Всё осуществилось: через некоторое время начали приходить снаряды. «Теперь можно надеяться, что неприятелю не видать Севастополя, как ушей своих»366, — говорил Нахимов.
Нахимов и сам широко использовал тот же принцип материальной заинтересованности, что и его адъютант. Корабельным чиновникам, портовым комиссарам, шкиперам он в мирное время выдавал лес и рабочих для постройки домов, объясняя: «Они заведуют большим казённым имуществом на десятки тысяч рублей, жалованье же получают маленькое. Так, чтобы не крали и были не только исправны, но и ретивы, нужно поддержать их»367.
«Ретивость» в исполнении приказов была вообще его любимым качеством. Во время второй бомбардировки особенно сильно пострадал 4-й бастион — «всего разворотил», как выразились матросы. Нахимову доложили, что исправить его не представляется возможным. Получив донесение, он тотчас приехал на бастион.
— Что это за срам-с! — с гневом обратился он к матросам. — Шесть месяцев-с учат вас под огнём строиться и исправляться. Пора бы-с приноровиться, смётку иметь.
— Рады стараться! Будет сделано! — дружно вскричали матросы.
Через некоторое время всё действительно было исправлено. Влияние его на матросов было огромно, его слово, обращённое к ним, заставляло сворачивать горы. «Всегда твёрдый, спокойный, как ангел-утешитель, являлся он морякам, готовым в огонь и в воду по одному мановению своего отца-адмирала»368, — пишет А. И. Ершов.
Нахимов и во время войны доказывал, что лучший способ воздействия на подчинённых — личный пример. Он не обращался с пафосными воззваниями, не говорил красиво, зато его ежедневное присутствие на бастионах и батареях лучше всяких слов доказывало: смерть — везде, не только в опасных местах, но отдать жизнь за Севастополь не страшно, а почётно. И ему верили. «Даже не мигнёт глазом, если бомба разорвётся у него под носом», — восхищались офицеры. Племянник в письмах Рейнеке жаловался на «ребячество» Нахимова, сердился на батарейных командиров: «...ещё хуже делают: упрашивают не ходить, где сильно бьют. А он, конечно, нарочно туда и отправляется да ещё разговаривать остановится».
О ежедневном объезде Нахимовым укреплений оставили воспоминания многие офицеры. Вот рассказ инженер-полковника Е. М. Бульмеринга, который до приезда в Севастополь Нахимова не знал:
«...я увидел неизвестного мне адмирала, который, спросив меня, знаю ли я дорогу на редут Шварца, просил провести его туда кратчайшим путём... я повернул за линию, так как... счёл неуместным провести адмирала со свитой его под выстрелами французских стрелков, неотступно стороживших тут каждую появлявшуюся голову. Адмирал громким голосом остановил меня: “Куда вы меня ведёте-с?” Я заметил, что по стенке придётся идти совершенно открыто, между тем как за батареями безопаснее. “Вас извиняет, молодой человек, только то-с, что не знаете, кого вы ведёте-с. Я — Нахимов-с и по трущобам не хожу-с!” Слова эти были сказаны резко. Он добавил: “Извольте идти по стенке-с!” Мы прошли по стенке, где один из боцманов, шедших за адмиралом, убит был на месте штуцерною пулею. Французские пули провожали нас учащённым огнём до самого редута. На редуте адмирал попросил у меня трубу и долго рассматривал положение неприятельских подступов, спрашивая изредка моё мнение. Затем, обратившись ко мне, ласково подал мне руку, спросил мою фамилию и сказал: “Теперь знакомы-с мы с вами — уж больше ссориться не будем-с”.
После того я встречал почти ежедневно знаменитого адмирала на 4-м бастионе... Каждый раз Павел Степанович брал у меня трубу и внимательно рассматривал новые неприятельские работы, интересуясь каждым моим замечанием по ходу этих работ и обвораживая меня простою речью и меткими замечаниями. В каждой фразе Нахимова обнаруживалось понимание всех последствий неприятельских работ и стремление к изучению способов противодействия неприятелю... Я не знавал более благородного боевого труженика»369.
Эти воспоминания ценны тем, что показывают реальную необходимость присутствия Нахимова на передовой, ясное понимание им значения фортификационных работ. Недаром на замечания об опасности он не уставал отвечать: «Берегите Тотлебена!»
В оценках людей Нахимов был строг, но на награды щедр. Когда адмирала спрашивали, кого следует наградить, он был готов зачесть список всех, кто был на бастионах. В архиве сохранилось немало рапортов и представлений за подписью Нахимова, особенно ко дню Пасхи 27 марта и после второй бомбардировки в апреле. Месяц в Севастополе шёл за год службы, Нахимов просил распространить это правило и на гражданских чиновников, и на гарнизон города. Он предлагал выдавать нижним чинам в качестве награды денежное пособие.
Помогать офицерам было сложнее, особенно имеющим большие семьи и нуждающимся. Для тех семейных офицеров, кто жил на одно жалованье и потерял во время осады имущество, Нахимов просил у великого князя Константина аренды[58], среди них были контр-адмирал Панфилов, капитаны 1-го ранга Кислинский, Микрюков, Винк, капитан 2-го ранга Керн.
