В результате России пришлось воевать не с одной Османской империей, но и с Британией, Францией и Сардинией; да и Австрия вместо поддержки объявила вооруженный нейтралитет, угрожая ударом в спину на Балканах. Получалось, что эту шахматную партию Николай I проиграл еще до ее начала, неверно оценив силы. Вот только жертвовали игроки не фигурами, а живыми людьми.
Определенная доля вины в дипломатическом просчете императора лежит на его посланниках. Ф. И. Бруннов в Лондоне, Н. Д. Киселев в Париже и П. К. Мейендорф в Вене уверяли, что опасаться вступления в войну Британии, Франции и уж тем более Австрии не стоит, а ловкий угодник К. В. Нессельроде сообщал императору ровно то, что тот хотел услышать.
И всё же главная вина лежала на самодержце — за ним было последнее слово. Как говорят моряки, у командира корабля всегда должно сохраняться чувство опасности. Если он утратит бдительность, корабль может наскочить на рифы. Вот также и Николай Павлович, упоенный прежними успехами России в Европе и на Ближнем Востоке, усыпленный сладкими песнями посланников, утратил чувство опасности, и огромный российский корабль пошел на всех парусах прямо на камни.
В поисках неприятеля
Еще не высохли чернила на рапортах и донесениях о переводе войск на Кавказ, как эскадру Нахимова вновь отправили в крейсерство. В октябре 1853 года пришли сведения из Константинополя об энергичном приготовлении турок к войне. А самое главное — англо-французский соединенный флот, с июня стоявший в Безикской бухте близ пролива Дарданеллы, вошел в Мраморное море. Таким образом, Лондонская конвенция 1841 года, запрещавшая иностранным военным кораблям проходить через проливы без объявления войны, была нарушена.
Пятого октября Нахимов получил приказ отправиться с эскадрой к турецкому берегу Черного моря. Приказом предписывалось крейсировать, держась по возможности на меридиане мыса Тарханкут (на западе Крымского полуострова) и параллели 43° северной широты. Почему именно там? На карте Черного моря видно, что самым узким его местом будет расстояние от Крыма до мыса Керемпе на Анатолийском побережье Турции; 43-я параллель делит это расстояние примерно пополам. «Эскадра, — говорилось в предписании Нахимову, — может подходить на вид берегов, но не должна [начинать военные действия] без открытия неприязненных действий со стороны турок». Главной целью неприятельского флота был Кавказ, поэтому Нахимов и должен был сторожить турок, не давая им возможности высадить десант на кавказском побережье. «Цель посылки эскадры… дабы при ожидаемом разрыве иметь морские силы у берегов Турции, и особенно на сообщении Константинополя с анатолийскими приморскими городами».
В состав эскадры входили линейные корабли «Ягудиил», «Храбрый», «Чесма», «Императрица Мария», фрегаты «Коварна», «Кулевчи», «Кагул», бриги «Эней» и «Язон» и пароход «Бессарабия». Флагманским кораблем Нахимов избрал «Императрицу Марию». 10 октября он приказал привести корабли в боевую готовность: «При встрече с турецкими военными судами первый неприязненный выстрел должен быть со стороны турок, но то судно или суда, которые на это покусятся, должны быть немедленно уничтожены».
Кроме решительного намерения дать отпор приказ демонстрирует уверенность командира в своих подчиненных: «В заключение я должен сказать, что, имея таковой отряд под командою, мне не остается более желать, как скорейшего разрыва со стороны России с Турциею, и тогда я убежден, что каждый из нас исполнит свой долг»[230]. И это не бравада. Многие годы ушли на выучку моряков эскадры, и теперь были видны плоды длительной и напряженной работы. Мичман В. Д. Палеолог, служивший на бриге «Язон», вспоминал, что за три года бриг был в гавани всего два месяца, а остальное время крейсировал в Черном море и при этом ни на минуту не ослаблял бдительности: «Как только на горизонте показывалось судно, даже тучка, имеющая форму судна, мы снимались с якоря и летели к ней навстречу… Бриг был готов к бою в 2 1/2 — 3 минуты ночью, днем в 1 1/4 и 1 1/2 минуты по пробитии тревоги мог послать ядро»[231].
Давно прошли те времена, когда командиры сгорали со стыда, сравнивая время установки парусов на английском и русском кораблях. Теперь не только скорость поднятия парусов, но и скорость и меткость стрельбы впечатляли. В походе корабли эскадры Нахимова постоянно проводили учебные стрельбы, матросы попеременно занимали места комендоров, заряжающих, словом, всей прислуги, и потому стреляли скоро и метко: «Орудие от прицела до прицела изготавливали в 15–18 секунд. В 3 минуты после тревоги каждое орудие выбрасывало по 5 ядер прицельным выстрелом». После неоднократной высадки десантов на Черноморское побережье Кавказа опыта у артиллеристов еще прибавилось.
Перед походом Нахимов, верный привычке заботиться о команде и быть готовым ко всем неожиданностям в море, приказал снабдить корабли всем необходимым для долгого зимнего плавания.
