— Эх, ваше высокопревосходительство, убьют вас, убьют меня, это ничего, а вот ежели убьют Тотлебена или Хрулева, это будет нехорошо.
Коцебу писал Рейнеке: «П[авел] С[тепанович] как бы ищет смерти, разъезжая под самым убийственным огнем; недавно матросы без церемонии сняли его с лошади и отнесли в место, более безопасное. Он один ездит по линии, воодушевляя своим присутствием и матрос[ов], и солдат»[316]. Племянник Нахимова Платон Воеводский жаловался: «Совет „беречь себя“ совершенно бесполезен. Нет даже никакой возможности уговорить его надеть шинель или пальто».
Рейнеке огорчился и решил вразумить друга: «…для чего нужно без нужды пускаться в самые опасные места и подвергать себя убийственному огню? К чему искать смерти? Рассуди хладнокровно и увидишь, что эта отвага для главного действующего лица не только бесполезна, но даже вредна и опасна общему делу: тебя убьют, и дух чинов, имеющих доверие и надежду единственно к тебе, упадет».
Нахимов благодарил друзей и родственников за попечение, но надевать серую солдатскую шинель, как было приказано всем офицерам, наотрез отказался. «Хожу… по батареям в сюртуке и эполетах потому, что мне кажется, морской офицер должен быть до последней минуты пристойно одет, да как-то это дает мне больше влияния не только на наших, но и на солдат. Право, мне кажется, некоторые из наших засмеются, а других даже до сердца тронет, если увидят меня в солдатской шинели»[317]. Он как-то сказал, что, может быть, и снял бы сюртук, да все в Севастополе настолько привыкли видеть его с эполетами, что сочтут их отсутствие за плохой знак.
В 1855 году Павлу Степановичу исполнилось 53 года; как он сам говорил, лучшая половина жизни была прожита, мальчишеский восторг и позволительное юности молодечество давно прошли. В его поведении не было и намека на фатализм, и уж точно он не искал «упоение в бою и бездны мрачной на краю» — это было совершенно не в его характере.
Ни убитый на Малаховом кургане Корнилов, ни Истомин, которому ядром оторвало голову, смерти не искали. Ее вообще в Севастополе не нужно было искать — она сама находила своих жертв среди генералов и рядовых, адмиралов и матросов, врачей и сестер милосердия, пожилых и детей. На подобный же упрек Тотлебен отвечал в письме: «Я не подвергаю себя опасности, потому что в Севастополе опасно повсюду, даже в той комнате, где пишу. Вчера штуцерная пуля убила здесь человека». Так не лучше ли было смотреть смерти в лицо?
Кстати, не одному Нахимову приписывали «поиски смерти»; о князе М. Д. Горчакове, сменившем Меншикова на посту командующего, тоже говорили после сражения на Черной речке, что «он искал смерти, кидаясь всюду под ядра и пули». «Но это несправедливо», — возражал его адъютант[318].
К тому же свободного времени, чтобы предаваться размышлениям о жизни и смерти, в Севастополе не было. Когда Нахимов писал о безначалии после гибели Корнилова, он не преувеличивал. В Севастополе рассказывали такой анекдот, сильно смахивающий на правду: «Истомин, не получивший удовлетворения на какое-то свое требование… послал сказать полковнику Попову (помощнику начальника гарнизона. — Н. П.), что у него одно орудие повернуто на город и что если он не получит требуемого, то пошлет бомбу в Екатерининский дворец, в котором помещались Моллер и Попов»[319].
В ноябре начальника севастопольского гарнизона Моллера сменил Д. Е. Остен-Сакен. В отличие от предшественника он иногда выезжал на бастионы, поэтому смог оценить способности Нахимова как организатора и его авторитет среди моряков и просил Меншикова назначить Нахимова своим помощником. Однако Меншиков этого не сделал.
«Вы, верно, полагаете, что я имею какое-либо влияние на управление Севастополя, — отвечал Нахимов на письмо Метлина. — Напротив: менее, нежели кто-нибудь… Зная меня хорошо, Вы, конечно, поймете, что я говорю это не из желания властвовать или управлять. Князь заперся на Северной стороне, ни во что не входит, и к нему нет никому доступа, а между прочим, по всему управлению, в особенности по городу и войскам, страшный хаос». Доказательство хаоса: вместо гнилой «Силистрии» по ошибке затопили корабль «Гавриил»! Это письмо Нахимова полно горечи и сожаления. Как можно оставить город без власти, когда неприятель сидит в траншеях в 85 саженях от 4-го бастиона, цепь его стрелков расположилась близ хутора 42-го экипажа, где летом жили на отдыхе; наконец, когда нет пороха? А ведь войск в Севастополе и окрестностях было достаточно: 22 октября прибыли 10-я и 11-я пехотные дивизии, численность гарнизона увеличилась до девяноста тысяч человек; вместе с флотскими Нахимов насчитал до ста тысяч и не понимал: «…чего еще ожидают и отчего мы не действуем наступательно?» Но Меншиков после Инкермана как будто утратил веру в себя и совершенно устранился от дел.
