овольством, и перейдем к следующей, тоже имеющей отношение к романам и музеям.
Я люблю читать книги французского социолога Пьера Бурдье, в которых он исследует в социальном контексте то чувство непохожести на других, которое пробуждает в людях любовь к искусству. Некоторые наблюдения Бурдье имеют отношение к музеям и их посетителям. Мы же применим эти наблюдения к писателям и читателям.
Начну с истории, которую часто рассказывали в свое время в интеллектуальных кругах Стамбула. Великий роман Пруста «В поисках утраченного времени» дважды начинали переводить на турецкий язык (в сороковые и шестидесятые), но те попытки не были доведены до конца. Наконец вышел полный перевод Розы Хакмен, над которым она работала с 1996 по 2002 год. Стамбульские газеты в большинстве своем хвалили перевод, в котором были весьма удачно использованы характерные особенности турецкого языка (например, его склонность к конструированию длинных предложений), в турецкой прессе много писали о Прусте, на телевидении много о нем говорили – и в результате первые несколько томов романа даже попали в список бестселлеров. Примерно тогда же, а дело было незадолго до начала учебного года, новоиспеченные первокурсники пришли получать студенческие билеты в Стамбульский технический университет. Выстроилась очередь. Рассказывают, что одна девушка, стоявшая в хвосте (назовем ее Айше), с несколько надменным видом достала из сумочки первый том «Поисков» и начала читать. Читая же, она время от времени поднимала глаза и оглядывала других студентов, с которыми ей предстояло провести следующие четыре года; особое ее внимание привлекла стоящая немного впереди девица (назовем ее Зейнеп) на высоченных каблуках, слишком ярко накрашенная и безвкусно, хотя и дорого одетая. Бросив на нее взгляд, Айше каждый раз насмешливо улыбалась и крепче хваталась за томик Пруста. Но потом, в очередной раз подняв глаза, она, к своему удивлению, увидела, что Зейнеп достала из сумочки точно такой же томик! Айше была крайне огорчена. Решив, что не может читать ту же книгу, что и девушка, выглядящая подобным образом, она спрятала своего Пруста.
Показывая нам, что такие Айше ходят в музеи для того, чтобы доказать, что не похожи на Зейнеп, Бурдье говорит и о том, что такое поведение в значительной степени объясняется сознанием своей принадлежности к определенному классу и определенной группе людей. Как видно из приведенной истории, это справедливо и в случае с читателями романов, но в их поведении больше личного. Я ведь уже говорил, что поскольку превращение слов в визуальные образы требует немалого труда, читателю часто кажется, будто автор писал свой роман только для него. По этой же причине мы через какое-то время привязываемся к роману, над чтением которого так славно потрудились, и хотим сохранить томик, помнящий тепло наших рук. В восьмидесятые годы, когда в Стамбул впервые хлынул массовый поток туристов, я иногда заходил в букинистическую лавку, где торговали книгами в ярких бумажных обложках, которые иностранцы оставляли в номерах отелей, и каждый раз не находил почти ничего, что мне хотелось бы почитать. Так я понял, что человек может выбросить только такую книгу, к чтению которой он не приложил никакого труда.
Чем больше приходится потрудиться нашему воображению над романом, тем сильнее нам начинает казаться, что мы не похожи на других, не такие, как все. Это чувство тесно связано с желанием отождествлять себя с героями, чья жизнь не похожа на нашу. Когда мы читаем «Улисса» Джеймса Джойса, нам нравится смотреть на мир глазами героев, у которых все другое: жизнь, мечты, тревоги, планы, традиции; но еще больше нас радует, что мы читаем «сложную» книгу, ведь это занятие не для всех! Читая такого писателя, как Джойс, мы в глубине души хвалим себя за то, что читаем Джойса.
Доставая из сумочки томик Пруста в свой первый день в университете, Айше, с одной стороны, просто не хотела впустую тратить время в очереди, а с другой, по всей видимости, совершала социальное действие, цель которого – показать свою особость и одновременно облегчить поиск «родственных душ». Можно сказать, что Айше – сентиментальный читатель, полностью сознающий смысл того, что делает. Скорее всего, мы не ошибемся, если назовем Зейнеп более наивным читателем, не столь отчетливо сознающим, что романы делают своих читателей особенными людьми; по крайней мере, она несомненно выглядит так в глазах Айше. От того, насколько читатель наивен или сентиментален (в неменьшей мере, чем от того, сознает ли он, что роман – это отчасти вымысел), зависит и степень интереса к тому, как и в каком контексте следует читать роман, а также к тому, какое место в этом самом контексте занимает автор.
