В мемуарной литературе сохранилось несколько упоминаний о том, как Нахимов мрачнел, когда при нем вспоминали о Синопе. Обычно это объясняют так: после Синопа последовала осада Севастополя; выходит, уничтожением турецкой эскадры Нахимов втянул страну в большую войну.
Но к моменту разгрома турецкой эскадры война шла уже пять месяцев, и не совсем успешно для России, особенно на Балканах. На Дунае русские войска 23 октября отступили с потерями после боя у Ольтеницы. Лучше обстояли дела на Кавказе, но и там победа при Баяндуре 2 ноября далась тяжело, потери составили 800 человек. Правда, спустя четыре дня у села Ахалцих пятитысячный отряд под командованием генерала от кавалерии князя И. М. Андронникова разгромил двадцатитысячный турецкий корпус Али-паши. И всё же решающих успехов пока не было. И вот случился Синоп.
Лишившись значительной части флота и тяжело пережив эту катастрофу, турки не осмеливались более отправляться к побережью Кавказа. Результат — взлет цен на невольничьем рынке. Турки говорили, что черкесские рабы и особенно рабыни для гаремов и публичных домов так вздорожали, что хоть не выходи на базар человеку со скромными средствами — не подступиться.
Особенно много жалоб английскому послу Стратфорд-Каннингу поступало от турецкого министра иностранных дел Мустафы Решид-паши — его жена владела большим предприятием по скупке молодых женщин, что было известно всем европейским дипломатам в Константинополе, но стыдливо замалчивалось. Французские и английские газеты чаще писали не о турецкой работорговле на Черном море, а о необходимости защиты от русских «варваров» турецкой культуры, «богатой, хотя и несколько своеобразной» [259].
В Европе о Синопе стало известно через неделю, и Англия «огласилась воинственным воплем». Газеты и журналы теперь писали только о России, русском флоте и Синопе, поднимая до небес свои тиражи и увеличивая доходы. Иван Шестаков находился в то время в Лондоне, читал газеты и лично видел происходящее: «Незавидна была доля русского сердца, бившегося на берегах Темзы; некоторые из наших соотечественников, жившие в то время в Англии, пытались отклонить общее мнение от пагубного заблуждения. Тщетно! Свобода тиснения (печати. — Н. П.), английская терпимость, филантропия — всё стало пустым словом. В припадке ярости холодные дотоле британцы отвергали всякое рассуждение, и безумие реяло по торжищам нового Карфагена»[260]. И благо бы корреспонденты рассказывали о происшедшем прямо и с откровенностью, пусть даже с благородным негодованием — так нет, печать наполнилась ложью и клеветой, очернительством главного виновника события — Нахимова, который якобы внезапно и вероломно, под английскими флагами, напал на турецкий флот. (Как можно напасть внезапно, неделю крейсируя у Синопа? Осман-паша мог выйти в море и всей силой навалиться на три корабля Нахимова, пока им на помощь не подоспел Новосильский с эскадрой. Что касается чужих флагов, то такие фокусы водились обычно за турками; во всех шканечных журналах эскадры Нахимова есть записи о поднятии российского флага.) Газетчики объясняли: Осман-паша потому-де не мог выйти в море, что силы были неравны, к трем кораблям Нахимова приписали еще шесть фрегатов, от шести до восьми малых судов и несколько пароходов, увеличив его огневую мощь в два раза; но даже при таком раскладе сил Нахимов напасть на турок всё же не решился, пока не подоспело подкрепление, и начал бой только при трехкратном превосходстве. (Когда Нахимов отправлял в Севастополь два потрепанных штормом корабля своей эскадры, то в рапорте Меншикову написал: дождавшись обратно этих или двух других, он «не задумается атаковать». Вряд ли в этом стоит сомневаться. Но идти в сражение с тремя кораблями против двенадцати — значит напрасно пролить кровь и ничего не добиться, в этом доблести мало.)
Еще одно обвинение — в сожжении Синопа. Не намеренное — просто русские артиллеристы стреляют так плохо, что их ядра вместо турецких кораблей попадали по городу. Понятно, что в тех статьях нет ни слова о береговых батареях. Но отчего же тогда взрывались турецкие корабли, если русские артиллеристы по ним не попадали?
Итак, Нахимову отказали в личной храбрости, мастерстве полководца и обвинили в вероломстве и неслыханной жестокости. Рейнеке записал в дневнике, что его друг мрачнел, читая английские и французские газеты, чьи сообщения перепечатывались и русской периодикой.
Были и американские газеты. Вот как 9 января 1854 года описала «Нью-Йорк дейли трибюн» Синопское сражение в передовой статье: «Русские, не желая стоять под парусами у берегов, куда их могло прибить ветром, бросили якоря. Затем последовала четырехчасовая артиллерийская дуэль между обеими стоявшими на якорях эскадрами, протекавшая без всякого маневрирования на море и напоминавшая скорее артиллерийскую перестрелку на суше. Возможность обойтись без применения морской тактики, без каких-либо маневров была очень на руку русским, чей Черноморский флот, судовые команды которого состоят почти исключительно из „пресноводных моряков“ (в оригинале — „land lubbers“. — Н. П.), особенно из польских евреев, имел бы мало шансов на успех в сражении в открытом море с турецкими судами, располагающими хорошими командами. И тем не менее русским всё же понадобилось четыре часа, чтобы заставить замолчать слабые корабли своего противника»[261].