Турки рассчитывали, что в зимний период русские крейсировать не будут — слишком рискованно из-за штормов и боры. Недаром командир английского фрегата «Блонд» Эдмунд Лайонс (в чине вице-адмирала он возглавит английский флот во время осады Севастополя) писал в 1829 году адмиралу Гейдену: «Какой великолепный порт Севастополь! Какая красивая, процветающая Одесса и какое адское Черное море в это время!»[232] Крейсирование парусных кораблей в «адском Черном море» в самое опасное время года еще раз доказало мастерство русских моряков, которого они сумели достичь за годы руководства флотом Лазарева, Корнилова и Нахимова.
О Синопском сражении сохранилось немало воспоминаний моряков. Есть среди них и записки мичмана А. Сатина с корабля «Три святителя»[233]. Как всякий молодой офицер, он надеялся участвовать в разгроме турецкого флота (а что это будет именно разгром, никто из них не сомневался), но неожиданно заболел лихорадкой и слег в госпиталь.
«Я чуть не плакал, утешал себя, что зимой ничего не будет, но на душе было скверно… Вдруг вбегает мой товарищ:
— Вставай, одевайся, турки в море! Через два часа эскадра снимается…
Что было тогда у меня на душе, то знает один Бог. Я нерешительно спросил:
— Доктор, можно?
— Странный вы человек, да вы лучше себя-то спросите, можете ли вы в этом положении, в эту погоду, идти в море?
Товарищ мой вступился:
— Слушайте, доктор, вы умный человек, рассудите сами, вылечиться он всегда успеет, а если прозевает этот случай, жди 25 лет, пока турки опять заведут флот!»
Разве может мичман ждать войны еще 25 лет? Да за это время вообще воевать перестанут, и ни одного сражения на его долю не останется! Доктор махнул рукой, проворчал: «Ох, мичмана, мичмана, бедный народ», — и Сатин через полчаса был на корабле.
Одиннадцатого октября эскадра торжественно вышла из Севастополя. Жители толпились на всех возвышенностях города, откуда был виден рейд, кричали и махали, провожая моряков. Жаль, что Айвазовский не видел выхода эскадры в море, говорили потом в Севастополе, — он бы запечатлел для потомков этот знаменательный момент!
В тот самый день, когда эскадра Нахимова покидала Севастополь, турецкими пушками были обстреляны с берега корабли Дунайской флотилии. Погибли отрядный командир и шесть нижних чинов, 46 человек были ранены. Одновременно горцы и турецкий отряд напали на форт Святого Николая на Кавказе, близ турецкой границы. Собственно, фортом укрепление можно назвать условно — это был таможенный пост, охранявшийся казаками и двумя ротами пехоты при двух полевых орудиях[234]. Атаковали форт, как всегда, ночью, навалились всей массой и вырезали почти всех. Таким образом, вопреки распространенному мнению, первый выстрел в той войне сделала не Россия, а Турция.
Нахимов был под парусами и не знал о событиях на Дунае, но предупреждал корабли своей эскадры: «Близко к разрыву». Несколько раз встречали пароходы под турецким флагом, они сближались на расстояние мили, но, увидев дымящую трубой «Бессарабию», спешно ретировались. «Душевно жалели мы, что не имеем разрешения обменяться с ним выстрелами», — сетовали офицеры. Впрочем, вскоре такой случай представился.
Четырнадцатого октября в ясный, почти без ветра день увидели вдалеке турецкий берег, 18-го числа Нахимову доставили новый приказ: Корнилов остановил его «благородное стремление поколотить басурман», потому что император повелел «быть до времени в оборонительном положении». Дипломатический маятник качнулся в другую сторону. Хорошо в теплых кабинетах Парижа, Лондона, Вены и Берлина вести умные разговоры, диктовать, умащивая лестью, письма в Петербург; а каково крейсировать в штормовом осеннем море, не зная точно, атаковать или обороняться?
Ни Нахимову, ни Корнилову такие колебания были не по душе, но делать было нечего. «…может быть, выстрелы, происшедшие на Дунае… и государь позволит нам доказать Джон-Булю{49}, что мы не забыли своего происхождения от людей, спасших Европу… с удовольствием ожидаю с Вами встретиться, и, может, свалять дело вроде Наваринского», — писал Корнилов Нахимову. И даже при таком горячем желании предостерегал: «Вам известно, как они (англичане. — Н. П.) решительны, когда дело идет об истреблении чужих кораблей поодиночке; я всё опасаюсь, что они выскочат из Босфора, чтоб на вас напасть». И подпись: «Душевно преданный Корнилов».
Двадцатого октября пароход доставил эскадре свежую провизию и сообщение о событиях на Дунае вместе с новым предписанием: «…разрешить… при встрече с турецкими судами военные разрушать или брать военнопленными, отсылая в Севастополь», купеческие досматривать и отпускать, если на них нет военнослужащих. «…Если ваше превосходительство встретите сильнейшею эскадру вашей, под английским или французским флагом, то надлежит для избежания всякого рода случайностей уклониться в Севастополь»