139.
Французскому адмиралу в отличие от английского коллеги были даны инструкции, но тоже весьма обтекаемые: Средиземное море не покидать, но и не вступать в боевые действия, тем более с турками. Так что Риньи вполне понимал Кодрингтона: «Любезный адмирал, понимаю всю затруднительность положения, в которое ставит Вас молчание Ваших министров: Вы и я, мы связаны тем неудобством, что наши поступки могут попасть на обсуждение публики. Гейден может делать, что хочет: русская печать его не тронет»140.
Действительно, русская печать в те годы не опускалась до травли своих армии и флота. Зато чиновники и дипломаты умело портили жизнь морякам, как говорил Гейден, «своим зловредным влиянием». Как тут не вспомнить меткое определение: «Дипломаты — это честные люди, посланные за границу, чтобы лгать в пользу своего государства»141.
От Нессельроде приходили депеши, противоречащие друг другу. Так, в марте 1828 года он предписывал Гейдену вести себя с турецкой стороной жёстко, как с находящейся в состоянии войны с Россией. С посредниками (имеется в виду в первую очередь Австрия), кои будут привозить туркам военные припасы и продовольствие, требовалось поступать «согласно с законами войны»142. Но не прошло и месяца, как в новой инструкции лишь указывалось на необходимость соблюдать Лондонский трактат и сохранять самые тесные контакты с союзниками. От военных действий против Турции, названных «второстепенными», следовало отказаться. Откуда же дули ветры, заставляя российскую внешнюю политику «менять галсы»?
Ещё при Александре I в Министерстве иностранных дел сложилась странная ситуация: его, по сути, возглавляли два человека. Одна часть ведомства подчинялась И. А. Каподистрии, другая — К. В. Нессельроде. Двух выдающихся (правда, каждый по-своему) людей роднило только то, что оба были иностранцами на русской службе. Но как по-разному они служили России!
Граф Каподистрия, грек по национальности, был человек энергичный, целеустремлённый, абсолютно преданный делу. На русской службе он, по словам историка, «усвоил себе интересы России несравненно глубже и вернее, чем большая часть правительственных лиц, его современников»143. Он решительно боролся с исламизацией христианских народов Балкан, поддерживал их национальное освобождение и считал, что Россия в союзе с европейскими державами может этого добиться. После получения Грецией независимости в 1830 году стал её первым президентом, умело руководил страной, активно восстанавливал экономику и одновременно жёстко пресекал междоусобные свары. Он погиб в 1831 году в результате покушения.
Нессельроде, сын немецкого дипломата, послужившего всем дворам Европы, родился на борту английского брига, стоявшего в Лиссабонском порту. По вероисповеданию он был лютеранин, знал несколько европейских языков, только русского до конца своих дней так и не выучил. Кроме дипломатических успехов прославился удачной женитьбой на самой богатой невесте России — дочери министра финансов Д. А. Гурьева. Любитель застолий, гурман Нессельроде и сам изобрёл несколько рецептов: супа, мороженого и пудинга, за что получил от Н. С. Лескова насмешливое прозвище «Кисельвроде».
Он умудрился не покидать министерство 40 лет, послужив трём императорам: Александру I, Николаю I и Александру II. Такое возможно только в одном случае — если собственные взгляды сановника чрезвычайно эластичны. Впрочем, одно личное политическое пристрастие у него всё же было: он боготворил австрийского канцлера Меттерниха и полагал, что Россия непременно должна идти в фарватере австрийской политики, не претендуя на собственные национальные интересы. За Наваринское сражение Нессельроде получил от своего кумира строгий выговор. Его привязанность к Меттерниху была так велика, что даже в Австрии говорили: в русской заграничной дипломатии есть две партии — Каподистрии и Меттерниха144. Император Николай прислушивался к советам обеих партий и даже пытался примирить их.
Вот почему командующий русской эскадрой получал такие противоречивые указания, отчего ему приходилось не только уклоняться в Средиземном море от встречных ветров и искать в зимние шторма надёжные гавани, но и лавировать на дипломатическом поприще, избегая столкновений и опасности наскочить на рифы.
Между тем разногласия недавних союзников по Наваринскому сражению дозрели до явного конфликта, и Порта поспешила использовать его в своих целях. Почувствовав поддержку Лондона и Парижа и опираясь на помощь Вены, Стамбул объявил, что отказывается от всех прежних договорённостей по греческому вопросу и отныне считает главной виновницей греческого восстания (видимо, и главной виновницей Наварина) Россию, а потому запрещает её подданным вести торговлю на территории Турции, закрывает для российских судов Босфор и объявляет войну. Россия в апреле 1828 года ответила тем же.
За три недели до объявления войны Гейден получил указание из Петербурга начать блокаду Дарданелл, чтобы не пропускать суда с оружием к берегам Греции и продовольствием к Константинополю. В поддержку была прислана эскадра под командованием контр-адмирала П. И. Рикорда в составе четырёх линейных кораблей, четырёх фрегатов и двух бригов (на фрегате «Александра» служил брат Нахимова Иван). Таким образом, на тот момент в Средиземном море Россия имела самый мощный флот — 20 вымпелов.
