— Заклепывай орудия, бери принадлежности, и все за прикрытие!
Матросы подхватили офицера под руки, чем спасли от плена, другие бросились выполнять команду.
Лейтенант Тимирязев описал в рапорте, как был захвачен люнет. Он полагал, что будет назначено следствие и последует наказание. Нахимов написал лейтенанту в госпиталь письмо:
«…я не только не нахожу нужным назначение какого-либо следствия, но признаю поведение Ваше в эти критические минуты в высшей степени благородным. Защищая редут до последней крайности, заклепав орудия и взявши с собой даже принадлежность, чем отняли у неприятеля возможность вредить Вам при отступлении, и, наконец, оставивши редут последним, когда были два раза ранены, Вы выказали настоящий военный характер, вполне заслуживающий награды…»[376]
Многие тогда обвиняли генерала О. П. Жабокритского, который оставил на редутах всего один батальон, а сам, сказавшись больным, уехал на Северную сторону. Другие критиковали Горчакова за то, что назначил Жабокритского командовать Корабельной стороной. Поговаривали даже об измене генерала-поляка, сочувствовавшего французам.
На рассвете 27 мая Горчаков приказал увести войска из передовых траншей. Оставление укреплений, так дорого стоивших, вместе с известием о взятии неприятелем Керчи, Еникале, разорением Бердянска и Таганрога произвело в Севастополе тягостное впечатление. Впервые заговорили о возможности оставления города — точнее, того места, где он когда-то стоял. Неприятель радовался и пировал, при обмене телами убитых офицеры приглашали распить шампанское по случаю их победы и отужинать. Обстановку ухудшали установившаяся в эти дни удушающая жара и белая известковая пыль, которая слепила глаза и укрывала, словно саваном, тела павших.
Хоронили уже не только на Братском кладбище Северной стороны — и на Южной, в Ушаковой балке, везде виднелись холмики с крестами. Когда в паузах между боями происходил обмен убитыми, англичане, приезжавшие в расположение русских, сразу за нейтральной полосой видели следы своей деятельности: «Чем дальше мы продвигались, тем больше попадалось нам ядер и снарядов. Ущелье было словно вымощено ими. Они сплошь торчали из склонов, они были свалены кем-то в кучи на дне. Тут и там в земле поблескивали пули и куски свинца»[377].
На Павла Степановича в те дни было больно смотреть: измученный невероятным напряжением сил, он постарел, был утомлен, с начала осады спал не раздеваясь, как все в Севастополе, ожидая штурма. Дали знать о себе старые хвори — болел желудок, временами начиналась рвота, мучили головокружения и даже обмороки. В июне заболел холерой. Да еще контузии прибавились — четыре или пять, спина болела, так что даже на стуле было тяжело сидеть. Флаг-офицеры говорили доктору Гюббенету о приступах у Нахимова, но адмирал и слышать не хотел о лечении. «Я держусь на ногах, потому что всё время в деле. Стоит мне лечь — завтра же впаду в совершенное изнеможение, — уверял он доктора. — Я убежден, если мы сегодня заключим мир, я завтра заболею горячкою»[378].
Переговоры о мире велись еще с зимы, однако договориться противники не смогли — после таких колоссальных потерь и усилий ни одна из сторон не хотела уступать. На позициях отношение было такое: «Здесь только и толков, что об мире. Другой подумает, что, наверное, севастопольцы все желают мира, потому что для нас ощутительнее, чем для прочих, война… Менее всех мы желаем мирно разойтись с французами, проведя шесть таких неприличных месяцев. Конечно, очень естественно будет, если из нас никто не согласится мирно разойтись с французами, оставив их так, как есть. Нет, голубчики!»[379] — писал лейтенант А. А. Бутаков матери.
Четвертая бомбардировка и штурм
Пятого июня началась четвертая бомбардировка Севастополя. «Трудно себе представить что-либо ближе подходящее к аду по тем детским понятиям, которые составили мы о будущем жилище грешников, как промежуток времени от часу до четырех пополудни 5 июня! — писал генерал Меньков, наблюдая происходящее с крыши библиотеки, где были также Нахимов, Тотлебен и Васильчиков. — Над Севастополем стоял густой непроницаемый мрак… сквозь который прорывалась масса огня, как бы пламя пожара, — то были залпы батарей! Отдельного звука выстрелов не было: всё слилось в один какой-то оглушающий треск… Воздух до того был сгущен, что трудно дышалось. Испуганные птицы метались в разбитые окна библиотеки и телеграфа»[380]. Всю ночь неприятель накрывал навесным огнем укрепления и город.
Меньков вспоминал, как после бомбардировки он встретил солдата Волынского полка с окровавленным узелком.
— Что несешь, служба? — спросил он.
— Майора, ваше благородие, бомбой разнесло. Славное было начальство, ваше благородие, так вот, что могли, собрали, похоронить несу.
Нахимов говорил, что эта бомбардировка была хотя и краткой, но самой ужасной, Севастополь в тот день «испытал огонь адский».
