Вторая бомбардировка
Весной неприятель начал готовиться к штурму. В марте прибыло пополнение из Франции, в апреле — с Сардинии. На пароходах доставили тяжелые осадные орудия, теперь их насчитывалось более четырехсот. У защитников города было 998 пушек, но на каждую приходилось по 150 зарядов, тогда как у противника — по 500–600. Порох и снаряды приходилось экономить, и Нахимов распорядился сократить темп стрельбы; теперь ни о какой артиллерийской дуэли речь уже не шла.
Двадцать восьмого марта, на Светлой седмице, началась вторая бомбардировка города, продолжавшаяся десять дней. Особенно сильным огонь был 30 марта — по городу было сделано около тридцати тысяч выстрелов, по большей части разрывными снарядами. Особенно старательно обстреливали 4-й бастион, эту головную боль генерала Канробера, Селенгинский и Волынский редуты, Камчатский люнет. Английская пресса писала, что снарядами, выпущенными по Севастополю, можно уже выложить всю территорию города.
Неприятель назвал мартовский обстрел «Страшным судом в большом виде»; он рассчитывал «сбрить» город, заставить, наконец, замолчать севастопольские пушки, после чего идти на штурм. «У нас в изобилии всё, что нужно для осады: пушки, повозки, платформы, порох, ядра, снаряды, габионы, фашины{57} и штурмовые лестницы, — писал английский корреспондент из Севастополя. — Артиллерия действовала превосходно, несмотря на большое число молодой прислуги… Армия насчитывала около 20 000 штыков благодаря новым призывам и тому, что многие вернулись из госпиталей»[362].
Но штурм так и не состоялся. Бомбардировка не принесла неприятелю ни стратегического, ни даже тактического успеха — на месте подбитых пушек появлялись новые, укрепления за ночь чинились, и с утра всё нужно было начинать заново. Впоследствии в свое оправдание французы и англичане говорили, что штурму помешала погода, — в те дни лил дождь. Офицеры в Севастополе только усмехались: конечно, дождь помешал, а в 1812 году — мороз.
«В нашем войске дух очень хороший, — писал 2 апреля племянник и адъютант Нахимова П. В. Воеводский, — но без пороху вести войну плохо… Дело наше, вообще говоря, откровенно плохо. За 6 дней выбыло более тысячи человек одних матрос[ов]. По недостатку пороха палим мало — дозволено только по 20 выстр[елов] на орудие, а неприятель делает не менее 150, и оттого нам приходится жутко. Засыпают амбразуры, подбивают орудия, а когда по ночам начинают делать исправления, то бесчисленное множество бомб губит много людей»[363].
Чем реже стреляли орудия защитников, тем больше их выбывало из строя. Всего за эти десять дней были убиты десять офицеров и 343 нижних чина, ранены соответственно 26 и 1367, 851 человек контужен[364]. Морской госпиталь из-за обстрелов был переведен в казематы Михайловской батареи, а главный перевязочный пункт — в провиантские магазины на Корабельной стороне. В Артиллерийской и Корабельной слободах целых домов уже не осталось, лишь обгорелые печные трубы торчали среди развалин. Гражданское население спешно покидало город; был отдан приказ: женщин, переправлявшихся на Северную сторону, обратно не перевозить.
Нахимов распорядился срочно устроить временные госпитали в палатках из парусины, если не хватит — сооружать деревянные. Госпитали были переполнены, вывезти раненых из Севастополя в Николаев вовремя не успели; «роковой час застал нас не готовыми», — докладывал в Петербург чиновник, специально присланный для организации помощи раненым. В общем, если бы не своевременные распоряжения Нахимова, лежали бы раненые снова, как после Альмы, на полу без всякого ухода.
И всё же потери были меньше, чем при первой бомбардировке, — спасали блиндажи и траверсы. Неприятель получал свежие силы, которые прибывали морем, но и севастопольцы ждали пополнений на Северной стороне. За месяцы, прошедшие с начала осады, люди многому научились; священники и офицеры в дневниках и письмах единодушно отмечали высокий дух защитников города. Стали даже шутить про бомбардировки. Когда началась вторая, матросы просили офицера, присланного Нахимовым, узнать, как идут дела на двух редутах, сильнее других подвергшихся обстрелу, «поздравить Павла Степановича с открытием канонады». Нахимов с гордостью рассказывал об этом[365].
Однако он не строил иллюзий — если не будет пороха и снарядов, следующей бомбардировки город не выдержит. Переговорив с Горчаковым и получив от него необходимые документы, в первых числах апреля он послал своего адъютанта П. Я. Шкота на луганский завод. «Распорядитесь, чтобы снаряды шли как можно скорее и как можно в большем количестве; от поручения, которое вам делается, зависит жизнь или смерть Севастополя», — напутствовал он мичмана.
Получив подорожную и деньги, Шкот отправился в Луганск. По дороге в Симферополь он видел разбитые телеги, дохлых волов и разбросанные по степи снаряды, которых так не хватало в Севастополе. Тот же беспорядок он нашел и в Екатеринославской губернии. Пришлось ему оставлять на каждой станции письменные распоряжения командующего, назначать чиновников из губернского правления, ответственных за сбор снарядов, и наводить порядок по всей дороге протяженностью 900 верст.
