Детальный реализм, характеризующий «Цинмин шанхэ ту» и многие другие живописные работы того времени, отражал дух разума, которым были так одержимы неоконфуцианцы. Однако другие художники подняли живопись на новую высоту интуитивного выражения, создавая в процессе свежий изобразительный язык. Парадоксальным образом это тоже происходило отчасти благодаря неоконфуцианству, считавшему демонстрацию технической виртуозности недостойной конфуцианского благородного мужа.
Этот идеал достиг пика своего развития в пейзажной живописи Сун, или в картинах «гор и вод», шаньшуй хуа 山水畫. Соединяя искусство живописи, поэзии и каллиграфии – часто в буквальном смысле, когда стихи каллиграфическим почерком наносились прямо на картину, – художники стремились уловить поэтическую суть пейзажа, исследуя внутренний конфликт между абстрактным, или пустотой сюй 虚 (пустое место), и изображением ши 晝 (нечто реальное или цельное). Поэт династии Сун Су Дунпо (1037–1101) писал о поэте-художнике Ван Вэе (699–759), чьи работы считаются предтечей этого жанра: «Смакуй его поэзию – в каждом стихотворении есть картина; смотри внимательно на его картины – в каждой из них есть поэма» [9].
На самом деле Су Дунпо звали Су Ши. Будучи придерживающимся неоконфуцианства чиновником, противостоявшим реформам Ван Аньши в те времена, когда эти реформы благословлял император, Су лишился своей должности и удалился в имение под названием «Дунпо» («восточный склон»). Когда он посетил предполагаемое место битвы у Красной Скалы, тот факт, что пейзаж не сохранил ни следа этого эпического сражения, поразил его как метафора эфемерности жизни. В ретроспективе его поэма словно предрекает конец самой Сун, некогда великой династии [10]:
Обернитесь к востоку – на востоке Учан.
Русла рек, цепи гор меж собою сплелись,
И леса разрослись – зелены-зелены…
…Это здесь Чжоу Лан проучил так жестоко Мэн-дэ!
Под Цзинчжоу врага разгромив,
По теченью спустившись в Цзянлин,
Плыл Мэн-дэ на восток…
Путь проделали в тысячу ли тупоносые судна его,
Неба синь затмевали полотнища флагов-знамен.
По прибытье в Цзянлин разливал он хмельное вино
И с копьем, на коне восседая, сочинил эти строки,
Что ныне припомнились мне…
Был героем он в жизни своей,
А теперь – где обитель его?[47]
Цзинь, вынудив Сун оставаться на юге, контролировала месторождения угля и железной руды на севере и училась у Сун передовым технологиям в изготовлении железных изделий. Они неразумно продавали железо кочевникам из северных степей, включая монголов – талантливых наездников и свирепых воинов. Монголы заменили роговые и костяные наконечники своих стрел железными и научились ковать мечи и доспехи [11].
Полтора века спустя закованная в железо кавалерия под предводительством Чингисхана обрушится на юг и завоюет и Цзинь, и Сун.
8Монгольская ЮаньОт «славной резни» к великолепному городу
Чингисхан (1162–1227) однажды сказал, что одно из величайших удовольствий жизни – победить врага, захватить его лошадей и имущество и увести в плен его плачущих женщин. В 1215 году он повел свою армию на «славную резню», которая до основания разрушила столицу Цзинь и оставила после себя покрытые трупами и залитые кровью улицы. Согласно переписи населения, число домохозяйств в Цзинь между 1207 и 1236 годами резко снизилось с 8,41 до 1,1 миллиона человек[48].
Советник Чингисхана Елюй Чуцай, киданин по происхождению, убеждал Чингисхана, что, сколь бы ни были приятны грабежи и убийства, великий хан получит больше от своих подданных, если сохранит им жизнь и обложит их налогами. Или, как говорил внуку Чингисхана Хубилай-хану (1215–1294) Лю Бинчжун, буддийский монах-эрудит и эксперт по геомантии, «можно завоевать Поднебесную верхом на коне, но нельзя править ею с седла».
Хубилай-хану, распоряжавшемуся китайской частью Монгольской империи, повезло с хорошими советниками, и он был достаточно умен, чтобы к ним прислушиваться. Одним из таких советников была его мать Сорхахтани-беки (ок. 1190–1252), о которой один образованный сириец сказал, что, встреть он хотя бы еще одну подобную ей женщину, он с радостью объявил бы, что женщины превосходят мужчин. С 1232 года она отвечала за управление некоторыми частями Северного Китая, собирала ценные знания о том, как править народом, который не кочует, а занимается сельским хозяйством, и делилась этими знаниями с сыном.
В 1271 году Хубилай-хан формально основал государство Юань [1]. Окруженная белыми стенами столица Ханбалык была построена неподалеку от развалин столицы Цзинь (и бывшей столицы Ляо). Если не считать нескольких коротких перерывов, это место – нынешний Пекин – с тех самых пор будет служить столицей Китая.
