Им предписывалось атаковать неприятельский пароход и уничтожить или захватить его, а в случае появления других пароходов, не вступая в неравный бой, вернуться на рейд. «Я вполне уверен, — писал Нахимов командиру „Владимира“ капитану 2-го ранга Г. И. Бутакову, — что Ваши опытность и благоразумная распорядительность докажут неприятелям, что дело с Черноморским флотом у них еще не кончено и что победы на море мы не забыли». (Как мы помним, именно «Владимир» под командованием Бутакова в 1853 году пленил турецкий пароход «Перваз-Бахри».) «Херсонесом» командовал капитан-лейтенант И. Г. Руднев.
Вот как описал эту «молодецкую вылазку» Нахимов в рапорте. Оба парохода обошли линию затопленных кораблей и направились к Песочной бухте. Руднев на «Херсонесе» наблюдал за Стрелецкой бухтой, где стояли корабли неприятеля, а «Владимир» полным ходом пошел к противнику, «по пути приветствуя меткими выстрелами» его лагерь на восточной стороне Стрелецкой бухты. Неприятельский пароход, отстреливаясь на ходу, поспешил в Камышовую бухту; «Владимир» преследовал его, стреляя, а затем присоединился к «Херсонесу». Быстрый и меткий огонь русских пароходов и даже само их неожиданное появление произвели на берегу и в бухте «большое смятение». Два английских парохода и один французский под вице-адмиральским флагом устремились за посмевшими выйти с рейда русскими, но они вернулись в Севастополь без потерь, тогда как на одном из вражеских, судя по всему, ядром был пробит паровой котел. Смысл этой вылазки Нахимов определил так: «…суда наши, хотя и разоружены, но по первому приказу закипят жизнию… метко стреляя на бастионах, мы не отвыкли от стрельбы на качке». Не один Нахимов — все моряки переживали, что жизнь Черноморского флота, которому они отдали так много сил, может быть окончена; подобные вылазки на море должны были доказать обратное и им, и врагам.
Двадцать четвертого октября произошло Инкерманское сражение, в котором русская армия потеряла около двенадцати тысяч человек, потери неприятеля были втрое меньше. Нахимов как будто предчувствовал трагедию. Накануне сражения в Севастополь приехал генерал П. А. Данненберг, назначенный командовать войсками, и встретил у пристани Нахимова.
— А я к вам, адмирал, с визитом.
— Помилуйте-с, в такое время с визитами! Завтра у вас большое дело-с, неужели вам не нужно им заняться? дать наставления своим подчиненным?
«Нет-с, не быть завтра добру, — говорил Нахимов вечером, — если командующий накануне дела с визитами-с ходит».
После сражения кого только не назначали виновным: Данненберг обвинил погибшего начальника 10-й пехотной дивизии Ф. И. Соймонова, Меншиков — Данненберга, великие князья — Меншикова, потому что тот не дал четких указаний и не подготовил сражение должным образом. Интересно, что английские историки дали Инкерманскому сражению другую оценку: «…атаки русских были на деле мастерски организованы, и остается только удивляться тому, что они не достигли успеха»[323].
Правда, после Инкермана, при всей неудаче, положительный результат всё же был: как замечали защитники Севастополя, «огонь заметно стал слабеть, а мы, укрепляясь всю зиму, с весною начали подвигаться вперед тремя редутами: Волынским, Селенгинским и Камчатским»[324].
Третий месяц осады
Неприятельский огонь стал слабеть по нескольким причинам. Во-первых, не было снарядов. Разразившийся на море шторм потопил корабли вместе с продовольствием и боеприпасами. «Сегодня страшная буря на море, — записал 2 ноября в дневнике Тотлебен, — я ни одному человеку не желаю чего-либо дурного, но желал бы, чтобы англо-французский флот пошел ко дну целиком, с людьми, подобно непобедимой армаде Филиппа II». Так и случилось: потонуло или было выброшено на скалы до двадцати французских и английских кораблей, в том числе пароходов. Потом начались крымские осенние дожди, а вместе с ними распутица и грязь. «Везде мокро, всякий старается сидеть в палатке, и если защищен от прямого дождя в спину, то не избавлен от необходимости лежать в грязи; нет ни соломы, ни ветвей, чтоб подостлаться, — писали из французского лагеря. — Так как очень трудно найти дров даже для приготовления пищи, то невозможно вполне высушить носильных вещей. По приезде сюда у нас еще был кустарник и несколько рощиц, теперь же остались только корни от них, которые надобно выкопать»[325]. Вслед за дождями пришли лихорадка и дизентерия с кровавым поносом, от которых в иной день умирало по 60–80 человек.
Пока иностранцы приноравливались в крымской зиме, в Севастополе страдали от безначалия. Фактически после гибели Корнилова обороной руководил Нахимов, но командиром порта и военным губернатором города по-прежнему оставался вице-адмирал М. Н. Станюкович. Все ждали назначения Нахимова, однако, писал племянник Нахимова, «князь не позволяет объявлять это приказом; назначение его выходит неофициальное, и оттого слушает его и исполняет приказание только тот, кто хочет»[326]. В то же время Меншиков нередко посылал приказания Нахимову в обход Станюковича и даже предупреждал, «чтобы Станюкович ничего не знал». Так, перед Инкерманским сражением он поручил Нахимову устройство моста через Черную речку втайне от начальника порта. Такой оригинальный способ управления добавлял и без того сложной обстановке ненужной нервозности.
