Следующей стоянкой был остров Таити в Тихом океане. Якорь бросили в заливе Матавай и первый раз за 35 дней ступили на землю. Пока чинили шлюп, свободные от вахты офицеры осматривали остров. Таити Нахимову понравился: «Народ дикой, но очень доброй и ласковой, ходят совсем нагие; мы у них на безделицы выменивали фрукты, кур и свиней». Островитяне готовы были выполнять любую работу за мизерную плату, причём работали так ловко и споро, что вся команда отдыхала две недели. Гостеприимные туземцы приглашали к себе в гости, и если кому-то из команды случалось задержаться на берегу до позднего вечера, с большой охотой предоставляли ночлег. «Мигом поднималось всё на ноги, приготовлялось угощение, и вместо сна шёл всю ночь пир, на который сбегались все, до кого только могло дойти известие», — вспоминал Завалишин.
Наконец ремонт завершили, свежую провизию загрузили на корабль, связки полюбившихся бананов развесили на палубе для дозревания и, оставив за кормой гостеприимный остров, стали держать путь к северу. Чтобы ускорить продвижение, 24 июля Лазарев приказал «Ладоге» следовать самостоятельным курсом к Камчатке, а «Крейсер» поспешил к берегам Америки, в Новоархангельск.
Русская Америка
Третьего сентября 1823 года фрегат вошёл в Новоархангельский порт острова Ситха, названного Лисянским островом Баранова. «Стоя на вершине горы, мы видели себя окружёнными самыми величественными картинами, какие только может представить природа. Бесчисленное множество островов и проливов до прохода Креста и самый материк, расположенный к северу, казались лежащими под нашими ногами. Горы же по другую сторону Ситхинского залива представлялись как бы расположенными на облаках, носившихся под нами»81 — так описывал эти места Ю. Ф. Лисянский.
Теперь Нахимову предстояло увидеть эту картину воочию, сличить карту с местностью. Реальность оказалась много хуже поэтического описания: «Место очень дурное, климат нехороший, жестокие ветры и дожди беспрестанные». Да ещё и продовольствия оказалось мало, «...ничего нельзя почти достать, а ежели что и случится, то за самую дорогую цену. Свежей пищи нельзя иметь, кроме рыбы, да и той зимою очень мало», — описывал он свои впечатления в письме Михаилу Рейнеке. Только в одном он мог согласиться с Лисянским: «Взорам нашим повсюду являлись леса, которыми покрыты все берега. Сколько мне ни случалось встречать необитаемых мест, но они никоим образом не могут сравниться с этими своей дикостью и пустотой». Нахимов делает неутешительный вывод: «зимовать тут очень дурно».
Лазарев после встречи с главным правителем колоний Российско-Американской компании капитан-лейтенантом Матвеем Ивановичем Муравьевым выяснил, что во всей Калифорнии случился неурожай пшеницы, так что насушить сухарей для фрегата и шлюпа на обратный путь не из чего. Поэтому было принято решение идти в Сан-Франциско.
Но перед выходом из порта команде пришлось основательно поработать, и задали эту работу... крысы. За время перехода их развелось столько, что провизии уже не хватало, и они принялись грызть всё, что попадалось: паруса, канаты, кожаные вещи, прогрызли даже деревянную бочку с ромом — весь вытек (а может, они и выпили). Пришлось матросам выгружать всё имущество с фрегата на берег и окуривать трюмы каменным углём и сушёной морской капустой.
Во время работы офицеры и команда три недели жили на берегу. Тут-то и случились события, о которых по вполне понятным причинам ни в докладе Лазарева, ни в письме Нахимова не говорится. И только Завалишин в мемуарах подробно описал происшествие.
Дело было в старшем лейтенанте Иване Кадьяне. Он собирался с Лазаревым ещё в первую кругосветку, однако места для него тогда не нашлось, и Лазарев опрометчиво пообещал (о чём впоследствии не раз жалел) взять его в следующую экспедицию. Когда настало время формировать команду, Кадьян напомнил о себе, и Лазареву ничего не оставалось, как сдержать слово.
Всех офицеров Лазарев отбирал сам, его требования были просты: отличное знание дела и любовь к морю. Исключение составляли лишь те, кого пришлось взять по протекции, однако среди них тоже оказались прекрасные моряки, например будущий адмирал Путятин. А вот с Кадьяном вышла промашка. В походе выяснилось, что офицер он никудышный, с командой обращается жестоко, оскорбляет матросов по любому поводу, а чаще и без повода. Обнаружилась в нём и ещё одна не то чтобы редкая, но неприятная особенность — он любил пожить на дармовщину, за счёт подчинённых. Среди матросов было немало людей мастеровитых, в свободное от вахты время они столярничали, слесарничали, шили сапоги, платье. Офицеры делали заказы, причём всегда старались заплатить больше, чем на берегу, так что к окончанию похода наиболее экономные матросы скапливали небольшой капиталец. А Кадьян требовал исполнять его заказы бесплатно. Отказать ему нижние чины не смели — он отвечал за работу всей команды, и вскоре его злоба, жестокость и корысть стали вызывать у матросов настоящую ненависть.
