Нахимов видел такое отношение к себе, но от своей методы не отступал. Отчего? — Думается, от внутренней убежденности в своей правоте.
История болезни
Тяготы морской службы не способствуют укреплению здоровья; ревматизм, артроз, невралгия, лихорадка, бронхит даже самых крепких моряков заставляли съезжать на берег и порой на недели укладывали в постель. Занемог и Павел Степанович.
В то время было модно лечиться минеральными водами, лучшими докторами считались немецкие, и потому Нахимов, взяв 23 марта 1838 года отпуск, выехал на лечение в Германию.
Три дня морем на пароходе «Геркулес», затем посуху до Штеттина (современный польский Щецин); наконец, в середине мая он прибыл в Берлин.
Как он жил и лечился за границей, Нахимов подробно рассказал в письмах[183]. Обычно не большой любитель писать, из Германии он писал часто, подробно. К счастью, большую часть его писем бережно сохранил в своем дневнике М. Рейнеке. Есть в них и размышления о жизни, которые Нахимов чуть иронично называет «философией», и суждения о службе и событиях на флоте. Благодаря письмам Нахимова раскрываются его взаимоотношения с родными и друзьями, ярче проступает его характер.
Лечиться в Германии ему посоветовал флотский лекарь Э. Шиле, он же порекомендовал и врачей. Да они и без того были известны во всей Европе: Руст, Диффенбах, Грефе — эти имена вошли в историю медицины. Руста называли «оракулом», Диффенбаха именовали «великим», к Грефе обращались «маэстро». Это к ним в 1833 году приехал учиться из России начинающий хирург Николай Иванович Пирогов.
Нахимов и Пирогов познакомятся в Севастополе во время войны и придутся друг другу по душе. У них был общий друг Владимир Даль, который вместе с Нахимовым учился морскому делу в кадетском корпусе, с Пироговым — медицине в Дерптском университете. С Нахимовым Даль плавал гардемарином на «Фениксе», с Пироговым стажировался в Германии, а потом, по выражению Пирогова, «переседлал в литераторы». Возможно, в осажденном Севастополе они вспоминали и общих немецких знакомых, у которых один лечился, а второй учился.
Начинающий, но уже известный своими операциями и анатомическими изысканиями Пирогов сделал для себя в Германии неприятное открытие: практическая медицина в Берлине полностью изолирована от анатомии и физиологии, более того, практикующими врачами анатомия откровенно презирается, и словосочетание «хирург-анатом» в их устах звучит как ругательство. Открытие Пирогова не просто удивило — потрясло: «…ни Руст, ни Грефе, ни Диффенбах не знали анатомии».
Когда Грефе оперировал, он приглашал профессора анатомии Шлемма и, делая разрез, справлялся: «Не проходит ли здесь сосуд?» Диффенбах во всеуслышание объявлял известные артерии «выдумкой». Руст к тому времени, как приехал Нахимов, уже не оперировал, а только читал лекции. Вот одно из его высказываний на лекции: «Я забыл, как там называются эти две кости стопы: одна выпуклая, как кулак, а другая вогнутая в суставе…»[184] Зато его метод пользовался популярностью среди берлинских докторов: он ставил диагноз исключительно по наблюдению за больным, не спрашивая: «На что жалуетесь?» При таком подходе «оракул» бросал взгляд на вводимого к нему пациента и объявлял диагноз. Правда, больного предварительно осматривали ассистенты и сообщали Русту результаты, но всё равно такое диагностирование выглядело очень эффектно, хотя и отдавало шарлатанством. Даже самый нелепый диагноз опровергнуть было невозможно: в палаты клиники «Шарите» Руст никого не пускал, и «предсказания» «оракула» проверить было нельзя.
Наркоз в те времена еще не применяли, операция проходила под стоны и крики пациента, и многие умирали от болевого шока. Пирогов стремился сократить время операции, для чего изучал строение органов в анатомическом театре и по анатомическим атласам и сам их впоследствии составлял. Немецкие врачи придерживались другого подхода. «Хирургия должна быть жестокой», — любил повторять Диффенбах, и его операции длились мучительно долго.
Пирогов весьма критично оценил немецких знаменитостей, но всё же сумел извлечь пользу из знакомства с ними: у Диффенбаха и Грефе он учился технике операций, а способ диагностирования Руста дополнил тщательным опросом больного. Но Нахимов приехал в Германию не учиться, а лечиться, а потому испытал на себе недостатки немецкой школы, прошел все мытарства.
Когда его осмотрели в Берлине, то нашли, что причина его недомоганий — нервы. Болезнь запущенна, нужны решительные меры; если пациент согласен на их применение, успех лечения обеспечен. «Вы знаете мой характер, — писал Нахимов сестре и брату Сергею, — ни минуты не медля, я согласился на всё». Печальный опыт научил больных не доверять мнению одного и даже двух врачей, заставлял консультироваться у разных докторов и только после этого принимать решение. Недостаток времени и решительный характер Нахимова в этом случае лишь повредили ему.
