Почему эта сплетня так занимала умы в Петербурге? Какое письмо из Севастополя или запись в дневнике ни прочтёшь, обязательно будет что-нибудь о соперничестве двух адмиралов. Правда, говорили о нём те, кто не был в Севастополе; стоило им приехать туда — и мнение тотчас менялось. Из письма Н. И. Пирогова жене: «4 января 1855 г. Николай Иванович Пущин мне писал о каких-то злоязычных слухах про Нахимова; скажи ему, что это враки». Даже протоиерей А. Г. Лебединцев записал в своём дневнике: «На обеде была речь о вице-адмирале Нахимове... Замечу, офицеры, с которыми шла речь о Нахимове, принадлежат к оппозиции его. Мне кажется, когда человек имеет приверженцев и противников, то уже по одному этому стоит внимания. И на это нужно талант, чтобы заставить говорить о себе, а чтобы разделить общество непростое (каково общество флотских офицеров) — для этого нужно что-нибудь особенное»278.
Иными словами, чтобы заиметь оппонентов, нужно занимать чёткую гражданскую позицию. Она была у Нахимова, Корнилова, Истомина, Путятина. Их уважали, но кто-то и не любил — преимущественно те, у кого было рыльце в пушку, кого хватали за руку на воровстве и нечистых подрядах, кто, не выходя в море, ждал повышения на берегу, кто пытался разжалобить рассказами о большом семействе, чтобы получить место потеплее. Сколько таких просьб, жалоб и рапортов было отклонено Лазаревым и его «камарильей»!
Корнилов всегда говорил: сначала — службе, потом — себе. Они и жили так, и были вправе требовать такого же отношения к делу от других. Нахимов после Синопа четыре месяца исправлял корабли и не сходил на берег, в то время как там его терпеливо ждал «любезный друг Мишустя», специально приехавший к нему в Крым. Лазарев женился поздно. Казалось бы, после тяжких трудов самое время было предаться отдыху с молодой женой, которая очень хотела увидеть воспетый Пушкиным Бахчисарайский фонтан, и они отправились в свадебное путешествие по Крыму. Длилось оно всего десять дней — а потом снова в море. У Корнилова была большая семья — шестеро детей; младшая, Лиза, родилась уже во время войны. Единственный источник дохода — жалованье. И никаких просьб о помощи — только однажды, и то для дела: чтобы послали в Англию строить пароходы.
Потому и злословили, что было много недовольных ими, учениками Лазарева, особенно из числа тех, кто сначала себе, потом опять себе, и только если после этого что-то останется — службе.
Начало
Пятого апреля на Балтике у Либавы (ныне — Лиепая в Латвии) появились английские пароходы. Почти одновременно — 8-го числа — англо-французский флот подошёл к Одессе. Военных кораблей на рейде не было. «Одесса — торговый город, — писал в газету свидетель событий, — Англия и Франция объявили торжественно, что они не хотят нарушать всемирной торговли». Однако 10 апреля, в Страстную субботу, восемь пароходо-фрегатов начали бомбардировку города, его жителям предстояло убедиться, что и «торжественные» обещания могут нарушаться. И, конечно, не случайно обстрел был начат именно накануне Пасхи.
Единственным защитником Одессы оказался прапорщик Щёголев с четырьмя пушками. Батарея его хотя и была поставлена «наскоро», но стреляла шесть часов, пока её не взорвали корабельные орудия. После этого пароходы направили огонь на стоявшие в гавани суда и дома Пересыпи. В результате вспыхнул пожар, несколько человек были убиты и ранены. После двенадцатичасового обстрела корабли ушли в море. Однако на сражение эти действия никак не тянули, и представить обстрел Одессы победой даже европейская пресса не решилась.
«Военный эксперт» Ф. Энгельс написал по этому поводу статью под названием «Знаменитая победа», полную сарказма по отношению к нерешительным англичанам, но при этом сильно преувеличивавшую военные возможности торгового города: «Подходы к Одессе с моря были защищены шестью батареями, вооружёнными, по-видимому, сорока или пятьюдесятью 24- и 48-фунтовыми орудиями. Из этих батарей участвовали в бою только две или три, так как нападающие держались вне досягаемости огня остальных. Против этих батарей были введены в дело восемь паровых фрегатов, на борту которых насчитывалось около 100 орудий; но так как по характеру операции возможно было использовать лишь орудия одного борта, то перевес, который союзники имели по количеству орудий, был значительно снижен».
Если бы прапорщик Щёголев узнал о такой великой силе, которую приписали его батарее, то, наверное, был бы недоволен, что получил всего лишь орден Святого Георгия и производство в штабс-капитаны. Но самое интересное в статье Энгельса — его рассуждение о береговых батареях: «По калибру орудий силы сторон очевидно были примерно равны, ибо если 24-фунтовая пушка уступает длинноствольной 32-фунтовой, то зато тяжёлая 48-фунтовая безусловно равна бомбовым 56- и 68-фунтовым пушкам, которые не выдерживают полного порохового заряда. Наконец, большая уязвимость кораблей, по сравнению с брустверами, и неточность прицела, вызванная движением корабля, ставят орудия береговых батарей в преимущественное положение по отношению к судовой артиллерии, даже при более значительном численном превосходстве последней»279. Значит, когда в Одессе береговые пушки палят по английским пароходам, они становятся страшной силой, а вот в Синопе турецкие береговые батареи опасности не представляли, потому что против них были вражеские русские корабли. Вот такая объективность и такой интернационализм.
