Иринарховича к хвастовству, но, отмечал он, «рядом с этим, и как заслоняющая ширма, выделяется его и полная отрешенность от всяких личных интересов как черта, ярко рисующая характер всей его деятельности и проходящая красной нитью через всю его жизнь»[109].
Забвение личного ради служения — вот что сближало Нахимова и Завалишина, составляло основу дружбы двух столь непохожих людей. И таким был не один Завалишин — многие ссыльные переживали «за дело общее» и из Сибири внимательно следили за происходящим в стране. Известно, как Николай Бестужев, друг Нахимова и Рейнеке, умирая, всё повторял: «Севастополь, мой бедный Севастополь!» А его брат Михаил называл трех погибших в Севастополе адмиралов — и среди них Нахимова — «высокими образцами» для всех моряков.
Ни Нахимов, ни Рейнеке в тайные общества не вступали, но, как и Завалишин, резко осуждали пренебрежение к национальным интересам России и так же, как он, возмущались казнокрадством и безалаберностью чиновников. Когда в 1843 году была в очередной раз отложена подготовленная Путятиным экспедиция в Китай и Японию, это объяснили недостатком средств. В это же время приглашенному в петербургский театр парижскому басу уплатили десятки тысяч рублей серебром. «Боже мой! Ужели Россия должна страдать от самодержавия! — записал Рейнеке в дневнике. — Деньги эти, сдираемые с бедных русских, бросаются царем на прихоти русских негодяев, вельмож-космополитов… Да! Наш век есть век Людовика XV. Кому-то придется быть XVI и будет ли у нас Наполеон? Эта мысль родилась во мне уже давно!»[110]
Глава четвертая. Наварин и «Наварин»
В поход!
Письмо, отправленное другу в январе 1827 года, вышло длинным. Вообще-то писать длинные письма было не в обычае у Павла Степановича; видимо, скучна была кронштадтская зима. «Хочешь ли знать, как я провожу время? Начну с того, что я живу один на той самой квартире, где я последний раз расстался с тобой; занимаю те же самые две комнаты, которые убраны просто, но с большим вкусом». Молодые офицеры, жившие, как Нахимов, только на жалованье, квартировали обычно вдвоем или втроем — выходило дешевле. Возможно, эту квартиру Нахимов раньше снимал вместе с Рейнеке.
По воспоминаниям сослуживцев, Нахимов любил порядок и на корабле, и в доме, чистота всегда была «изысканная». Став капитаном, свою каюту он обставлял очень просто, но при этом для других не исключал щегольства. В проекте нового Морского устава в 1851 году Нахимов оставил такое замечание: «…не вижу особенно важных причин, почему бы не дозволить в каютах украшений и некоторой роскоши, не говоря о тех, кто, имея средства, привык к этому на берегу, но, вообще, для всякого, щеголевато и с возможным удобством убранная каюта, конечно, сделает судовую жизнь более приятною». Его учитель Лазарев, например, держал в каюте модели и чертежи парусников, карты и схемы сражений, редкие инструменты и прочие радующие глаз моряка вещи.
В квартире он оставил всё по-прежнему: «…тут каждое место, каждая вещь напоминает мне тебя, и потому я не хотел ничего переменить». Такие признания в сердечной привязанности встречаются еще только в письмах родным: «…поторопись утешить своим приездом, вытащить меня из скучного моего уединения, а то я, право, сделаюсь мизантропом».
Распорядок дня офицера был прост: «С семи часов утра до двух после полудня бываю каждый день в должности (я назначен при работах корабля, и, признаюсь, для меня это самое приятное время). В два обедаю, после обеда час положено отдохновению, а остальное время провожу за книгой, никуда не выхожу из дому. Прежде бывал у Стодольского, он в отпуску. Брат едет с партией в Архангельск. Товарищ мой — Бутенев, с которым я жил в отпуску. Итак, видишь, что я совершенно один, очень скучно провожу время…» Значит, лучшая часть дня — та, что посвящена строительству «Азова». А скучать долго не пришлось, и стать мизантропом ему тоже не грозило — надвигалась война.
В мае стало известно, что эскадра под командованием адмирала Д. Н. Сенявина в составе двадцати вымпелов{25} отправляется из Кронштадта в Портсмут. Среди девяти кораблей — и 74-пушечный «Азов», на грот-мачте которого адмирал поднял свой флаг. Едва молодые лейтенанты узнали в Кронштадте о предстоящем походе, как начали гадать, куда именно пойдет эскадра. Цель похода тщательно скрывалась, что давало простор для предположений. «Молва снаряжает нас в Америку помогать испанцам восстанавливать… упавшее свое могущество», — говорили одни. Другие предполагали, что идут в Средиземное море — это направление было предпочтительнее остальных, поскольку «каждому из нас хочется помогать грекам». Но куда бы ни идти — лишь бы идти. «Плыть хочется!» — любил приговаривать однокашник Пушкина по Лицею Федор Матюшкин.
Запись из дневника Александра Рыкачева, товарища Нахимова: «Наконец-то сбылись наши мечты! Общая радость была невообразимая». А это написал сам Нахимов: «Ты можешь вообразить, каким нетерпением горели мы выйти скорее в море». «Мы» — это однокашники Рыкачева и Нахимова по корпусу и товарищи по гардемаринскому плаванию Новосильский, Станицкий, Лихонин, Бутенев. Не все, как молодые лейтенанты, рвались в бой, женатые офицеры «пригорюнились немного», а кто-то перед походом и отпуск запросил, сославшись на болезнь.