Для сравнения вспомним, что Достоевский задумывал и писал «Бесов», величайший в истории политический роман, как своего рода пропагандистское сочинение – это был полемический выпад против его политических оппонентов, русских западников и либералов; однако сегодня для нас важнее всего в этой книге исследование глубин человеческой души. Можно сказать, что контекст, в котором сочинялся роман, имеет столь же малое значение, как и то, где, в какой очереди его читают; важно только одно – что говорит нам текст. Желание погрузиться в текст, не обращая внимания на обстоятельства его сочинения, я могу сравнить с желанием посетителя музея остаться один на один с вневременной красотой картины, не обращая внимания на то, что государство или какая-нибудь коммерческая компания используют этот музей для своей пропаганды. (У Томаса Бернхарда[22] есть роман «Старые мастера», в котором автор тонко играет с этим желанием.) Но поскольку романы обретают свое завершение только с помощью воображения читателя, говорить о «вневременной» красоте бессмысленно. Глядя на картину, мы сразу же схватываем общую композицию; в случае же с романом, для того чтобы увидеть его композицию и «вневременную красоту», нужно потратить много времени, пройти через весь лес, воссоздавая в своем воображении каждое дерево. Не зная намерений автора, не имея представления о культуре, в которой он жил, о проблемах, с которыми он сталкивался, и о том, к какому читателю изначально обращался, мы не способны нарисовать деревья, то есть превратить слова в визуальные образы. Роману – такому, каким мы знаем его сегодня, открытому в середине XIX века Бальзаком, Стендалем, Диккенсом, – всего полторы сотни лет. Я нисколько не сомневаюсь, что эти великие писатели всегда будут жить в сердце народов, говорящих по-французски и по-английски, как своего рода бессмертный символ величия языка, однако я совсем не уверен, что через полторы сотни лет их будут читать с таким же наслаждением, как я.
Для завершения и «осуществления» романа намерения читателя не менее важны, чем намерения автора. Скажу несколько слов о себе как о читателе. Подобно Айше и многим другим, мне тоже нравится читать романы, которые больше никто не читает, и полагать себя первооткрывателем непонятого и несчастного автора. Как это прекрасно – читать самый непонятый фрагмент непонятого романа! В такие моменты я горжусь тем, что отождествляю себя с героем, и мне кажется, что автор сам шепотом читает роман, склонившись к моему уху. Высшая точка такого тщеславия – чувство, что ты сам этот роман и сочинил. Один такой читатель Пруста описан в моей «Черной книге», в главе «Истории о любви, рассказанные снежной ночью». (Добавлю, что я люблю бывать в музеях, в которые никто не ходит; мне кажется, в точности как Кемалю из «Музея Невинности», что в пустых музейных залах, где дремлют смотрители и поскрипывают паркетные половицы, есть своя поэзия Времени и Места.) Поскольку у нас возникает чувство, что чтение никому не известного романа – благодеяние для его автора, мы начинаем читать еще усерднее, сильнее напрягая воображение. Главная сложность в понимании романа заключается не в выявлении намерений писателя и читателя, а в том, чтобы правильно соотнести эту информацию с тем, что хочет донести до нас сам текст. Не будем забывать, что автор пишет, пытаясь представить, как воспримет его текст читатель, а тот читает, предполагая, что автор писал, пытаясь представить, как он воспримет текст. Кроме того, писатель догадывается, что у читателя возникнет ощущение, будто он сам написал роман или будто автор не понят и несчастен, и пишет, сообразуясь с этой догадкой. Возможно, я выдаю слишком много профессиональных секретов, как бы меня не выгнали из гильдии!
Одни писатели полны решимости даже не начинать эту не то реальную, не то воображаемую шахматную партию с читателем, другие же непременно доводят ее до конца. Одни хотят воздвигнуть монумент в душах читателей (Борхес в одном из ранних эссе сравнивает «Улисса» с собором), другие, как Пруст, хотят, чтобы у читателей в голове оживали созданные им образы. Одни гордятся тем, что понимают людей, другие – тем, что никто не может понять их самих. Все эти противоречивые намерения и побуждения соответствуют природе нашего жанра. Сочиняя роман, мы, с одной стороны, стараемся понять других (отождествить себя с ними), а с другой – искусно и аккуратно замаскировать центр романа (его глубинный смысл, общий вид на лес со стороны) и в то же время намекнуть, где его следует искать. Великое противоречие, лежащее в самом сердце искусства романа, состоит в том, что писатель, видя мир глазами других людей, при этом пытается рассказать, как видит его он сам.
В наше время разговоры о музеях часто сворачивают на политику. Куда более редкий случай, в особенности на Западе, – появление политики в романе (которое Стендаль в «Красном и черном» сравнивает с выстрелом посреди концерта) или обсуждение романов в политическом контексте. Возможно, искусство романа за полторы сотни лет вышло из детского возраста и повзрослело, а музейное дело все еще переживает переходный возраст. Меня это не расстраивает. Политический роман – ограниченный жанр, ведь в конечном итоге суть политики, как мне кажется, – в стойком нежелании понимать тех, кто не похож на нас, суть же искусства романа – понимание. Но границ для политики в романе не существует, потому что она возникает в нем всякий раз, когда писатель пытается понять тех, кто не похож на него, принадлежит к другой религии, полу, культуре, классу, национальности. Самый политический роман – тот, что написан без всяких политических целей, но представляет собой искреннюю (и безнадежную) попытку увидеть все и понять всех, создать самое всеобъемлющее целое. У такого романа – самый глубокий центр.