Вернувшись из казарм на адмиральский корабль, Барятинский застал Нахимова в каюте Корнилова. Оба адмирала, услышав рассказ флаг-офицера, с трудом могли поверить, что раненые солдаты могут быть в полном смысле слова брошенными:
«Адмирал Нахимов, известный своею доброю душою и любовью к своим подчиненным и питавший всегда беспредельное уважение к высоким качествам и христианскому терпению наших нижних чинов (он часто говорил про них: „Это святые-с!“), пришел в большое волнение и вдруг, как будто вспомнив о чем-то, с радостью бросился на меня и сказал:
— Поезжайте сейчас в казармы 41-го экипажа, скажите, что я приказал выдать сейчас же все тюфяки, имеющиеся там налицо, и которые я велел сшить для своих матросов; их должно быть 800 или более. Тащите их все в казармы к армейским раненым».
Матросы привезли тюфяки в казармы, перенесли на них раненых, и те «радовались и даже шутили». Поистине безгранично терпение русского человека, можно только повторить вслед за Нахимовым: «Это святые!»
Потери, и не только боевые, несли все армии, воевавшие в Крыму. Смерть не разбирает, кто перед ней — «цивилизованные» или «варвары». Дождь со снегом, ветер с дождем, соленая питьевая вода, отсутствие дров для ее кипячения — всё это сильно прореживало ряды не только обороняющих Севастополь, но и осаждавших его. С сентября 1854 года по сентябрь 1855-го английская армия потеряла в боях 239 офицеров и 3323 солдата, небоевые потери за то же время — 61 офицер и 15 669 солдат. В первые месяцы осады из каждой сотни «томми» умирали 39 человек. Но англичане на своих больных и раненых не экономили, и уже к концу войны эти показатели сильно уменьшились: умирал один из семидесяти человек, тогда как во французской армии каждый день умирали 100 человек и еще 200 — во время транспортировки в Константинополь. Когда французский врач спросил английского командира парохода, сколько на нем поместится раненых и больных, тот ответил: «Англичан 700 человек, а французов — 1500»[341].
В Южной русской армии ежедневно заболевали 15 человек из тысячи. И каждый день были раненые и убитые во время обстрелов.
В ноябре 1854 года в Крым отправился с командой медиков профессор Петербургской медико-санитарной академии Николай Иванович Пирогов. Дорога, по которой они ехали в Севастополь, была, по определению профессора, пригодна разве что для «гимнастики брюшных внутренностей». Из Симферополя в Севастополь — это всего 60 верст — ехали по жидкой грязи две недели! По той же дороге везли в Симферополь раненых: «В вязкой грязи, толкаясь по рытвинам, спускаясь с гор и поднимаясь на горы, тянулись ряды телег и арб, нагруженных сеном, сухарями и ранеными; по 2 и по 4 человека на телегу скучены были раненые защитники Севастополя». Выжившие попадали во временный госпиталь в Симферополе, рассчитанный на 300 коек. Пирогов нашел там 360 раненых, которые были свалены, «как собаки», в центре палат лежали покойники… Профессор в сердцах написал: «…горькая нужда, славянская беспечность, медицинское невежество и татарская нечисть соединились вместе в баснословных размерах»[342].
Точно такую же картину увидела сестра милосердия мисс Флоренс Найтингейл в английском лагере под Балаклавой: раненые лежали на голой земле, в мокрых палатках, без всякой помощи, вместе тифозные, холерные, с гнойными ранами и после ампутаций. Прибывшие вместе с ней сиделки и сестры милосердия делали всё возможное в тех условиях: налаживали работу госпиталей, кормили и поили, дежурили по ночам. Сама Флоренс получила прозвище «дама с лампой», поскольку по ночам обходила палаты с больными и ранеными.
Н. И. Пирогов был человеком дела, резким, порой грубым и отзывы о современниках оставлял далеко не комплиментарные. Но чтобы сдвинуть с места неповоротливое колесо медицинской администрации, нужен был именно такой характер. Первым, с кем он встретился в Севастополе, был главнокомандующий Меншиков. «Мумия» и «скупердяй» — самые мягкие прозвища, которыми наградил его хирург. Меншиков после Инкермана не вникал в дела, всё адресовал Нахимову. С ним и встречался Пирогов, ему и высказывал свои предложения и требования по устройству госпиталей.
После приезда Пирогова госпитали разместили во всех пригодных для этого присутственных местах и купеческих домах, даже в Екатерининском дворце рядом с Графской пристанью и в Дворянском собрании.
В научно-практической деятельности Н. И. Пироговым многое было совершено впервые: от создания целых отраслей науки (топографической анатомии и военно-полевой хирургии), первой операции под ректальным наркозом (1847) до первой гипсовой повязки в полевых условиях (1854) и идеи о костной пластике (1854)[343].
