Помогал Нахимов и семьям раненых и убитых, для чего вместе с Г. И. Бутаковым создал комитет, в который поступали пожертвования. Практически всё свое жалованье — 2208 рублей серебром в год — он, по свидетельству адъютантов, раздавал нуждающимся.
«Сегодня, — писал великому князю Константину Николаевичу из Севастополя чиновник особых поручений Б. П. Мансуров, — я присутствовал [при том], как к вице-адмиралу Нахимову по его приказанию приводили жену матроса… Войцеха Сойки, молоденькую и, кажется, беременную женщину, которой бомба оторвала правую ногу; она благополучно выздоровела и уже ходит на костылях». Нахимов приказал перевести ее мужа в Николаев, «собрал им до 80 руб[лей] сер[ебром] и сам напутствовал их наставлением и благословением в дорогу. Отрадно было видеть выражение глаз Войцеха Сойки и жены его, когда они прощались с Павлом Степановичем, оба они совершенно покойны насчет своей участи»[346].
Нахимов, как и Пирогов, считал, что ежедневно обстреливаемый город — не лучшее место для госпиталей, поэтому предлагал оставить в Севастополе лишь перевязочные пункты, а госпитали переводить по возможности в Николаев. Туда же он пытался эвакуировать и женщин, особенно по весне, когда сильные обстрелы возобновились.
Как случилось, что женщины и дети остались в городе? Кто-то из жительниц Севастополя не мог уехать из-за болезни детей, некоторые были на сносях, а кому-то и ехать было некуда. К тому же никто не был готов к печальному итогу сражения на Альме и стремительному отступлению армии в сентябре. Флаг-офицер Корнилова князь Барятинский вспоминал, как в день первой бомбардировки в центре города, на Екатерининской улице, услышал женские голоса — это были жены адмиралов Новосильского и Панфилова. Дамы остановили князя, чтобы спросить совета: как им следует поступить, если начнется штурм города, — спрятаться в подвале дома или остаться наверху? Князь затруднился с ответом и поскакал выполнять срочное поручение Корнилова.
Если жены адмиралов оставались в городе, что уж говорить о женах матросов? Тех называли не иначе как «матроски удалые». Разлучаться с мужьями и сыновьями они отказывались наотрез, и никакие приказы на них не действовали. Нахимов отдавал распоряжения об их эвакуации в марте 1855 года и еще раз в мае, потом махнул на них рукой и… приказал поставить жен моряков на довольствие; отныне им давали паек и выплачивали по 15 копеек серебром на семейство. Для сравнения — один день содержания рядового обходился казне в 18 копеек.
Одной из первых пришла на помощь раненым знаменитая Дарья Севастопольская. В отличие от богатой английской аристократки Ф. Найтингейл она была бедной сиротой. Чтобы купить лошадь и телегу, девушка продала всё свое имущество, погрузила на телегу бочку с водой, нарезала чистых тряпок и поехала к раненым. После приезда Пирогова она помогала делать перевязки в госпитале. По окончании войны Дарья Михайлова была награждена медалью и получила деньги на приданое.
Как написал в донесении в Петербург чиновник Мансуров, «по непонятному упрямству и странной беспечности здешние жены отказываются оставлять своих мужей и пепелища своих домов и так привыкли к бомбам и ракетам, что не помышляют об опасности»[347]. Вряд ли можно привыкнуть к обстрелам. Но для матросов и солдат много значили горячий домашний обед и чистая рубаха, да и просто вид родного лица.
Не только женщины, но и дети привыкали к войне. Игры у них были особые, севастопольские — в «бондировку». Одни мальчишки зарывались в грядки — это были французы; другие сидели в кустах, изображая союзный флот; третьи располагались у забора — это севастопольцы. Девочки тащили «раненых» на перевязочный пункт, где обвязывали тряпками и удерживали тех, кто сопротивлялся: «Ранен ты, Егорка, ранен!»
Случалось, метание камней друг в друга сопровождалось такими воплями, что разгневанные матери и квартальный надзиратель силой растаскивали нападавших, а потом секли ревущих «Регланов» и «Канроберов». Остряки добавляли, что «Меншиков» при этом кричал: «А меня за что? Я ничего не делал в Севастополе!»
Подростки, оставшиеся за старших, зарабатывали на войне. Был приказ собирать и приносить пули (их отливали из свинца). Платили по четыре рубля за пуд, так в иной день приносили до 120 пудов.
На один из пунктов, где их сдавали, каждый день приходил мальчик лет двенадцати с мешочком пуль.
— Где же ты их собираешь? — спросил его офицер.
— На Театральной, ваше благородие.
Эта площадь, простреливавшаяся неприятельскими штуцерами, была самым опасным местом в городе; ее называли «долиной смерти» и старались обходить стороной. Выяснилось, что отца мальчика убили на бастионе, мать лежит больная, он среди братьев и сестер самый старший, ни денег, ни хлеба в доме нет, вот он и нашел способ кормить семью.
— Как думаете, четыре фунта будет? — спросил он офицера, взвешивая мешочек на ладони.
