{41} и определил нуль Кронштадтского футштока{42}, который и поныне является основой нивелирной сетки нашей страны.
Рейнеке был неутомимым исследователем, фанатиком науки, человеком горячим, и оттого его раздражало равнодушное отношение сотрудников к своим обязанностям. Нахимова это нисколько не удивляло — он и сам видел служебное нерадение других, и вот что он советует другу: «Согласен, для человека с возвышенными понятиями о своих обязанностях непостижимым кажется холодность в других. Но, проживши на белом свете лучшую и большую половину нашей жизни, право, пора нам приобрести опытность философического взгляда или, лучше сказать, время найти настоящую точку зрения, с которой должно смотреть на действия нас окружающих». Опытность зрелого человека, много повидавшего и перечувствовавшего, позволяет Нахимову давать такие советы, а ведь ему только 36 лет. Или уже 36?..
«Не помню, сказал ли кто до меня или самому мне пришло в голову, что в человеческой жизни есть два периода: первый — жить в будущем, второй — в прошедшем. Мы с тобой, коснувшись последнего, должны быть гораздо рассудительнее и снисходительнее к тем, которые живут еще в первом периоду. Они живут мечтами, для них многое служит рассеянием, забавой, над чем можно смеяться — огорчаться же этим значило бы себя напрасно убивать».
Рейнеке тоже расстроил свое здоровье на службе, и лучший способ его поправить, по мнению Нахимова, — приехать… в Карлсбад. Он уже и с врачами посоветовался, и поговорил с пациентами, страдавшими теми же недомоганиями, что и Рейнеке; к тому же был уверен: «…для душевного твоего расстройства необходима перемена места». Карлсбад подходит как нельзя лучше: «…взгляд на этот образованный уголок Европы, где люди и мыслят, и движутся далеко не так, как мы, займет и рассеет твою болезненную душу». Так велико было желание помочь другу и быть рядом с ним, что и скучный курорт уже виделся в ином свете, и польза от него, оказывается, тоже была.
Заботливый друг даже подсчитал траты на лечение и поездку — 250 червонцев, и время выбрал — май — июнь, и нашел много иных доводов, чтобы убедить Рейнеке лечиться: «Решась пожертвовать двумя месяцами… на излечение себя, ты после с новыми силами, а следовательно, и с большими успехами будешь действовать для пользы службы. Мне всё кажется, что несравненно более расстроен в здоровье и из любви ко мне скрываешь настоящее свое положение».
Нахимов не оставляет надежды увидеть Михаила на водах, даже узнав, что тот подумывает о женитьбе. Тем более надо ехать, пока не обзавелся семьей: «Поверь, помолодеешь десятью годами, а вместе с тем, конечно, оживешь душою». Мысли друга о создании семьи Нахимову вполне понятны: «Итак, любезный Миша, уже настало время, когда одиночество начинает нас так сильно страшить! А давно ли, кажется, мы были такими беззаботными, веселыми, здоровыми юношами?» О женитьбе Рейнеке они не раз говорили в Петербурге, и Нахимову остается лишь «желать, чтоб та, которую ты изберешь спутницей своей жизни, умела понять и оценить твою добрую, благородную, возвышенную душу». Однако Михаил Францевич так и не женился и на воды тогда не приехал. Он переживет своего друга всего на четыре года и скончается в 1859 году в возрасте 58 лет.
Об оставленных мечтах и исчезнувших надеждах Нахимов часто говорил в письмах из Германии — и неудивительно, ведь выздоровление не наступало. «Да, любезный мой Миша, не отрадно мое положение — четвертый месяц не сделал ни шагу из комнаты». Всё это время он читал, когда позволяло самочувствие, и занимался английским.
На исходе декабря 1838 года врачи уговорили его остаться в Берлине для лечения искусственными водами. Он согласился — дорога домой не близкая, зима — не лучшее время для путешествия — и лег в клинику «Шарите». «Об излечении настоящей болезни перестал и думать» и уже остался бы доволен, если бы доктор Диффенбах избавил его от новых недугов — «лома в костях и сыпи на теле».
О том, как его лечили в «Шарите», Нахимов написал Рейнеке уже из Севастополя, в августе 1839 года, сбежав из знаменитой берлинской клиники. «В Charite сделали меня самым варварским образом, заставивши снова выдержать меркуриальный (ртутный. — Н. П.) курс». После того чуть живому пациенту рекомендовали снова ехать на воды. Но Нахимов уже потерял всякое доверие к берлинским врачам и отправился в Гамбург к доктору Фрике, который лечил совершенно иначе. Но Фрике тоже назначил сначала воды, а потом операцию. От безысходности Нахимов согласился. Операция прошла неудачно — повредили нерв на ноге, так что Нахимов после операции ногу уже не поднимал, а волочил. Воды тоже не помогли, обмороки повторялись. Доктор Фрике объявил, что организм пациента отравлен лекарствами, необходимо «дать натуре отдыха, чтоб она успела переработать всю смесь», и снова приступить к лечению можно будет не раньше, чем через год. «Тогда я решился немедленно возвратиться в Россию».