Когда Сэмюэл Тейлор Кольридж писал строки «Возвесть в Ксанаду Кубла Хан / Дворец волшебный повелел»[49], он имел в виду «верхнюю столицу» Хубилай-хана – город Шанду, находящийся на территории нынешней Внутренней Монголии. Лю Бинчжуну, проектировавшему Шанду, было поручено спланировать и Ханбалык. Дворцовый комплекс, названный Запретным городом, располагался на центральной оси города, идущей с севера на юг, чтобы император на троне был Полярной звездой для своего двора и владений. Сам трон находился внутри трех концентрических кругов, состоявших из стен Запретного города, стен Императорского города (с парками, мастерскими, удовлетворяющими материальные потребности дворца, и резиденциями знати) и стен самого города; эти три круга стен символизировали небеса, землю и человечество. Улицы Ханбалыка, от самых широких, по которым могли проехать девять колесниц в ряд, до узких хутун (монгольское слово, означавшее, по-видимому, переулок с колодцем питьевой воды), были проложены параллельно и перпендикулярно центральной оси, образуя сетчатый рисунок, который должен был обеспечивать мир, стабильность и процветание. Столица Хань Лоян и столица Тан Чанъань были спроектированы по тем же принципам, но в Ханбалыке эта планировка получила наилучшее воплощение.
Как и эпоха Тан, Юань была временем оживленной международной торговли и обмена. Примерно в 1274–1275 годах молодой венецианец Марко Поло, которому едва исполнилось двадцать, прибыл в Ханбалык со своим отцом – венецианским купцом. В те времена Китай был известен европейцам как «Катай», от слова «кидани». Венецианец восторгался городом и ханским дворцом, который он описал как «величайший из когда-либо существовавших», с его мраморными лестницами, покрытыми серебром и золотом стенами и залом для празднований, в котором могли разместиться 6000 гостей. Он счел его «в целом столь обширным, роскошным и прекрасным, что никто на земле не сможет построить что-либо его превосходящее» [2]. Он так восхищался Хубилаем, что выучил монгольский и остался служить при дворе.
Мать Хубилая была несторианского толка. Его жена и дальновидная политическая советница Чаби (ее платья и головные уборы много веков оказывали влияние на традиционный монгольский костюм) была верной приверженкой буддизма тибетской школы. Она надоумила мужа восстановить некоторые местные буддийские храмы и ступы (куполообразные святилища). Под руководством жены и матери Хубилай-хан принимал в своем царстве людей всех рас и религий. Его внук и наследник Тэмур даже принял у себя посланника папы, францисканского монаха Джованни Монтекорвино, который построил в столице Юань две церкви и утверждал, что крестил более 10 000 монголов за то время, что он провел в Китае.
Хубилай-хан, внук Чингисхана, хорошо знал и уважал китайские традиции и культуру, но не доверял самим китайцам-ханьцам
Хубилай основал храм Конфуция и Императорскую академию, которые существуют по сей день, а в 1313 году к этому комплексу добавилась и библиотека. Он старательно исполнял государственные конфуцианские ритуалы у алтарей, посвященных солнцу, луне, небесам и земле, и сажал кунжут, бобы, дыню и рис в качестве символического подношения богу земли и зерна у алтаря к востоку от своего дворца.
Хубилай также хорошо понимал, что его дед завоевал Китай очень жестоко и что ханьцы давно считают монголов и других кочевников грубыми варварами. За редким исключением (одним из таких исключений был Елюй Чуцай), он не мог полагаться на верность образованных чиновников, которые прежде служили Сун или Цзинь и среди которых были также китаизированные кидани, чжурчжэни и корейцы. Он отделался от них, сняв их с самых высоких государственных должностей, в том числе с постов в системе налогообложения и управления финансами. Высшие должности стали наследственными и перешли к монголам. Прочие престижные и дающие большую власть посты перешли к согдийцам, персам, арабам и европейцам вроде Марко Поло. Северным китайцам оказывалось предпочтение перед южными. Эта политика привела к тому, что на время перестала функционировать система государственных экзаменов, которая была организована в эпоху Хань и на протяжении веков совершенствовалась, чтобы отбирать чиновников по всей стране и продвигать их до придворных должностей в соответствии с их заслугами (была восстановлена в 1315 году). Образованные китайцы ханьского происхождения с раздражением наблюдали, как при дворе Юань верховодят малограмотные монголы.
Арабы, персы, представители народов Центральной Азии и тибетские монахи, нанятые Юань в качестве сборщиков податей, создали себе репутацию продажных и алчных разбойников: один тибетский монах даже разграбил могилы императоров Южной Сун. После того как один китаец, житель Ханбалыка, размозжил бронзовым молотком голову всеми ненавидимого министра финансов Ахмеда Фенакети, в городе началось ликование. Несмотря на то что убийцу казнили, Хубилай-хан, узнав все обстоятельства дела, посмертно его реабилитировал.