Впервые неповиновение случилось на Тасмании, но в тот раз удалось всё уладить: после переговоров матросы сами выдали зачинщиков, тех посадили под арест, а впоследствии помиловали. В Америке команда три недели жила на берегу, нижних чинов разместили в домах по несколько человек, и чувствовали они себя гораздо свободнее, чем на корабле. К тому же матросы знали, что иной силы, кроме них, на побережье нет. Немногочисленные служащие торговой компании сами были готовы в случае бунта к ним присоединиться, среди них встречалось немало людей отчаянных — иные в те края и не попадали. Так что на сей раз команда на переговоры не пошла и была непреклонна в своём требовании: удалить Кадьяна с корабля. И Лазареву ничего не оставалось, как перевести Кадьяна под предлогом его нездоровья на «Ладогу», которая вместе со шлюпом «Аполлон» возвращалась в Россию, тогда как фрегат остался охранять берега Русской Америки до прихода смены.
О бунте команды Лазарев, конечно же, в рапорте начальству ничего не написал — началось бы дознание, суд, который мог бы закончиться для матросов каторгой, для офицеров разжалованием. В письме другу Нахимов лишь коротко сообщил о переводе Кадьяна: «У нас очень мало сухарей, и для того мы, снявшись 14 ноября, перешли в Калифорнию, пришли 30 ноября, здесь будем покупать пшеницу, а в Ситке сухари печь. Стоим в порте Франциске, широта 37 N, долгота 239° О, откуда я и пишу теперь к тебе. У нас большие перемены: Иван Иванович (Кадьян. — Н. П.) идёт на “Ладоге”, а к нам вместо него поступает Никольской, Завалишина по высочайшему повелению потребовали в Петербург»82.
Не упомянул Нахимов в письме и о происшествии, случившемся с ним самим во время перехода в Калифорнию.
Двадцатого ноября на море началось волнение, ветер стал крепчать, когда на фрегате раздался крик: «Человек за бортом!» В это время вахту стоял Завалишин, Нахимов пришёл к нему побеседовать, и офицеры прогуливались по палубе, обсуждая эпизод из прочитанной недавно книги «Жизнь английских адмиралов». «Фрегат был в это время на полном ходу, идя более 10 узлов в час (17 1/2 вёрст), — вспоминал Завалишин. — В одно мгновение полетели за борт... спасительные буйки с флагами». Оказалось, за борт упал канонир Давыд Егоров. «Я стал приводить к ветру, но при быстроте хода фрегата он всё же пробежал значительное расстояние, однако же с марса упавший человек был ещё в виду». При таком сильном волнении спускать шлюпку было опасно, и всё же Завалишин отдал приказание, и шестеро матросов бросились его выполнять. «Павел Степанович, — обратился он к Нахимову, — отправляйся и ты с ними».
В это время на баке стоял подвахтенный мичман, можно было послать его — именно так и полагалось поступить, ведь Нахимов оказался на палубе случайно. Но разбираться с правилами было некогда, и Нахимов, не раздумывая, прыгнул в шлюпку. Обрубили верёвки, и она полетела вниз.
Сначала бедолагу-артиллериста видно не было, волны скрывали его, и ветер уносил звуки. Но марсовый матрос с фрегата красным флажком направлял лодку к тонущему, и вскоре Нахимов увидел его. Матросы налегли на вёсла, оставалось преодолеть несколько саженей — и вдруг несчастный неожиданно выпустил из рук брошенную ему верёвку и скрылся в волнах. Судороги ли были тому причиной, акула ли — бог весть, только спасти его не удалось.
Между тем сидевшие в шлюпке сами оказались на волосок от гибели. Фрегат сильно качало, и едва матросы стали поднимать шлюпку, как корабль резко накренился и её вдребезги разбило о борт. Шестеро матросов и Нахимов чудом спаслись, успев ухватиться за корабельный такелаж. Попытка спасти тонущего едва не унесла жизни семерых членов команды. Но каков Нахимов — не раздумывая бросился на помощь! Как знать, может быть, от смертельно опасных шалостей гардемаринов на «Фениксе» вроде спуска по вантам вниз головой, хождения с одной мачты на другую по натянутой верёвке или бега кругом корабля по бортам только один шаг до подвига. Да все ли способны сделать этот шаг?
Матросы, участвовавшие в спасательной операции, получили повышение, Нахимова Лазарев представил к награде. «Сию готовность г-на Нахимова при спасении человека жертвовать собою я долгом почёл представить на благоусмотрение гг. членов Государственной Адмиралтейств-коллегии», — писал капитан в рапорте. Но начальство рассудило иначе: вот если бы спасли, скажем, человек десять — тогда другое дело... «Как будто удача или неудача изменяла сущность подвига, — справедливо возмущался Завалишин, — и как будто не было примеров, что спасали и многих, ничем не рискуя».
В послужном списке Нахимова плавание на фрегате отмечено казённой фразой: «Не имел случая отличиться»83. В глазах начальства он не отличился, но многие чины Главного адмиралтейства глаз не казали на море. А вот свидетели этого события сохранили поступок Нахимова в памяти и не раз потом рассказывали о нём. Были у Павла Степановича и последователи в христианском исполнении долга, готовые «жизнь положить за други своя». При схожих обстоятельствах так же действовал товарищ Нахимова по кругосветке — Александр Домашенко — в 1827 году у берегов Сицилии бросился спасать упавшего за борт матроса и погиб вместе с ним. Его товарищи собрали деньги и установили ему памятник в Кронштадте.