— Даже больше, — ответил офицер, забирая мешочек. — Вот тебе деньги, беги в лавку за хлебом и неси домой.
Конечно, оставались в городе и женщины, о которых священники говорили, что «их сам дьявол задержал», а офицеры именовали «всех цветов камелиями» или «травиатами». В записной книжке Нахимова есть и такая запись: «Девку выслать по этапу в деревню».
Но были и те, кто приезжал в Севастополь, оставляя в столицах комфорт, благополучие и покой, как сестры милосердия Крестовоздвиженской общины. Их Меншиков тоже встречал неласково, спрашивал Пирогова, похихикивая, не придется ли в госпиталях открывать отделение для сифилисных больных. С их приездом появились не болезни — смертельные исходы среди богатеющих на поставках в армию чиновников и откупщиков, «бесстыдников», как назвал их в одноименном рассказе Н. С. Лесков. Так, в госпитале Херсона, куда эвакуировали раненых из Севастополя, не хватало лекарств и перевязочных материалов. Сестры начали проверять причину, довели дело до суда, и аптекарь, не дожидаясь его решения, застрелился[348]. Попробовали они больничный куриный суп; по бумагам выходило, что в него положили 90 кур на 360 человек, как у самой хлебосольной хозяйки — курица на четверых. Но вкус у супа был такой, будто куры туда и не залетали, — одна крупа и вода. Тогда сестры взялись хозяйничать сами, кур стало уходить на треть меньше, а суп получался наваристый. Сестры воевали с хищениями, как солдаты на передовой, — насмерть. Если бы не их мужество и не поддержка великой княгини Елены Павловны, «так больные лакали бы помои… и лежали бы в грязи», говорил Пирогов. Он называл сестер не иначе как «нравственным контролем нашей хромой госпитальной администрации».
Они ассистировали на операциях, делали перевязки, раздавали лекарства, поили и кормили тех, кто не мог это делать сам, дежурили по ночам. Во время одиннадцатимесячной осады, когда, по признанию офицеров, все уже порядком «особачились», присутствие сестер милосердия заставляло оставаться людьми. Порой их ласковое слово приносило раненым больше помощи, чем лекарство, а заботливое прикосновение облегчало умирающему переход в мир иной.
Терпеть капризы раненых, грязь, вшей, холеру, вид гноя и крови смогли не все. Пока сестры милосердия не приехали в Крым, роль сиделок пытались выполнять светские дамы. Вот какой увиденный в госпитале эпизод пересказал священник: «Три чисто светские дамы, у которых достало геройства не бежать из Севастополя, являлись по временам для услуг раненым на перевязочном пункте. Но вот какая история случилась с их патриотизмом. За недостатком рук раненые ожидали для перевязки очереди. Один матрос уже был близок к этой счастливой минуте, как вдруг вносят раненого француза. Наши сестры все три разом бросаются с французским блеяньем к французу, оставив своего. Матрос разразился гневом и посыпал вслух всех самою красною русскою бранью; наши незваные сестры бросили тогда и француза, с которым, вероятно, хотелось поболтать, и больше не являлись в госпиталь, оставив и Севастополь»[349]. Видно, преклонение перед Западом всё еще не оставило «образованное меньшинство» России, как обитателей великосветских салонов в 1812 году.
Пришлось Нахимову бороться не только с неприятелем, но и с поставщиками и откупщиками. Еще в ноябре он писал в Николаев Н. Ф. Метлину, известному своей честностью, о безобразиях в интендантстве и просил его содействия в снабжении Севастополя.
В Южной армии мука, сухари, крупы, сахар и прочие запасы были в достаточном количестве, заключались контракты на поставки свежего мяса, зелени и водки, которую выдавали как «винную порцию», трудность состояла в том, чтобы доставить продовольствие в Севастополь. Поставщики жаловались на нехватку подвод, плохие дороги и недостаток всего необходимого в самом Крыму. В английской и французской армиях наблюдалась такая же ситуация с поставками, тоже не хватало транспорта. Англичане смогли решить проблему, только построив весной в Балаклаве железную дорогу от своего лагеря до порта; теперь всё необходимое стали доставлять морем из Константинополя.
А Нахимову пришлось воевать с подрядчиками, чтобы не было голода в Севастополе. Он выходил на проверку солдатских и матросских котлов, точно в крейсерство, не позволяя ворам запускать в них руку, как ранее не позволял туркам приближаться к кавказскому побережью. По бумагам и на словах всего было вдоволь, но Нахимов бумагам не верил: «…тут есть, несмотря на наше бедственное положение, какие-то грязные расчеты». Он пробовал пищу, которой кормили солдат и матросов, сравнивал и пришел к выводу, что солдатская еда хуже, после чего появилось его распоряжение: сало не срезать, мясную порцию не уменьшать. В мирное время срезанное сало шло на смазку колес, теперь — в котел. Записная книжка Нахимова испещрена записями о масле, соли, мясе и крупе. Чтобы сухари были съедобными, их решили печь в городе, поэтому появились записи о сухарных заводах, печах, дровах и угле.