ентльменом, он бы даже ей понравился в этот момент.
У нее не было таких чувств по отношению к Шарлотте Эллисон, когда незадолго до обеда та пришла помогать генералу с его бумагами. Мисс Эллисон — молодая женщина, к которой она не могла испытывать хоть какой-нибудь теплоты. Был в ее личности некий элемент непредсказуемости, что само по себе опасно. Невозможно контролировать то, что не поддается правилам. И при этом Шарлотта казалась достаточно безвредной. Она незаметно приходила и уходила, вела себя вежливо и с виду казалась хорошо воспитанной. Но почему молодая женщина хочет помогать уже немолодому генералу рассортировывать бумаги, описывающие битвы и военный быт, вместо того чтобы искать себе мужа? Вопрос, на который Огаста должна найти ответ. Но сейчас ее мозг занят другими вещами.
Пока же она удовлетворилась тем, что за ленчем спросила супруга, доволен ли он секретарскими способностями мисс Эллисон и что она собой представляет.
— Да, доволен, — ответил тот, слегка удивленный. — Она необычно умна для женщины.
— Ты имеешь в виду ее необычный для женщины интерес к делам, которые интересуют тебя? — несколько резко сказала Огаста.
— Разве это не то же самое, что я сказал?
— Нет, дорогой. У большинства женщин очень хороший ум, чтобы заниматься делами, которые их касаются — например, ведение домашнего хозяйства, — и они совершенно не хотят заниматься детальным рассмотрением битв, в которых участвовали другие люди, в других странах, в другие времена. Я нахожу такой интерес странным и неестественным для молодой женщины приличного воспитания.
— Чепуха, — заносчиво парировал генерал. — Каждый умный человек должен ценить нашу историю. Мы самая великая военная нация в мире. Мы распространили нашу цивилизацию на все земли и страны, которые создал Бог. Мы создали империю, которой завидуют и которую благословляют во всем мире. Каждая женщина британских кровей должна гордиться этим.
— Гордиться этим… конечно, — ответила Огаста, все больше раздражаясь, и протянула руку за паштетом из анчоусов. — Но не интересоваться же деталями.
Генерал взял последний кусок поджаренного хлеба, не сочтя нужным отвечать.
Именно после этого разговора все мысли Огасты, ничем более не прерываемые, вернулись к главному вопросу: как заставить Макса замолчать. И наконец-то она придумала способ. Был тихий вечерний час незадолго до ужина, когда Огаста решилась на воплощение этой задумки. Она пошла в маленькую столовую, где никто не помешает, и послала за Максом.
Леди Балантайн почувствовала ошеломляющую, до остановки дыхания, ненависть, когда лакей вошел. Он выглядел абсолютно спокойным, словно они собирались обсудить какие-то небольшие вопросы по хозяйству. Огаста никогда не замечала раньше, какие наглые у него глаза и что в них таится. Она должна полностью себя контролировать.
— Добрый вечер, Макс, — холодно произнесла хозяйка.
— Добрый вечер, миледи.
— Нам ни к чему разговаривать недомолвками, ходить вокруг да около. Я послала за тобой, чтобы обсудить одно дело. Я намерена довести его до взаимного удовлетворения интересов или, по крайней мере, не допустить ущерба ни для кого из нас. Получится ли так, как я хочу, зависит от тебя.
— Да, миледи. — Лицо лакея не выражало никаких эмоций.
— Ты поступил неразумно, позволив себе вступить в связь с моей дочерью. Ты немедленно перестанешь обращать на нее внимание. Ты прекращаешь работать здесь и получаешь работу в Шотландии. Я дам тебе хорошие рекомендации.
— Я не хочу работать в Шотландии, миледи. — Макс стоял прямо перед ней, его горящий взгляд пронзал насквозь.
— Возможно, и не хочешь, но меня это не касается. У меня есть родственники в Стирлингшире. Они сделают мне одолжение и найдут для тебя место. В качестве альтернативы будет тюрьма, в которой холоднее и условия жестче, чем в Шотландии.
— Тюрьма, миледи? — Макс вопросительно поднял брови. — Переспать с леди из высшего общества — тем более, я могу добавить, если леди сама желает этого, — может быть, неблагоразумно, а для некоторых даже оскорбительно, но это не преступление. И даже если бы это было преступлением, я не думаю, что вы бы официально обвинили меня в этом. — Губы лакея сложились в презрительную улыбку.
— Конечно, нет. Но кража серебра у работодателя — это преступление. — Леди встретила его злой взгляд, не моргая.
Лицо Макса на момент окаменело, понимание постепенно проступало в его глазах.
— Я не крал никакого серебра, миледи.
— Не крал. Но если серебро пропадет, а затем обнаружится в твоих вещах, тебе будет очень трудно доказать, что ты его не брал.
— Это шантаж.
— Какой ты проницательный. Я так и думала, что мы легко поймем друг друга.
— Если меня обвинят в подобном, я, естественно, буду защищаться. У вас просто нет повода для такого обвинения. — Макс внимательно наблюдал за хозяйкой, ища хотя бы малейший признак слабости, но ничего не заметил.