Второй месяц осады
В ноябре Нахимов сосредоточил всё внимание на укреплении 4-го бастиона. Бастион этот занимал важное стратегическое положение, с него открывалась панорама всей Корабельной стороны — Корабелки, как говорят в Севастополе. Обустроен он был хотя и наспех, вопреки всем правилам фортификационной науки, но задачу свою выполнял. Бруствер был прорезан узкими амбразурами, из них выглядывали трехпудовые орудия, снятая с корабля 68-фунтовая каронада и четыре 36-фунтовые пушки, позади находилась мортирная батарея. «Всё это, считая с прислугой и прикрытием, — вспоминает артиллерист А. И. Ершов, — тесно местилось между двумя огромными траверсами на самой небольшой площадке. Офицер, взросший на книгах и слепо следующий правилам фортификации, ужаснулся бы от всего сердца при виде таких узеньких мерлонов (участков бруствера между бойницами. — Н. П.), таких причудливо-неправильных фронтов укреплений, устроенных вдохновением Тотлебена, как бы наперекор всякой рутине, всем преданиям состарившейся науки»[320].
Каждый день противник методично разрушал 4-й бастион, и каждую ночь защитники старательно его восстанавливали. Туры, мешки с землей, деревянные брусья — всё шло для укрепления брустверов, которые строились и утолщались не для красоты и щегольства, соответствия правилам фортификации или симметрии, а единственно для ведения огня по неприятелю.
Первые два месяца на бастионе не было блиндажей, матросы и солдаты размещались в казармах неподалеку. Французы высоко оценивали боевой дух и стойкость защитников Севастополя, а расположению их в казармах страшно завидовали. «Русские защищаются ожесточенно и с большим смыслом, геройски обороняясь за своими укреплениями… Они оказываются такими же хорошими солдатами в бою, как и прекрасными тружениками в оборонительных работах, — писал домой французский офицер. — Кроме того, они живут в казармах, между тем как мы находимся под открытым небом, подвергаясь жестокостям зимы»[321]. Ну что ж, в Крым их никто не звал, могли бы зимовать в Париже. Когда разведка донесла, где находятся казармы, то французы раскатали их снарядами — видимо, чтобы уравнять положение.
Пришлось всем перебраться на бастионы. После бомбежек беспорядок там был ужасный. «Снаряды неприятельские в большом количестве валялись по всему бастиону, земля для исправления брустверов для большей поспешности бралась тут же около орудий, а потому вся кругом была изрыта и представляла неудобства даже для ходьбы. Адмирал Нахимов, приходя ко мне, всякий раз выговаривал обратить внимание на приведение бастионов в порядок и устройство блиндажей», — вспоминал барон В. Г. Реймерс, назначенный в феврале 1855 года командовать 4-м бастионом. Тогда эта задача — копать блиндажи и приводить бастион в порядок — казалась совершенно невозможной: какой может быть порядок на бастионе, если его день и ночь обстреливают? «Но [так] как у нас на Черном море невозможного ничего не было, — с нескрываемой гордостью писал Реймерс, — то я начал отделять по нескольку человек прислуги от орудий на эту работу, и через две недели усиленных трудов с помощью инженеров я успел сделать 6 блиндажей, выровнять по возможности землю, подобрать в кучи бомбы, ядра и осколки и привести бастион в лучший вид»[322].
Блиндажи делали в два наката с использованием дубовых кряжей из адмиралтейства, предназначенных для кораблей; теперь драгоценный дуб не жалели, и блиндажи сберегли не одну жизнь. Хотя и в них, случалось, бомбы являлись непрошеными гостьями, превращая укрытия в братские могилы. Те прилетевшие ядра, которые по калибру подходили русским пушкам, посылали обратно «приятелям». Все земляные работы производились на заре, «после утреннего обеда», то есть около трех часов утра, когда вражеский обстрел становился слабее. Как заметили офицеры, они принесли пользу не только созданием блиндажей, но и тем, что заставляли «солдата забыть тягостное его положение», не давали думать об опасности, «делали его совершенно хладнокровным».
Нахимов остался доволен увиденным на 4-м бастионе: «Теперь я вижу-с, что для черноморца невозможного ничего нет-с». Похвала ободряла всех защитников Севастополя; спокойствие и достоинство, с которым держались Нахимов, Корнилов, Тотлебен, назначенный начальником штаба гарнизона князь Васильчиков, воодушевляли.
Флот тоже не пребывал в бездействии. Пока не были затоплены корабли, они служили для самых разных целей: подвозили боеприпасы, продовольствие и пополнение с Северной стороны на Южную и с Корабельной на Городскую, эвакуировали раненых; часть парусных кораблей обратили в плавучие батареи, другую — во временные госпитали. Пароходы защищали рейд.
В ноябре 1854 года Нахимов отдал приказание пароходо-фрегатам «Владимиру» и «Херсонесу» провести вылазку против неприятельских пароходов: «Союзные неприятельские флоты расположились в виду нашего Севастополя, как в своем порте. Для наблюдения за движениями на рейде они не удостаивают нас даже фрегатом. Вот уже несколько дней небольшой железный пароход безнаказанно следит за нами, оставаясь на якоре и без паров почти на расстоянии пушечного выстрела от наших батарей. Такое неуважение к нам требует урока».