Фельдшеров, кондукторов, мастеровых и рабочих — всего 84 человека — Нахимов в апреле представил к денежному поощрению. Сам Нахимов 27 марта был произведён в адмиралы и в приказе благодарил своих подчинённых:
«Геройская защита Севастополя, в которой семья моряков принимает такое славное участие, была поводом для беспримерной милости монарха ко мне как к старшему в ней... Завидная участь иметь под своим начальством подчинённых, украшающих начальника своими доблестями, выпала на меня».
Нахимов считал себя не руководителем, но старшим в севастопольской семье; как отец гордится детьми, так и он видел себя украшенным доблестями своих подчинённых.
«Я надеюсь, что господа адмиралы, капитаны и офицеры дозволят мне здесь выразить искренность моей признательности сознанием, что, геройски отстаивая драгоценный для государя и России Севастополь, они доставили мне милость незаслуженную. Матросы! Мне ли говорить вам о ваших подвигах на защиту родного нам Севастополя и флота? Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию; мы сдружились давно; я горжусь вами с детства... на бастионах Севастополя мы не забыли морского дела, а только укрепили одушевление и дисциплину, всегда украшавшие черноморских моряков»370.
Что же удивляться любви матросов к отцу-командиру, если он, надевая адмиральские эполеты, выразил им отдельную благодарность?!
Нахимову приходилось подписывать не только наградные листы. О смерти тех, кого он знал лично, он сообщал их родственникам. Он писал брату Истомина и вдове Лазарева о захоронении Корнилова и Истомина рядом с их учителем, вице-адмиралу Л. М. Серебрякову — о гибели его сына Марка, капитан-лейтенанта, добровольно вызвавшегося пойти на ложементы Камчатского люнета и убитого ночью случайной гранатой: «Согласившись на просьбу сына, Вы послали его в Севастополь не для наград и отличий. Движимые чувством святого долга, лежащего на каждом русском и, в особенности, моряке, Вы благословили его на подвиг, к которому призывал его пример и внушение, полученные им с детства от отца своего. Вы свято довершили свою обязанность, он с честью выполнил свою»371.
Бомбардировки не прошли бесследно для самого Нахимова. Получив серьёзный ушиб камнем в спину, он, хотя и не признавался в этом, был вынужден два дня не выходить из комнаты. Князь Васильчиков, случайно узнавший о контузии — уже второй, — тщетно уговаривал Нахимова позвать врача.
Третья бомбардировка
К маю в городе уже не осталось уголка, куда не залетали снаряды и осколки. Можно было простоять под ядрами несколько часов, уцелеть на 4-м бастионе или Малаховом кургане и погибнуть у переправы на Северной стороне, отправляясь в отпуск домой. Число прислуги на батареях уменьшалось день ото дня, все резервы флотских были исчерпаны — а ведь они составляли костяк обороны.
В людях чувствовалась усталость, в письмах всё больше говорили о том, что шлют мало новых орудий и войск — видимо, «в Петербурге не вполне оценивают тягости и опасности настоящего положения», что скоро уже и ругать начнут черноморцев, мол, худо воюете. «Это всегда так бывает — сперва хвалят, а потом перестают, да, кроме того, стараются отыскивать дурные стороны. Ну, да Бог с ними! Мы чисты перед собой, и лучшее мнение для нас — это наших же товарищей и наших начальников, т. е. моряков, а не других. Один Павел Степанович может вполне оценить наши труды, и его отзывы о нас и внимание, какое он оказывает нам, конечно, дороже всех мнений и отзывов других...»372
Павел Степанович действительно ценил труды моряков, а вот бездеятельности командующего сухопутными силами в Крыму Горчакова не понимал: зачем губить людей в пассивном стоянии? Почему армия ничего не предпринимает? Ему говорили об ожидаемых подкреплениях, а между тем неприятель явно готовился к боям у Чёрной речки. В мае Горчаков со штабом переехал на Мекензиевы горы, и в городе Нахимов остался командовать один — если не считать Остен-Сакена, начальника севастопольского гарнизона.
Нахимов по-прежнему делал объезд верхом, не обращая внимания на пули, которые так и роились вокруг него. «Матросы удивительно любят его... вчера он разъезжал по батареям и, когда проходил с одного фаса на другой, только и слышно было: “Наконец-то наш адмирал пришёл на нас поглядеть, ведь когда пройдёт, словно царь, так и душе легче!”»373. Конечно, Нахимову было лестно слышать такие слова от матросов, многих он знал в лицо, особенно ветеранов. Осмотр батарей позволял ему видеть изменение обстановки и оперативно принимать решения.
Позиции неприятеля приблизились настолько, что стрельба шла почти в упор. «В ближнем бою, — писал Нахимов в приказе, — первый выстрел решает половину дела». Потому он предписывал с рассветом проводить наблюдение, уточнять прицел, затем быстро и метко сбивать батарею. Для такого боя он разрешал делать по 60 выстрелов на орудие. Особенно отрадно было морякам услышать такие слова из приказа: «Ближний бой — единственное средство к решительной победе на море — даст такой же результат на берегу и вознаградит бдительность, опытность и искусство доблестных моряков-артиллеристов»