Одиннадцатого апреля в Севастополе праздновали Пасху. Погода стояла чудесная: ясно, солнечно, тепло — 16 градусов. На эскадре Нахимова отслужили праздничную всенощную и заутреню. В пять часов утра Нахимов пригласил на свой флагман разговеться Истомина, всех командиров кораблей, офицеров и лучших боцманов. Со всеми христосовался на шканцах, нижним чинам раздал по три яйца (Рейнеке, услышав эту новость, не поверил, потом узнал от повара, какую сумму Нахимов выделил из своих личных денег), после чего поехал с капитанами к Корнилову на корабль «Константин». Когда-то команда этого корабля входила в 41-й экипаж, которым командовал Нахимов, и ради праздника он просил у Корнилова разрешения дать команде по чарке водки. Корнилов позволил, но просил и ему разрешить сделать такой же подарок команде «Двенадцати апостолов» — своего бывшего корабля. Так они, можно сказать, поквитались по-братски.
Матросам своей эскадры Нахимов разрешил сойти на берег, но в город не отпустил, приказал быть около кораблей — время военное. Тогда завели правило: после захода солнца все команды должны быть на своих кораблях. Вечером делали перекличку и рядом с пушками раскладывали все принадлежности к бою, держали в готовности команды из абордажных стрелков. Пароходы были готовы быстро развести пары для возможной буксировки кораблей.
Вечером на берегу разговаривали два матроса.
— Хорошо у нас на «Константине», работы немного, — говорил один, — не то что у вас на эскадре.
— Зато у нас веселее и вольготнее, — отвечал другой. — Нахимов с нами христосовался и даже яйца с матросами катал! А у вас на эскадре никто и не смотрит на нашего брата. Да и качели по его милости устроили. Дай Бог ему здоровья!
— Скажешь тоже, качели! Нас вон в город пустили, а вам только по берегу и разрешили гулять. А что тут делать-то, на пустом берегу?
— Так и на пустом берегу веселье: хочешь — оркестр слушай, хочешь — на качелях качайся, для женатых палатки на берегу поставили. Не только мы, Нахимов и сам в город не ездил, по пустому берегу гулял, кого знакомых встречал — здоровался да христосовался.
Опасения Нахимова были обоснованны — со дня на день ожидали появления вражеской эскадры. 17 апреля увидели в десяти милях неприятельский флот: 19 кораблей, фрегатов и девять пароходов. Ближе всех подошёл винтовой пароход «Агамемнон» с известным в Севастополе Э. Лайонсом, теперь он вместе с лордом Джеймсом Дандасом был назначен командующим британскими морскими силами. Заглядывали англичане и в Евпаторию — похитили каботажные суда и пьяного таможенного чиновника, выехавшего осмотреть их корабли. «Теперь вся армада удаляется к W (западу. — Н. П.), вероятно, набрали материала для газет»280, — едко заметил Корнилов.
Несколько дней корабли союзников крейсировали вдоль берега, пока не случился инцидент: «Тигр», один из лучших английских пароходов с мощностью машины в 500 лошадиных сил, 30 апреля близ Одессы сел в тумане на мель. С берега заметили, быстро перевезли орудия и расстреляли пароход. Капитан Гриффорд, 24 офицера и 200 матросов сдались в плен, английские корабельные флаги отправились в качестве трофея в Петербург. Когда попытались снять пароход с мели, чтобы забрать в качестве призового, на помощь ему подошли два других англичанина, и «Тигр» пришлось сжечь.
Нахимов и Рейнеке, встретившись на берегу, живо обсуждали случившееся. Было начало мая, погода стояла тихая, солнечная, над белой и розовой пеной цветущих яблонь, груш, алычи гудели рои пчёл, всё располагало к миру и покою. Но два старинных приятеля за чаем и вином говорили о вещах совсем не мирных.
— Я думаю, нужно было посадить на пароход человек 20 артиллеристов и 100 солдат под управлением флотского офицера, — говорил Рейнеке, — тогда они выстрелами не подпустили бы англичан. Так и «Тигр» бы спасли, и другие пароходы повредили.
Павел Степанович покачал головой и поставил чашку на стол.
— Я бы на месте Гриффорда не так поступил.
— И что бы ты сделал?
— Я бы приказал спустить шлюпки на воду и ушёл бы в море. Там можно встретить своих и спастись. А пароход приказал бы сжечь.
Рейнеке подлил в рюмку друга его любимой малаги.
— И чего бы ты добился? Пароход и так сгорел.
— Чего-с? — Нахимов покраснел (он всегда краснел, когда горячился). — Пароход под своим флагом погиб бы, и команда избежала бы позорного плена! Горько уничтожать дело своих рук, в которое изрядно труда и времени вложил-с, да что же делать.
Рейнеке посмотрел на друга: «Как это похоже на Павла! Трусость ему больше всего ненавистна».