307. С возвращением армии прекратились слухи о предательстве Меншикова, бросившего город на произвол судьбы.
Первая бомбардировка
Союзное командование намечало бомбардировку ещё на конец сентября, но отложило из-за нехватки орудий. Когда на кораблях доставили тяжёлые осадные пушки, их установили на высотах, господствующих над городом. Французы поставили против Городской стороны 49 осадных орудий, англичане против Корабельной — 73. Теперь 118 орудиям защитников Севастополя противостояли 122 неприятельских. Корнилов приказал стрелять, чтобы не дать противнику установить новые пушки и подвезти боеприпасы; в результате меткими выстрелами был разрушен только что сооружённый на французской батарее оборонительный вал. Однако неприятель планов не поменял. «Отдан приказ открыть огонь завтра 17 (5) в 7 часов утра... Люди поели суп, напились кофе и дожидались за ружейными козлами, пока артиллеристы сделают удобные бреши, позволяющие нашим колоннам пойти на штурм города»308, — сообщал домой французский офицер.
Второго октября Нахимову было поручено расставить корабли. Оценив ситуацию, он выбрал оптимальное расположение: «Великий князь Константин» встал на створной линии рейда, «Двенадцать апостолов» — между ним и «Парижем»; фрегаты «Коварна», «Мидия», «Кулевчи», «Кагул» — в линии за «Двенадцатью апостолами», а корветы «Калипсо», «Пилад», «Андромаха», бриг «Эней», яхты «Ольвия» и «Стрела», транспорты «Лаба», «Гагра» и «Прут» — в Корабельной бухте. Корабль «Ягудиил» оставлен в глубине Южной бухты; бриги «Тезей» и «Фемистокол» и транспорты «Дунай», «Буг» и «Сухум-Кале» остались в гавани. Из остальных плавсредств — пяти бригов, четырёх шхун, четырёх тендеров, трёх транспортов и двух шаланд — был устроен плавучий мост через Южную бухту309.
Пятого октября в 6.30 русские батареи открыли огонь, упреждая противника, в семь часов тот начал отвечать. Грохот орудий, свист ядер и разрывы бомб слились в невообразимый гул. Больше всего досаждали пушки, стоявшие на Рудольфовой горе — оттуда снаряды и ядра летели сразу на 4-й, 5-й и 6-й бастионы. Корнилов с адъютантами, приехав на 4-й бастион, застал там страшное разрушение: траверсов — земляных насыпей для прикрытия от флангового огня — ещё не успели сделать, и артиллеристы рядами ложились под ядрами, раненых и убитых едва успевали класть на носилки. Батальоны, сформированные из моряков, толпами стояли посреди бастиона, и каждое попадание в эту густую массу выкашивало из неё десятки людей разом.
Корнилов отдал необходимые распоряжения и отправился на соседний 5-й бастион, где был Нахимов. По бастиону английские и французские батареи вели перекрёстный огонь, и разрушения там были не меньшие, чем на 4-м бастионе. «Оба адмирала следили за действием наших орудий, стрелявших против французских батарей, и преспокойно разговаривали. У адмирала Нахимова была лёгкая рана на лице, которой он и не заметил, кровь у него текла, и белый Георгиевский крест на шее сделался совершенно красным»310, — вспоминал князь В. И. Барятинский. В следующее мгновение неприятельское ядро взрыло землю рядом с адмиралами, так что Барятинский едва успел дёрнуть обоих за полы сюртуков. Другое ядро пролетело мимо, оторвало голову артиллеристу и обдало кровью и осколками черепа стоявшего рядом другого флаг-офицера, И. Лихачёва. «Скажите, что со мной? — обратился он к Барятинскому. — Мне тепло лицу, и я не понимаю, что такое».
Князь обтёр ему лицо полой шинели и объяснил, что произошло. Первой реакцией Лихачёва было естественное отвращение, потом он попросил папиросу и прикурил от дымящегося фитиля. Во время этой жуткой сцены оба адмирала продолжали невозмутимо беседовать.
В следующий момент Нахимову доложили, что с моря подходят неприятельские корабли, и он поспешил на «Двенадцать апостолов». В подзорную трубу он увидел, как приближалась эскадра: впереди шли корабли под французскими флагами, за ними турецкие и английские, парусов не ставили — был полный штиль, корабли буксировались пароходами. Стоявший рядом с Нахимовым ординарец принялся считать — да сбился: «...некогда, да и ни к чему. О соразмерности сил невозможно было и думать; следовало сражаться с врагами, сколько их ни было». Нахимов ожидал, что флот начнёт бомбардировку города одновременно с началом действия батарей, а затем войска пойдут на штурм — именно так действовал бы он сам. Но в это время французский вице-адмирал Фердинанд Гамелен никак не мог договориться с английским адмиралом Дандасом, что следует сделать раньше — начать обстрел севастопольских фортов или встать на якоря. Когда же они, наконец, договорились, батареи уже замолчали; к тому же корабли встали на таком расстоянии от берега, что бо́льшая часть выпущенных ими бомб и снарядов легла в бухту.