— Возможно, — равнодушно сказала Огаста. — Но это глупо, потому что тогда тебя также обвинят в клевете. И кому, ты думаешь, поверят? Леди Огасте Балантайн, повздорившей с нечестным лакеем, вбившим себе в голову идеи, что выше его понимания, или слуге, который выражает недовольство тем, что его поймали с поличным? Ну, Макс, ты же, в конце концов, неглупый человек.
Его чувственное лицо исказилось от злости.
Огаста не отводила взгляд, а твердо смотрела на него, не собираясь уступать.
Глава 5
Генерал Балантайн был очень доволен тем, как продвигалась работа над его мемуарами. Военная история его семьи действительно была замечательной, и чем больше он приводил свои бумаги в порядок, тем более выдающейся она ему виделась. Главная мысль в будущей книге, главное наследие семьи — дисциплина и самопожертвование, и этим мог бы гордиться каждый. Более того, генерал чувствовал необходимость этой работы, она волновала его куда больше, чем мелкая домашняя суета и скучные каждодневные заботы жизни на Калландер-сквер.
Была ранняя зима, снаружи тоскливый дождь мочил булыжную мостовую, но в своем воображении Балантайн видел сильнейший дождь во времена битв при Катр-Бра и Ватерлоо почти семидесятилетней давности, где его дед потерял руку и ногу, продираясь через грязь на бельгийских полях под командованием Железного Герцога.[2] Ему мысленно рисовались ярко-красные куртки на голубом фоне, атака кавалерии Серых Шотландцев, конец империи, начало новой эпохи.
Жар от камина разогрел его ноги, и генерал представил жгучее солнце Индии. Он размышлял о султане Типу, о калькуттской «черной дыре», где погиб его прадед. Он сам знал, что такое палящий зной. Колотая рана на бедре от копья, полученная всего три года назад во время войны с зулусами, еще не зажила полностью и ныла в холода, напоминая о себе. Может, это была его последняя битва. Так же, как битва в Крыму была первой. Еще сидела боль в дальних закоулках его памяти об ужасных морозах и о человеческой мясорубке в Севастополе. Трупы лежали везде — тела людей, умерших от холеры, разорванные на куски пушечными ядрами, замерзшие от диких холодов. Некоторые лежали в нелепых позах, некоторые — как малые дети, свернувшись калачиком. И лошади! Бог знает сколько лошадей было убито. Бедные животные. Как глупо, что именно лошади так сильно беспокоили его.
Ему было восемнадцать лет во время событий в Балаклаве. Балантайн прибыл с донесением от своего командира, лорда Кардигана. Прибыл как раз вовремя, чтобы увидеть эту неописуемую атаку. Он еще помнил ветер, бьющий в лицо, запах крови, пороха, развороченную землю, когда шестьсот семьдесят три человека мчались на лошадях на русские позиции, на людей, укрывшихся в траншеях и стрелявших оттуда. Он поставил свою лошадь возле стариков с сердитыми каменными лицами, растревоженных шумом. А внизу в долине двести пятьдесят человек и шестьсот лошадей выполняли отданные им приказы и погибали в этой жестокой мясорубке. Отец служил в 11-м гусарском полку и был одним из тех, кто не вернулся с поля боя.
Дядя служил в 93-м шотландском полку, и они, пятьсот пятьдесят человек, удерживали «тонкую красную линию» между тридцатью тысячами русских и Балаклавой. Как и многие другие, он погиб там, где стоял. Именно он, Брэндон, сидел в грязной холодной траншее и писал письмо матери, извещая ее о гибели ее мужа и брата. Он до сих пор чувствовал ту невыносимую боль, которую испытывал, пытаясь подобрать слова. Затем участвовал в битве у Инкермана и в штурме Севастополя. Тогда казалось, что вся Азия, как огромная морская волна, мчится на них, таща за собой половину земного шара.
Услышат ли те, еще не рожденные, в своих сердцах отголоски этих сражений, почувствуют ли гордость и боль, разноголосую поступь истории? Будет ли его речь настолько невнятна, что весь собранный материал будет жить только для него, что он не сможет передать ничего другому поколению? Ни вкуса во рту, ни биения крови в жилах, ни слез после кровавых событий?
Молодая женщина, мисс Эллисон, казалась компетентной и приятной. Хотя, может быть, «приятной» — не совсем правильное слово. Она была слишком уверена в своем поведении, слишком доверяла своему мнению и не всегда полностью соглашалась с ним. Но она была умна, это вне всяких сомнений. Генералу не приходилось объяснять что-то более одного раза. Иногда он замечал, что Шарлотта схватывает его мысль до того, как он заканчивал первое предложение. Это его слегка раздражало. Но мисс Эллисон не желала кого-либо обидеть и никогда не хвалилась. Разумеется, она была очень довольна тем, что обедает в одной комнате со слугами, и вряд ли хотела доставлять лишние хлопоты кухарке, чтобы та готовила для нее еду отдельно от всех.
Иногда она действительно вносила дельные предложения в работу. Ему не хотелось терять достоинства и принимать ее предложения. Но он не мог не признать, что предложения очень хороши и он сам не сумел бы придумать лучшего. Сейчас он сидел в библиотеке и обдумывал, что он будет писать дальше и как об этом отзовется мисс Эллисон.