«Русская Троя»
После бомбардировки обе стороны восстанавливали разрушенные батареи, заменяли орудия, Нахимов объезжал позиции и благодарил солдат и матросов. Спустя несколько недель в город приехал Иван Константинович Айвазовский и увидел разрушения собственными глазами. Он сделал несколько набросков с натуры, которые легли в основу картины «Бомбардирование Севастополя англо-французским флотом и армией 5 октября 1854 г.».
Укрепления Севастополя, как известно, возводились не по плану, а по мере необходимости и применительно к местности. Как только Тотлебен замечал, что какой-то участок не простреливается русской артиллерией, так тотчас приказывал поставить два-четыре орудия, накрывавшие выстрелами это пространство. Если же противник начинал возводить укрепление на возвышенности, с нашей стороны одновременно росло несколько таких же. Из дневника Тотлебена: «Я внимательно слежу за всем, что происходит у неприятеля, и каждую ночь закладываю новые батареи. Если неприятельская батарея стреляет из 20 орудий, мы отвечаем ей из 40, и к вечеру противник имеет лишь два орудия на том же месте»312.
Впереди 4-го бастиона была поставлена четырёхорудийная батарея под командованием лейтенанта Н. И. Костомарова — чтобы защитить бастион от внезапного нападения. К тому же с батареи было удобно делать вылазки, что и происходило довольно часто. Об опасности, которой подвергалась батарея Костомарова, говорит хотя бы тот факт, что почти каждый день ему приходилось заменять орудийную прислугу — по причине смерти. Рассказывали, как однажды генерал спросил моряка у орудия, сколько дней они могут продержаться. Тот задумался, а потом ответил: «Людей хватит дня на два».
Потому и продержался Севастополь 11 месяцев, что у него были такие защитники.
Устав бороться с неуничтожаемой батареей Костомарова, французы решили взорвать её. Но то ли они плохо рассчитали силу заряда, то ли неправильно сделали подкоп, только вся сила взрыва пришлась не на саму батарею, а на прилегавшее к ней пространство, и защитников лишь оглушило и завалило землёй. Нахимову доложили, что Костомаров погиб, в тот же день по нему отслужили панихиду.
На следующий день Нахимов приехал на 4-й бастион.
— Кто видел, как вчера убило нашего Костомарова? — грустно спросил Павел Степанович.
— Да он здесь, — был ответ.
По словам историка А. М. Зайончковского, «адмирал с радостью обнял молодца-лейтенанта и отправил его продолжать своё сидение в аванпостах 4-го бастиона»313. Николай Иванович Костомаров прошёл всю войну, вышел в отставку в звании контр-адмирала, дожил до восьмидесяти трёх лет и, наверное, прочитал в газете эту статью о себе, напечатанную уже в новом столетии.
Распорядок дня адмирала был таков: в четыре часа утра он ехал верхом по батареям, здоровался с офицерами, солдатами и матросами, ободрял их, осматривал сделанные за ночь разрушения, отдавал приказания, возвращался домой, обедал, а в два часа пополудни повторял объезд. Матросы воодушевлялись, увидев Нахимова: «Наконец-то наш адмирал пришёл на нас поглядеть, ведь когда пройдёт, словно царь, так и душе легче»314.
Так же, как и Корнилов, он бывал в самых опасных местах и даже как будто не обращал внимания на убийственный полёт пуль и разрыв снарядов. Он приезжал на батареи, смотрел в трубу на работы и приготовления неприятеля, поправлял прицелы орудий, беседовал с матросами, многих из которых знал лично, ободрял и благодарил за отличную службу. Его внимание и забота к нуждам защитников располагали к нему сердца. «Вот причина, что войска, можно сказать, обожали Нахимова и что Нахимов имел на них такое магическое влияние», — вспоминал его адъютант П. Я. Шкот, каждый день сопровождавший Нахимова во время объезда бастионов, верхом и пешком, по склону Малахова кургана и по Театральной площади, на Волынский и Камчатский редуты. Глядя, как каждый день адмирал подвергает себя опасности, адъютант уверился, что тот был храним Богом — иначе не объяснить его невероятного везения.
«Однажды едет адмирал на Волынский редут, разрывается над ним бомба, и один осколок пролетает над головой моей и ударяет в зад моей лошади, так что она села на задние ноги, следовательно, осколок пролетел над головой в нескольких вершках. Другой раз адмирал шёл пешком, остановился рассматривать местность... я присматриваюсь и вижу ядро, катящееся прямо под ноги адмирала, смотрящего в другую сторону; разговаривать было некогда, я схватил адмирала за руку и дёрнул его с такой силой, что чуть оба не упали.
— Что вы-с? — спросил удивлённый выходкой адъютанта Нахимов. Тогда я указал на катящееся ядро».
После того как неприятель взял Волынский, Селенгинский и Камчатский редуты и оказался рядом с позициями защитников города, Нахимов предложил адъютанту переселиться к нему в дом: «Лучше, чтобы вы были ближе ко мне, чтоб за вами не посылать. Сегодня же переберётесь ко мне в кабинет». Адъютант так и сделал. А ночью в дом, где он жил раньше, влетела бомба; погибли все, кто там был315.
А по городу ползли слухи, что Нахимов специально носит эполеты, блеск которых привлекает стрелков: он ищет смерти — значит, Севастополь отстоять невозможно.