Адмирал Лазарев, с которым Нахимов переписывался, уже давно советовал ему бросить заграничное лечение и возвращаться в Николаев, «отдаться в руки Алимана» — того самого врача, который ходил в кругосветку на «Крейсере»; теперь он стал главным врачом Черноморского флота. «Нет сомнения, что если он и не так искусен, как некоторые из здешних докторов, то несравненно их добросовестнее и не станет даром кормить меня лекарствами», — писал Нахимов.
Неожиданно для всех, даже для семьи, Нахимов сел на пароход, шедший из Гамбурга через Любек, и через несколько дней прибыл в Петербург. Там его принял начальник Морского штаба генерал-адъютант князь А. С. Меншиков, принял, по словам Сергея Нахимова, «очень ласково», расспрашивал о здоровье и лечении, порекомендовал обратиться к доктору Рауху, у которого лечился сам. Отношение Нахимова к Меншикову в тот период было самое благожелательное, он не только остался доволен приемом, но советовал Рейнеке обратиться к князю за деньгами на лечение: «…он человек таких благородных и возвышенных чувств, что никак не откажет доставить тебе средства для излечения болезни, приобретением которой ты непременно обязан службе». Наверное, таким и был знаменитый князь Меншиков — «благородных и возвышенных чувств», — когда жил в столице. Но в Крыму, где он командовал армией, отношение Нахимова к нему поменялось — не в лучшую сторону.
Князь советовал не торопиться ехать на море, и у Нахимова появилась мысль: не остаться ли служить в Петербурге? Как писал Сергей, «он просил места в совет флота генерал-интенданта»: но доктор Раух объявил, что местный климат Нахимову вреден. Три недели прожил он в Петербурге, по его словам, «в самом раздражительном состоянии», что вполне объяснимо: болезнь не оставляла, в квартире брата, где он остановился, шел ремонт и все жили в одной комнате, места службы нет — решают, говорят: «Нужно ждать». Деятельная натура Павла Степановича с такой неопределенностью долго мириться не могла.
Он собрался в один день и уехал в Николаев. Брат и сестра еле уговорили его поехать не в одиночку, а вместе с товарищем — Н. Ф. Метлиным, получившим назначение в порт Сухум-Кале; «но и он, кажется, будет не в пользу» — ранен. «Дай Бог, чтоб его вояж кончился благополучно, я в нем много, много потеряю», — беспокоился о брате Сергей.
Больной Нахимов и раненый Метлин поехали в офицерской тележке. Ее описание оставил поручик граф Толстой, который и сам приехал на такой же в Крым: «Нечто среднее между жидовской бричкой, русской повозкой и корзинкой» — словом, то, что не встречается больше нигде, кроме как на просторах России. Ехать в ней на дальние расстояния и для здорового-то испытание, а уж для больного и вовсе мука.
Из письма Нахимова Рейнеке: «Переезд свой на тележке, благодаря судьбе, совершил лучше, нежели ожидал, хотя, не заставши адмирала (М. П. Лазарева. — Н. П.) в Николаеве, должен был противу расчету протрястись лишних 400 верст. Корабль свой нашел на рейде под флагом адмирала Станюковича. Эскадра на другой день снялась с якоря и пошла к абхазскому берегу для перевозки войск из Субаши в Анапу, тем кончится кампания. Следовательно, я не буду нынешний год в море, теперь без всякого дела, то есть без корабля и экипажа, в Севастополе сижу у моря и жду погоды».
Настроение унылое, мысли о будущем — самые мрачные: «Что для человека в этом мире выше и дороже здоровья! Взгляни на меня — есть и желание, есть голова и смысл, как сделать, да нет сил, так куда я годен, решительно никуда. И никак не рассчитываю долее двух лет служить на море, именно столько времени, сколько нужно для расплаты долгов и то, дай Бог, чтоб хватило сил, а там буду искать берегового места и непременно такого, где бы по возможности было менее дела». До Синопа, после которого имя Нахимова станет известно всей России, оставалось 14 лет, и эти годы будут самыми деятельными в его службе на флоте.
Но даже тогда, в тяжелый период болезни, он не терял чувства юмора: «Живу со Стодольским, он, дай Бог ему здоровья, меня приберегает, жаль, тронулся немного на аэростате и парах. Впрочем, на пары я не так зол, он извлек уже из них пользу, варит кофей парами, а с аэростатом никак не может сладить».
Завершить историю о лечении и злоключениях Нахимова за границей хотелось бы рассказом адмирала П. В. Чичагова о своей болезни и чудесном исцелении. Его, страдавшего приступами перемежающейся лихорадки, врачи посадили на строгую диету, пичкали лекарствами и прописали как можно дольше оставаться на берегу. Чем больше его лечили, тем хуже ему становилось, лихорадка из перемежающейся стала беспрерывной, добавились слабость и прочие неприятные последствия. Наконец, его осмотрел один английский доктор, имевший на флоте хорошую репутацию, и вынес решение: прекратить прием лекарств, перебраться на корабль, съедать каждый день бифштекс, запивая стаканом-другим портвейна, и принимать порошки хины. Через три дня наступило облегчение. Вскоре больной выздоровел и с тех пор забыл о лихорадке