Меншиков относился к Нахимову свысока, не любил его, считая, что тот, кроме своего морского дела, более ничего не знает и ни в чем не разбирается. Он и прозвище дал Нахимову соответствующее — «боцман», приговаривая: «Ему бы всё канаты смолить». Высокомерие и злословие князя были известны, не дай бог попасть ему на язык. Так, министра финансов Е. Ф. Канкрина, проводившего в 1839–1843 годах денежную реформу, он называл «фокусником»: «…он держит в правой руке золото, в левой — платину: дунет в правую — ассигнации, плюнет в левую — облигации». Министра государственных имуществ П. Д. Киселева Меншиков советовал государю отправить на Кавказ для усмирения горцев: «Если нужно кого разорить, то лучше всего послать графа Киселева, после государственных крестьян семь аулов разорить — ему ничего не стоит».
Его шутки были на слуху, их пересказывали в петербургских салонах как анекдоты. Однако в Севастополе князь шутить перестал. После окончания войны и подписания Парижского договора, по которому Россия утратила право иметь военный флот и крепости на Черном море и потеряла устье Дуная, на его счет едко пошутил генерал А. П. Ермолов, который тоже за словом в карман не лез.
— Давно мы с тобой не виделись! — приветствовал Меншиков Ермолова при встрече. — С тех пор много воды утекло!
— Да, князь! Правда, что много воды утекло! Даже Дунай уплыл от нас! — отвечал Ермолов.
К Новому году Меншиков решил представить Нахимова к награде. В рапорте на имя великого князя Константина Николаевича он отмечал, что Нахимов «одушевлял войска непрестанным своим присутствием всюду, где опасность, подавая собой пример мужественного хладнокровия при исполнении священного долга», и предлагал наградить его орденом Белого орла.
В России существовала определенная иерархия наград; как правило, старший орден получали после младшего. Каждый подвиг Нахимова был отмечен: за кругосветное плавание он получил орден Святого Владимира 4-й степени, за Наваринское сражение — орден Святого Георгия 4-й степени, за службу на кавказском побережье — орден Святого Владимира 2-й степени, за Синоп — орден Святого Георгия 2-й степени, который всегда носил на шее. Следующим по старшинству шли ордена Белого орла, Александра Невского, Святого Владимира 1-й степени и Святого Георгия 1-й степени и высшая награда Российской империи — орден Святого Андрея Первозванного.
«Награда Белым орлом, мало сказать удивила, но оскорбила всех, видевших действия П[авла] Степановича, — писал Воеводский Рейнеке, — зато ни один человек не позволил себе поздравить его». Почему оскорбились севастопольцы? Орден Белого орла был старейшим польским орденом, им были награждены Петр I и некоторые его сподвижники во время Северной войны. После подавления восстания поляков (1830–1831) и ликвидации польской автономии орден сохранился, но изменился его внешний вид: теперь на нем изображался российский двуглавый орел под красной российской короной, на груди которого располагался красный мальтийский крест, а поверх него — белый одноглавый орел.
Несмотря на изменившийся внешний вид ордена, в России его по-прежнему воспринимали польским. Отношение к полякам известно: многие из них после подавления восстания бежали во Францию, где приложили немало усилий к разжиганию русофобских настроений в Европе, призывали «цивилизованное общество» разгромить «варварскую Россию», якобы угрожавшую всему миру.
Все ждали для Нахимова ордена Святого Владимира или Святого Георгия 1-й степени. Обе награды были высокими, но если первый орден давали чаще штатским лицам, то второй — лишь военным. Этот орден был очень почетен, за всё время его существования им наградили лишь 25 человек, в то время как высшей наградой Российской империи — орденом Святого Андрея Первозванного — более тысячи. Кто, если не Нахимов, заслужил такую награду?
Но Меншиков умел, как он говорил, «позолотить пилюлю»: вроде бы наградить не забыл, но и не обрадовал. Неудивительно, что никто Нахимова не поздравлял. Впрочем, сам он это награждение не воспринял как оскорбление — даже наоборот. «Он рад, что его не наградили, как Новосильского, — чересчур щедро. А еще более был бы он доволен, не получив ничего», — записал Рейнеке в дневнике.
Между тем наступали холода, к которым неприятель оказался не подготовлен. Температура ночью опускалась до нуля, дров не было, кухня не кашеварила, воду не вскипятить. «Есть роты, — жаловались обитатели французского лагеря, — которые уже два дня едят только сухари, натертые салом!!! Интендантство велело раздать клепки от бочек в два гектолитра в каждую роту, и вот такой жалкой дозой дров необходимо будет сегодня кипятить восемь котлов!.. а завтра?»