Обычно обозы проходили этот путь за два-три месяца, Шкот и начальник завода решили сократить это время — они приказали писать в накладных, что если фурщик доставит снаряды на четырнадцатый день, то получит в Севастополе премию в 50 копеек, причем наградные будут выдаваться сразу, в день доставки. Ежели кто не получит своих денег, может обращаться прямо к адмиралу Нахимову — его имя гремело не только в Севастополе, но и в степи. За пять дней Шкот отправил с луганского завода восемь караванов, ежедневно отгружали по две — четыре тысячи пудов снарядов. На обратном пути в Севастополь он с удовлетворением отмечал, что караваны идут, сломанных телег и разбросанных снарядов больше нет.
Нахимов выслушал отчет адъютанта и, наученный горьким опытом, спросил, сколько денег было затрачено им на организацию этого дела. Из казны Шкот получил две тысячи рублей и еще имел открытый лист командующего на получение денег от местных властей. Но «смазывать» телеги не пришлось, благодаря его распорядительности было потрачено только 500 рублей для найма фур. Такая рачительность вызвала особое одобрение Павла Степановича, он приказал сдать остаток денег в казначейство. «Ну-с, благодарю, — сказал он, заметно повеселев, — отлично распорядились, и ежели всё это осуществится, вам будет честь и слава спасения нашего Севастополя».
Всё осуществилось: через некоторое время начали приходить снаряды. «Теперь можно надеяться, что неприятелю не видать Севастополя, как ушей своих» [366], — говорил Нахимов.
Нахимов и сам широко использовал тот же принцип материальной заинтересованности, что и его адъютант. Корабельным чиновникам, портовым комиссарам, шкиперам он в мирное время выдавал лес и рабочих для постройки домов, объясняя: «Они заведуют большим казенным имуществом на десятки тысяч рублей, жалованье же получают маленькое. Так, чтобы не крали и были не только исправны, но и ретивы, нужно поддержать их»[367].
«Ретивость» в исполнении приказов была вообще его любимым качеством. Во время второй бомбардировки особенно сильно пострадал 4-й бастион — «всего разворотил», как выразились матросы. Нахимову доложили, что исправить его не представляется возможным. Получив донесение, он тотчас приехал на бастион.
— Что это за срам-с! — с гневом обратился он к матросам. — Шесть месяцев-с учат вас под огнем строиться и исправляться. Пора бы-с приноровиться, сметку иметь.
— Рады стараться! Будет сделано! — дружно вскричали матросы.
Через некоторое время всё действительно было исправлено. Влияние его на матросов было огромно, его слово, обращенное к ним, заставляло сворачивать горы. «Всегда твердый, спокойный, как ангел-утешитель, являлся он морякам, готовым в огонь и в воду по одному мановению своего отца-адмирала»[368], — пишет А. И. Ершов.
Нахимов и во время войны доказывал, что лучший способ воздействия на подчиненных — личный пример. Он не обращался с пафосными воззваниями, не говорил красиво, зато его ежедневное присутствие на бастионах и батареях лучше всяких слов доказывало: смерть — везде, не только в опасных местах, но отдать жизнь за Севастополь не страшно, а почетно. И ему верили. «Даже не мигнет глазом, если бомба разорвется у него под носом», — восхищались офицеры. Племянник в письмах Рейнеке жаловался на «ребячество» Нахимова, сердился на батарейных командиров: «…еще хуже делают: упрашивают не ходить, где сильно бьют. А он, конечно, нарочно туда и отправляется да еще разговаривать остановится».
О ежедневном объезде Нахимовым укреплений оставили воспоминания многие офицеры. Вот рассказ инженер-полковника Е. М. Бульмеринга, который до приезда в Севастополь Нахимова не знал:
«…я увидел неизвестного мне адмирала, который, спросив меня, знаю ли я дорогу на редут Шварца, просил провести его туда кратчайшим путем… я повернул за линию, так как… счел неуместным провести адмирала со свитой его под выстрелами французских стрелков, неотступно стороживших тут каждую появлявшуюся голову. Адмирал громким голосом остановил меня: „Куда вы меня ведете-с?“ Я заметил, что по стенке придется идти совершенно открыто, между тем как за батареями безопаснее. „Вас извиняет, молодой человек, только то-с, что не знаете, кого вы ведете-с. Я — Нахимов-с и по трущобам не хожу-с!“ Слова эти были сказаны резко. Он добавил: „Извольте идти по стенке-с!“ Мы прошли по стенке, где один из боцманов, шедших за адмиралом, убит был на месте штуцерною пулею. Французские пули провожали нас учащенным огнем до самого редута. На редуте адмирал попросил у меня трубу и долго рассматривал положение неприятельских подступов, спрашивая изредка мое мнение. Затем, обратившись ко мне, ласково подал мне руку, спросил мою фамилию и сказал: „Теперь знакомы-с мы с вами — уж больше ссориться не будем-с“.