Свой огонь они направили на Александровскую батарею и батарею № 10, которая выдавалась далеко вперёд. После первых же выстрелов всё покрылось густым дымом, и увидеть что-либо было сложно. И всё же Нахимов заметил: 10-я батарея перестала стрелять. Неужели все погибли? Если противник поставит рядом свои корабли, то может беспрепятственно обстреливать город. Нахимов направил туда отряд охотников, чтобы они в случае необходимости заменили орудийную прислугу. Каково же было их удивление, когда они нашли всех на батарее живыми; оказалось, орудия за многочасовую стрельбу раскалились настолько, что не помогало даже обливание их водой, и потому артиллеристы решили на время прекратить пальбу.
В тот день по городу было выпущено 50 тысяч снарядов с кораблей и ещё до девяти тысяч с осадных батарей. Эта была первая бомбардировка Севастополя — и его первая победа: город выстоял, неприятель так и не решился перейти к штурму. Корабли уходили с пробоинами в бортах, перебитым рангоутом, потеряв 900 человек, не считая турок — им союзники учёт не вели.
Севастопольцы ответили шестнадцатью тысячами выстрелов орудий береговых батарей и ещё двадцатью тысячами с оборонительной линии. Потери защитников города составили 1250 человек, один из них — контр-адмирал Корнилов.
В начале двенадцатого часа он приехал на Малахов курган, где положение было очень тяжёлым. Курган находится на Корабельной стороне, его первое укрепление — башню — построили на деньги, собранные севастопольскими купцами, но в отличие от башни Волохова она была слабо защищена. В сентябре под руководством контр-адмирала Истомина и полковника Ползикова по обеим сторонам башни поставили две батареи — 17-ю и 18-ю, по направлению к Доковому оврагу прорыли траншею и построили на южной стороне кургана ещё одну батарею, которую все называли по имени её командира батареей Жерве; для укрепления позиций соорудили два бастиона и тоже соединили их траншеями. Благодаря этим работам, спланированным Тотлебеном, башня, по признанию неприятеля, «утроила своё значение» и Малахов курган не только стал центром обороны Корабельной стороны, но и превратился в ключевую позицию обороны всего города. Поэтому на него и был направлен основной удар.
Увидев Корнилова, матросы прокричали громовое «ура!», но он остановил их.
— Будем кричать «ура!», когда собьём английские батареи, — сказал он, указывая на Рудольфову гору. В этот момент неприятельское ядро ударило ему в ногу. Флаг-офицеры бросились к нему, подняли на руки, уложили на носилки.
— Отстаивайте же Севастополь! — это были последние слова Корнилова, обращённые к севастопольцам.
Нахимов тяжело переживал смерть друга; он полагал, что замены Корнилову нет. В тот день он писал Метлину: «Николай Фёдорович! Владимир Алексеевич не существует. Предупредите и приготовьте Елизавету Васильевну. Он умер как герой. Завтра снова дело. Я не знаю, что будет с Севастополем без него — и на флоте, и в деле на берегу. Получил две царапины, о которых не стоит и говорить. У нас без Владимира Алексеевича идёт безначалие».
С курьером он отправил вдове Корнилова шкатулку с его бумагами, которую опечатал в присутствии двух офицеров. Близкие к Корнилову люди знали, что тот вёл дневник, где было много нелестных замечаний о командовании флота и армии, особенно о Меншикове. Поэтому Нахимов сделал всё, чтобы эти бумаги оказались у семьи покойного. «Что будет завтра и кто будет жив — не знаю. Ожидаю в ночь атаки и абордажа кораблей и фрегатов пароходами и шлюпками. Атака с берега умолкла, и я еду в ночь на эскадру отражать нападение. На кораблях 150 человек, вооружённых пиками, тесаками и интрепелями, а на фрегатах только 60 человек с тем же вооружением».
Отпевали Корнилова в Михайловской церкви. Нахимов, пришедший проститься с другом, не скрывал слёз. Похоронили Корнилова рядом с Лазаревым — в склепе в основании строящегося собора Святого равноапостольного князя Владимира.
Английские и французские газеты поспешили сообщить о взятии города. В Париже и Лондоне поздравляли друг друга и готовились к торжествам, даже собрались отметить событие новым спектаклем «Взятие Севастополя», когда пришла весть, что журналисты ошиблись. Штурма в следующую ночь не было, но обстрелы продолжились.
Первое время неприятель не собирался возводить никаких укреплений. «Никто не предполагал необходимости правильной осады, и думали, что город сдастся после первой же бомбардировки в продолжение нескольких дней, если не нескольких часов...»311 — писал домой французский офицер. Однако никто в Севастополе сдаваться не собирался, и союзникам пришлось перейти к длительной осаде по всем правилам.
Тринадцатого октября неприятельскую армию постигла ещё одна неудача. Получив приказ отбить английские пушки, захваченные русскими, лёгкая кавалерия под командованием лорда Джеймса Томаса Кардигана атаковала русские позиции в долине под Балаклавой. Из бригады в 600 человек около половины оказались убиты, ранены или попали в плен, в этом сражении погиб цвет английской аристократии.
Второго ноября шторм повредил и уничтожил бо́льшую часть кораблей союзников, на которых были привезены запасы продовольствия, зимней амуниции, медикаментов.