— Что это, Павел Степанович, вы ходите по бастионам, да ещё в эполетах, ведь вас убить могут, — сказал ему как-то генерал Д. Е. Остен-Сакен.
— Эх, ваше высокопревосходительство, убьют вас, убьют меня, это ничего, а вот ежели убьют Тотлебена или Хрулёва, это будет нехорошо.
Коцебу писал Рейнеке: «П[авел] Степанович] как бы ищет смерти, разъезжая под самым убийственным огнём; недавно матросы без церемонии сняли его с лошади и отнесли в место, более безопасное. Он один ездит по линии, воодушевляя своим присутствием и матрос[ов], и солдат»316. Племянник Нахимова Платон Воеводский жаловался: «Совет “беречь себя” совершенно бесполезен. Нет даже никакой возможности уговорить его надеть шинель или пальто».
Рейнеке огорчился и решил вразумить друга: «...для чего нужно без нужды пускаться в самые опасные места и подвергать себя убийственному огню? К чему искать смерти? Рассуди хладнокровно и увидишь, что эта отвага для главного действующего лица не только бесполезна, но даже вредна и опасна общему делу: тебя убьют, и дух чинов, имеющих доверие и надежду единственно к тебе, упадёт».
Нахимов благодарил друзей и родственников за попечение, но надевать серую солдатскую шинель, как было приказано всем офицерам, наотрез отказался. «Хожу... по батареям в сюртуке и эполетах потому, что мне кажется, морской офицер должен быть до последней минуты пристойно одет, да как-то это даёт мне больше влияния не только на наших, но и на солдат. Право, мне кажется, некоторые из наших засмеются, а других даже до сердца тронет, если увидят меня в солдатской шинели»317. Он как-то сказал, что, может быть, и снял бы сюртук, да все в Севастополе настолько привыкли видеть его с эполетами, что сочтут их отсутствие за плохой знак.
В 1855 году Павлу Степановичу исполнилось 53 года; как он сам говорил, лучшая половина жизни была прожита, мальчишеский восторг и позволительное юности молодечество давно прошли. В его поведении не было и намёка на фатализм, и уж точно он не искал «упоение в бою и бездны мрачной на краю» — это было совершенно не в его характере.
Ни убитый на Малаховом кургане Корнилов, ни Истомин, которому ядром оторвало голову, смерти не искали. Её вообще в Севастополе не нужно было искать — она сама находила своих жертв среди генералов и рядовых, адмиралов и матросов, врачей и сестёр милосердия, пожилых и детей. На подобный же упрёк Тотлебен отвечал в письме: «Я не подвергаю себя опасности, потому что в Севастополе опасно повсюду, даже в той комнате, где пишу. Вчера штуцерная пуля убила здесь человека». Так не лучше ли было смотреть смерти в лицо?
Кстати, не одному Нахимову приписывали «поиски смерти»; о князе М. Д. Горчакове, сменившем Меншикова на посту командующего, тоже говорили после сражения на Черной речке, что «он искал смерти, кидаясь всюду под ядра и пули». «Но это несправедливо», — возражал его адъютант318.
К тому же свободного времени, чтобы предаваться размышлениям о жизни и смерти, в Севастополе не было. Когда Нахимов писал о безначалии после гибели Корнилова, он не преувеличивал. В Севастополе рассказывали такой анекдот, сильно смахивающий на правду: «Истомин, не получивший удовлетворения на какое-то своё требование... послал сказать полковнику Попову (помощнику начальника гарнизона. — Н. П.), что у него одно орудие повёрнуто на город и что если он не получит требуемого, то пошлёт бомбу в Екатерининский дворец, в котором помещались Моллер и Попов»319.
В ноябре начальника севастопольского гарнизона Моллера сменил Д. Е. Остен-Сакен. В отличие от предшественника он иногда выезжал на бастионы, поэтому смог оценить способности Нахимова как организатора и его авторитет среди моряков и просил Меншикова назначить Нахимова своим помощником. Однако Меншиков этого не сделал.
«Вы, верно, полагаете, что я имею какое-либо влияние на управление Севастополя, — отвечал Нахимов на письмо Метлина. — Напротив: менее, нежели кто-нибудь... Зная меня хорошо, Вы, конечно, поймёте, что я говорю это не из желания властвовать или управлять. Князь запёрся на Северной стороне, ни во что не входит, и к нему нет никому доступа, а между прочим, по всему управлению, в особенности по городу и войскам, страшный хаос». Доказательство хаоса: вместо гнилой «Силистрии» по ошибке затопили корабль «Гавриил»! Это письмо Нахимова полно горечи и сожаления. Как можно оставить город без власти, когда неприятель сидит в траншеях в 85 саженях от 4-го бастиона, цепь его стрелков расположилась близ хутора 42-го экипажа, где летом жили на отдыхе; наконец, когда нет пороха? А ведь войск в Севастополе и окрестностях было достаточно: 22 октября прибыли 10-я и 11-я пехотные дивизии, численность гарнизона увеличилась до девяноста тысяч человек; вместе с флотскими Нахимов насчитал до ста тысяч и не понимал: «...чего ещё ожидают и отчего мы не действуем наступательно?» Но Меншиков после Инкермана как будто утратил веру в себя и совершенно устранился от дел.