Поводом для начала блокады послужила резня христиан, учинённая турками на острове Крит. Формально Франция и Великобритания тоже участвовали в блокаде, но более всего они заботились, чтобы Россия не разгромила Порту. Поздравляя Гейдена с годовщиной Наваринского сражения, Кодрингтон достаточно откровенно написал ему: «Не забывайте, что Россия пугало, которое тревожит значительную часть французов и англичан, что боятся, как бы ваш добрый император не поглотил всю Турцию живьём с костями и мясом», — поясняя, почему война, которую Россия в одиночку ведёт с Портой, «возбуждает неудовольствие одних и зависть других»: «Таково всегдашнее следствие уклонения с прямого пути в грязные переулки! В политике, как и на прогулке, никто в таком случае не вправе ожидать, что вернётся домой с незамаранными сапогами»145.
России оставили путь прямой, но чрезвычайно трудный. Блокада Дарданелл проводилась в суровых зимних условиях, крепкие северо-западные ветры несли дожди, метели и морозы, держаться на якорях при сильном волнении было тяжело. Больше трудностей, чем непогода и турки, создавали только бывшие союзники. У Лондона были свои виды на Крит, и присутствие русских кораблей рядом с островом, население которого встречало их с восторгом, какого не знали англичане, их совсем не радовало. Вызывал опасения и тёплый приём, оказанный русским морякам на Мальте, где англичан традиционно не любили; даже возникло подозрение, что русские хотят прибрать остров к своим рукам. Когда же капитан И. Н. Бутаков на корабле «Царь Константин» во время крейсирования захватил египетские бриг и корвет, возмущение усилилось. Под дипломатическим нажимом Гейдену пришлось увести эскадру от Крита к Поросу.
Ещё большее раздражение французских и английских «друзей» вызывали успехи русской армии на Балканах и флота на Чёрном море. В этих условиях блокада Дарданелл была действенной мерой против Турции. Порох и ядра, которые провозились на турецких и австрийских судах, изымались и передавались грекам, суда с зерном из Александрии задерживались. К февралю 1829 года только в порту Смирны (по-турецки Измир) скопилось 150 судов с хлебом, которые не смогли пройти к Константинополю146. Таким образом, эскадра Гейдена в Средиземном море представляла собой правый фланг русских сил, а эскадра Грейга в Чёрном море вместе с армией Паскевича на Балканах — левый, и они активно поддерживали друг друга.
Конечно, офицеры были далеки от дипломатических эволюций, которые приходилось проделывать их командующему, — но не настолько, чтобы не знать о них. Пока не была объявлена война, чинили корабли на Мальте, «...теперь стоим спокойно здесь, исправляем понемногу повреждения и ожидаем дальнейших приказаний» — так коротко описал Нахимов несколько месяцев, проведённых на острове. Зато его однокашник Рыкачев самым подробным образом рассказал, как проводили время моряки. Музыка гремела в Ла-Валетте до утра, свободные от вахты матросы каждый день сходили на берег, плясали, «дружно покупали платки для своих жён в Россию, пёстрые камзолы для себя, чтобы пощеголять здесь». Побывали в церкви Святого Иоанна Иерусалимского, вечером смотрели спектакль в театре. «Наши матросы очень дружны с английскими, в городе они гуляют и пьют вместе. Имя Наварин служит у них приветом и паролем».
Дух победы витал между моряками, общий враг побеждён совместными усилиями, что может внести разногласия? Разве только отношение к поверженному врагу. Однажды в театре случился курьёз: на сцене английские матросы увидели актёра, одетого в турецкий костюм. Что тут началось! Насилу русские матросы и служители уняли англичан, кричавших и бросавших на сцену всё, что попадалось под руку.
Русские офицеры тоже предпочитали общаться с английскими. В Ла-Валетте по вечерам слушали «Севильского цирюльника», танцевали на балах, днём те, кто говорил на иностранных языках, делали визиты знакомым, кто не говорил — брали уроки итальянского и английского. Большим спросом пользовались картины, которые местные художники писали на заказ: «Наваринский бой» или «Корабль “Азов” (“Гангут”, “Александр Невский” и т. д.) после сражения входит в порт Ла-Валетты».
Остальное время проводили в кофейне: пили пунш, ели мороженое, играли на бильярде, спорили, толковали на разных языках, даже порой забывая про театр: «Сегодня приехали к концу пьесы, не могли понять, что играли».
О чём же толковали офицеры? Обсуждали внешнюю политику, в водоворот которой оказались втянуты. «В Англии все министры сменены, Кодрингтоном недовольны за Наваринское сражение и даже говорят о войне с нами, если государь объявит её туркам». Вот так: ещё вчера союзники и вместе проливали кровь, а завтра, возможно, станут врагами. В случае войны «обещали друг другу не давать пощады и не просить её», а пока «пили вместе, как искренние друзья».