В Севастополе он впервые обосновал и осуществил на практике сортировку раненых. У входа в Дворянское собрание стояли ряды носилок, при тусклом свете фонарей, под крики и стоны врачи проводили первичный осмотр и давали распоряжения: «на стол», «на перевязку», «в дом Гущина» или «Инженерный». Первую группу составляли безнадежные больные и смертельно раненные — они поручались заботам сестер милосердия и священника. Ко второй категории относились тяжелораненые, которым требовались срочные операции — они проводились прямо на перевязочном пункте в доме Дворянского собрания. Иногда оперировали одновременно на трех столах, по 80–100 больных в сутки. В танцевальной зале Дворянского собрания, где еще недавно гремела музыка и пары лихо неслись в мазурке по натертому до блеска паркету, теперь проводили ампутации, и паркет покрывался коркой засохшей крови; там, где раньше стучали бильярдные шары, разместили корпию{55} и бинты. Вместо шуток и смеха теперь были слышны лишь команды хирургов и стоны раненых. В третью группу определялись те, чьи ранения были средней тяжести, — их можно было оперировать на следующий день. Четвертую группу составляли легкораненые, которые после оказания помощи отправлялись обратно в часть.
Оценивая войну как «травматическую эпидемию», Н. И. Пирогов был убежден, что «не медицина, а администрация играет главную роль в деле помощи раненым и больным на театре войны».
С профессором Пироговым приехали лучшие молодые хирурги, главный перевязочный пункт на Южной стороне возглавил профессор Киевского университета Х. Я. Гюббенет.
Не всегда врачи и сестры милосердия выходили победителями в борьбе со смертью, но сколько жизней было спасено благодаря их труду!
Нахимов каждый день приходил в госпитали. Его адъютант рассказывал, как одному матросу во время посещения Нахимова отнимали ногу.
— Ваше превосходительство! — проговорил он.
— Чего тебе нужно? — спрашивает адмирал.
— А ведь это они нам за Синоп отплачивают?
— Правда, за Синоп.
— Ну, уж и задал же я им Синоп! — ответил матрос, сжимая кулак.
Другой, весь обожженный, кричал Нахимову:
— Ваше превосходительство, вы меня не узнали?!
— Да тебя трудно, братец, узнать! У тебя всё лицо сорвано.
— Я форс-марсовый с «Двенадцати апостолов». Явите милость, позвольте опять на батарею!
— Да как же тебе идти в таком виде?
— Нет, уж позвольте! А не то в халате уйду!
Нахимов уважил его просьбу, бравому матросу сделали маску на лицо, и он отправился на позицию[344].
Надо заметить, матросы редко соглашались уходить в госпиталь, просили оказать им помощь и оставить на позициях. Если вспомнить описания госпиталей в начале осады, их можно понять. Но за время обороны многое изменилось в лучшую сторону.
Записная книжка Нахимова полна заметок, рядом с каждой записью стоит значок «=», означавший «сделано». Попросили медики лодку — появилась запись: «Шлюпку в распоряжение сестры милосердия», жаловались на плохое качество воды — «Колодцы очистить и осмотреть, как в южной, так и в городской»; «Поручить Ловягину осмотреть колодцы»; не хватало лекарств — «Пирогову или Гюббенету освидетельствовать или проверить аптеки»; нужна кипяченая вода — «Чайники для раненых».
По весне появились чесотка и цинга, а в книжке Нахимова — новые записи: «Сказать Васильчикову, чтобы осматривали, когда есть чесоточные и цинготные — нет медика на отделении». После посещений госпиталей отдавались приказы: «Об устройстве бань для личного состава», «О снабжении личного состава сушеной зеленью», «О запрещении пользоваться нелуженой посудой»; объявление выговора офицеру за выдачу его команде всего по одной рубахе. Нахимов знал по опыту морской службы: лучшие средства для борьбы с чесоткой и цингой — опрятность, чистота и хорошее питание.
«Нахимов теперь сидит также дома, в городе, нездоров, но здесь все, и именно морские, говорят о нем, как он того заслуживает, — с уважением», — писал Пирогов жене. До начала января 1855 года Нахимов жил на корабле, потом простудился и переехал в город. Когда заболел сам Пирогов, Нахимов прислал ему из библиотеки «много разных книг». Виделись они часто, обсуждали новости из Петербурга, смеялись, читая письмо общего друга В. Даля, который подобрал для севастопольцев знатную русскую поговорку: «Наши кишки тонкия, да долгия, хоть жилимся, да тянемся».
Особой заботой Нахимова была помощь раненым. Доктор Гюббенет вспоминал, как в госпиталях ему случалось видеть у раненых офицеров разного рода лакомства, иногда труднодоступные в осажденном городе. На расспросы доктора ответ всегда был один: «Прислал Нахимов!» Когда весной 1855 года Тотлебен был ранен штуцерной пулей в бедро, Нахимов отправил ему подушки и варенье, каждый день справлялся о его самочувствии и присылал прекрасные крымские левкои. Своего раненого адъютанта Шкота он приказал перевезти на Северную сторону и передал на личное попечение Пирогова. Командира батареи лейтенанта Ф. Титова после ранения Нахимов взял к себе домой и сам ухаживал за ним, так что его квартира тоже превратилась в лазарет. «…при тяжком бремени должностных занятий, под самым градом бомб, герой наш находил время повиноваться благородным побуждениям своего нежного сердца!» — не уставал повторять Гюббенет