В Германию он приехал на своих ногах, а пролечившись две недели, уже не мог ходить и «расслабел ежеминутно во всём составе моего корпуса». Еще через три недели врачебный консилиум назначил новые средства лечения, но и они не помогли. Пролежав пять недель не вставая, Нахимов снова проявил решительность — потребовал у врачей четкого ответа, «что предпринять, чтобы прийти хоть в прежнее состояние». Отпуск подходил к концу, он не мог не то что вернуться на службу, но даже передвигаться без посторонней помощи: «комнату переходил с двух приемов», изнемог и нравственно, и физически и был уверен, что «перенес более, нежели человек может и должен вынести».
Способы «лечения нервов» в первой половине XIX века были весьма оригинальны, современному человеку они показались бы изуверскими. Больному втирали в кожу ртуть, закачивали в него жидкость, чтобы с ней «уходила болезнь». Доктор Диффенбах, например, практиковал лечение заикания хирургическим путем. Самым безобидным была входившая в моду гомеопатия доктора С. Ганемана, которую Даль насмешливо называл «департаментом бесконечных разжижений».
Вот как описал свое лечение Нахимов: «Трудно вообразить себе, чего только со мною не делали, и я не знаю, что остается мне еще испытать. Меня жгли, резали, несколько дней был на краю гроба, и ничто не принесло облегчения». Прописанные диеты тоже отличались оригинальностью: «Три месяца кроме молока не только ничего другого не ел, но даже капли воды не должен проглотить, так решил консилиум врачей, и после этого мне обещают облегчение». Судя по всему, Нахимова лечили модным тогда методом гидротерапии, при котором примочки и компрессы сочетались с сухой диетой: больной должен был употреблять как можно меньше жидкости, не есть супов и соусов.
Однако облегчение не наступило, и чуть живой он отправился выполнять новое предписание: пить воды в Карлсбаде — самом модном европейском курорте (ныне — Карловы Вары в Чехии).
Маленький городок с населением чуть более двух с половиной тысяч жителей с осени до весны жил тихой провинциальной жизнью, как и другие города Богемии, а с весны до осени наполнялся отдыхающими, в основном русскими. Больные и здоровые, служащие и праздные, живущие на одно жалованье и богачи прохаживались по главной аллее, где располагаются знаменитые источники минеральных вод. Каких там только нет: горячие, холодные и теплые; те, которые рекомендуется пить до еды и после, а еще те, с которыми принимают ванны. Воды соединяли с непременным моционом. Собственно, вся жизнь городка и проходит на этой центральной улице с источниками; если вы захотите найти кого-то или с кем-то встретиться — нет ничего проще: приходите к источникам. Современных колоннад во время лечения Нахимова еще не было, а вот знаменитые кружки с носиками уже продавались.
Впрочем, у Нахимова ни сил, ни желания встречаться со знакомыми и осматривать достопримечательности Германии не было. Прожив несколько месяцев в Берлине, он, по собственному признанию, города почти не видел. Однако заметил, что Берлин больше похож не на свободный, а на завоеванный город: «…везде гауптвахты, будки, солдаты». По сравнению с ним миниатюрный Карлсбад показался ему чудным местом: «Он мог бы быть земным раем, если бы тут не было людей. О люди, люди, всегда и везде всё портили и портят… Большая половина посетителей приезжают для развлечения, тратят большие деньги, и для них, конечно, время летит незаметно, и трудно вообразить, чего бы здесь нельзя было достать…» Нет, Павел Степанович, заболев, вовсе не стал мизантропом, хотя и вел жизнь «самую уединенную, скучную». Он был чрезвычайно стеснен в средствах. Оттого и сетовал, и ворчал в письмах: в Берлине-де «за самую высокую цену нельзя было отыскать двух удобных комнат», и в Карлсбаде «настроили дворцов, замков, палат, а нет угла, где бы за умеренную цену можно было бы удобно поместиться. Всё чрезвычайно дорого».
В Карлсбаде Нахимов провел август и сентябрь 1838 года. Ни минеральные воды, ни ванны не помогли, стало даже хуже — появилось учащенное сердцебиение, начались обмороки. В угнетенном настроении он вернулся в Берлин в октябре, твердо решив: если не будет улучшения в ближайшие три месяца, нужно или менять врачей в Берлине, или выбирать другой город: «…общий голос утверждает, что в Дрездене медицина стоит на высшей точке образования».
Впрочем, спустя месяц некоторое облегчение всё же наступило: «…теперь не чаще, как в две недели раз бывает прилив крови к сердцу, а с ним и обмороки», не такие «тягостные», как раньше. Правда, на излечение это походило мало, и врачи вновь созвали консилиум. Нахимов специально для медика Шиле перечислил имена всех докторов — «он, верно, всех их знает». Знаменитые врачи подтвердили, что болезнь «происходит от расстройства нервов», и прописали… арсеник.
Арсениты — это соли мышьяковой кислоты, по сути — яды; в сельском хозяйстве их применяют как инсектициды. Но в медицинской практике XIX века они были очень популярны вместе с кровопусканиями, пиявками и банками. В письме «любезному другу Мише» Нахимов шутит по поводу прописанного ему лекарства: «Можешь вообразить, как отрадно для больного знать, что он глотает яд». Отчаявшись, он готов был принимать даже яд — лишь бы помог, но надежды на исцеление «давно перестали ласкать».