Статья называлась «Синоп и Ахалцих», и автором ее был тогда совсем неизвестный журналист Фридрих Энгельс. Из-под его пера регулярно выходили статьи о Восточной войне, военная тематика его вообще очень привлекала. Недаром Карл Маркс называл своего друга «генералом» — тот целый год проходил военную службу в Берлине, одновременно посещая лекции по философии в местном университете. Став после года срочной службы военным экспертом, а заодно историком и философом, он теперь считал себя вправе давать оценки по всем вопросам, особенно о России, которую хорошо знал по карте. Итог его аналитической статьи: «Победа при Синопе не доставляет славы русским».
А вот какой план действий он набросал в статье «Европейская война», опубликованной после того, как в январе 1854 года англо-французская эскадра вошла в Черное море: «Без сомнения, союзный флот способен разрушить Севастополь и уничтожить русский Черноморский флот; союзники в состоянии занять и удержать Крым, оккупировать Одессу, блокировать Азовское море и развязать руки горцам Кавказа. Нет ничего легче, если действовать быстро и энергично». На воплощение этого плана Энгельс выделил месяц. Об уровне его компетентности свидетельствует то, что английским, французским и сардинским войскам только для того, чтобы занять Южную сторону Севастополя, оставленную русской армией, потребовалось 349 дней. О «занятии и удержании» Крыма речь вообще не шла, достигнутый результат стоил союзникам, по разным оценкам, от 160 до 170 тысяч убитых, раненых и умерших от болезней.
После завершения операции на Черном море «эксперт» Энгельс советовал отправить флот на Балтику и бомбардировать Кронштадт. «Необходимо любой ценой добиться союза со Швецией, если понадобится, припугнуть Данию, развязать восстание в Финляндии путем высадки достаточного количества войск и обещания, что мир будет заключен только при условии воссоединения этой области со Швецией… Во что превратилась бы Россия без Одессы, Кронштадта, Риги и Севастополя, если бы Финляндия была освобождена, а неприятельская армия расположилась у ворот столицы и все русские реки и гавани оказались блокированными? Великан без рук, без глаз, которому больше ничего не остается, как пытаться раздавить врага тяжестью своего неуклюжего туловища, бросая его наобум то туда, то сюда, в зависимости от того, где зазвучит вражеский боевой клич»[262]. По сути, Энгельс лишь озвучил план лорда Пальмерстона, усилиями которого была развязана Восточная война.
Такому калеке-великану, какой виделась Россия Энгельсу, не нужно было оставлять места даже в Азии. Что можно добавить к оценке классика, труды которого изучало не одно поколение советских студентов? — Разве что повествование французской газеты об офицере эскадры Нахимова, который, взяв турецкий фрегат, зарубил единственного оставшегося в живых турка, отрезал кусок его мяса и съел, за что получил от императора орден. После прочтения таких известий за утренним чаем Россия в воображении обывателя представала зловещей, кровожадной, отсталой и агрессивной.
Справедливости ради отметим, что в этой общей вакханалии клеветы и травли Нахимова, развязанной нечистоплотными журналистами, пусть негромко, но всё же звучали голоса английских моряков, призывающих объективно оценить сражение: «Часть русского флота держалась в море несколько дней в такую ужасную непогоду, в которую ни турки, ни австрийские пароходы… не смели показываться в море. Неужели эти русские матросы те самые трусливые новобранцы из евреев, о которых нам толковали? Боевой их порядок в деле удивительный… В продолжение часа одиннадцать кораблей были потоплены, подняты на воздух или сожжены. Такого совершенного истребления и в такое короткое время никогда еще не бывало»[263].
Английские офицеры впоследствии собирали в Синопе свидетельства о битве и не могли не отдать должное мастерству и решительности Нахимова.
В начале 1854 года в Севастополь пришло письмо от богослова и духовного писателя архимандрита Игнатия (в миру — Дмитрия Александровича Брянчанинова). В молодости ему прочили военную карьеру, государь отличал его, однако после окончания Главного инженерного училища в Санкт-Петербурге он принял постриг, а в сороковые годы был назначен настоятелем Троице-Сергиевой пустыни под Петербургом. Оттуда, из монастырской кельи, он внимательно следил за событиями Крымской войны, читал репортажи в газетах и журналах, переписывался с Н. Н. Муравьевым. Святитель (он был прославлен в святительском чине в 1988 году) совершенно не видел несоответствия такого интереса к военным делам своему сану и монашескому положению, ибо, рассуждал он в письмах, «всякому православному христианину свойственно желать всевозможных благ: во-первых, православному Отечеству, во-вторых — единоплеменным и всем православным народам, наконец, всему человечеству».