Шестого июня с рассветом начался штурм. День французы выбрали не случайно — это была для них памятная дата: 40 лет назад, 6 (18) июня 1815 года, Наполеон I был разбит в битве при Ватерлоо, и теперь его племянник Наполеон III решил взять реванш. Дивизия Мэйрана штурмовала 1-й и 2-й бастионы, дивизии д’Отмара и Брюне — Малахов курган и батарею Жерве.
Защитники давно ждали штурма, даже хотели его. «Дай хоть раз потешиться, не всё ему бить из-за угла, переведаемся с ним начистоту», — говорили солдаты и матросы. Видеть, как каждый день выбывают из строя десятки людей от разрывов бомб, осколков и штуцерных пуль, было невыносимо. «Мы девять месяцев ждали понапрасну штурма, чтобы сцепиться с врагом. Сегодня французы были настолько любезны, что исполнили наше желание», — записал в дневнике Тотлебен.
Мэйран начал штурм раньше оговоренного с англичанами времени. Накануне батареи 1-го и 2-го бастионов отвечали мало — берегли снаряды, и французы решили, что бомбардировка достигла цели — подавила огонь противника. Но когда начали штурм, защитники левого фланга открыли сильный огонь. Береговую артиллерию поддержали пароходы, заранее поставленные Нахимовым против Килен-бухты: сначала «Владимир» под командованием Бутакова, а потом и остальные начали обстреливать бомбами идущую на штурм колонну Мэйрана. Пароходные пушки грохотали, не умолкая; даже белые линии вдоль бортов, с которых велся огонь, в этот день почернели от копоти.
Вслед за французами англичане устремились на 3-й бастион и Пересыпь. Они основательно подготовились к штурму, впереди бежали специальные команды с лестницами. Но огонь русских батарей был так силен, что до лестниц дело не дошло — их побросали и повернули назад с полдороги. Большой редан{60}, как они называли 3-й бастион, снова им не дался. Французы потом обвиняли союзников в плохой подготовке к штурму, но половина их полегла, даже не добежав до бастионного рва. Красные мундиры убитых англичан устилали все подходы к бастиону.
Французы в тот день действовали храбро, дошло даже до штыкового боя. Однако, несмотря на всё упорство, взять высоту им так и не удалось. Настроение севастопольцев заметно улучшилось. «Пусть еще будут штурмы, только бы кончились доконавшие нас бомбардировки», — говорили офицеры. А солдаты давали высокую оценку французам: «Молодцы народ драться, да великатны (деликатны. — Н. П.) оченно на штыки — царапаются только». Действительно, в госпиталях отмечали, что раны от французских штыков редко были опасными, тогда как пленные, получившие удар русским штыком, не выживали. Всего потери гарнизона 5 и 6 июня составили 797 убитых и более трех тысяч раненых и контуженных[381].
Напрасно «эксперт» Ф. Энгельс называл операцию «исключительно бездарной» — она была подготовлена основательно. Причины победы севастопольцев 6 июня заключались в своевременном создании артиллерийского резерва — вместо подбитых пушек быстро устанавливали новые; в правильном распределении снарядов и пороха; в постройке плавучего моста, соединявшего Корабельную и Городскую стороны, что позволило наладить сообщение между ними, а главное — в силе сопротивления, которой атакующие не ожидали после многомесячной осады, и личном мужестве защитников города[382].
Руководил обороной Корабельной стороны генерал-лейтенант С. А. Хрулев. Когда французы засели в домиках поселка на склоне Малахова кургана, стало ясно, что необходимо немедленно выбить их оттуда, пока они не закрепились. Но с кем? Хрулев увидел возвращающуюся с ночных работ 5-ю роту Севского полка, спешился. «Благодетели мои! В штыки! За мной!» — закричал он и сам повел севцев в атаку. Половина роты полегла на склоне, но французов всё же выбили.
Во время штурма разнеслась весть, будто Нахимов убит. В 1868 году капитан 1-го ранга А. Б. Асланбегов вспоминал рядового пехотного полка, умиравшего близ Малахова кургана:
«— Ваше благородие, — вскричал он проезжающему ординарцу начальника гарнизона, скакавшему с Малахова кургана в город, — а, ваше благородие!
Офицер, посланный с важным поручением, не останавливался.
— Постойте, ваше благородие, я не помощи хочу просить, а важное дело есть…
Офицер возвратился к нему…
— Что нужно, любезный, говори скорее!
— Скажите, ваше благородие, адмирал Нахимов не убит?
— Нет.
— Ну, слава Богу… Я могу теперь умереть спокойно.
Солдат перекрестился, обратил очи к небу и со вздохом закрыл глаза»[383].
Другой участник обороны Севастополя, И. И. Красовский, вспоминал: «Картечь и батальный огонь с Корнилова бастиона произвели страшное опустошение в рядах французов. Подошва Малахова кургана и пространство до неприятельских траншей были покрыты их телами»