Эта мысль меня немного примирила с его пыхтением где-то сзади до следующего жалобного стона. Оказалось, что у него снова сел фонарь, и теперь мы опять должны стоять и ждать, когда он распотрошит его, потом залезет куда-то на дно своего самого глубокого кармана – нет, это не тот карман, надо поискать в другом, – потом вытащит аккумулятор, потом ему надо посветить, потом он поймет, где у аккумулятора минус, где плюс… и так далее. И в тот самый момент, когда я все более раздраженно постукивала ботинком по бревну, дожидаясь, когда он закончит возиться, меня вдруг осенила странная и прекрасная в своей неожиданности мысль.
Он, кому так тяжело и плохо в лесу, кто еле по нему идет, у которого каждую минуту что-то происходит, все равно взял и поехал в этот лес ночью. Он стонет, страдает, но идет дальше, чтобы найти человека, который потерялся и блуждает где-то в темноте. Ему тяжело и плохо, но он приехал искать того, кому еще хуже. Он совершенно спокойно мог остаться дома и не ехать из своего Бибирева, где у него долго не было автобуса, из-за чего он опоздал, но приехал, потому что ему важно и нужно было оказаться здесь, потому что не мог не приехать и чувствовал, что должен.
После этого открытия я притихла и посмотрела на него совсем по-другому. Он по-прежнему еле шел, спотыкался, застревал, ругал «непроходимый» лес, но теперь меня это совершенно не раздражало. Напротив, я почувствовала какую-то странную нежность к нему, гордость от того, что иду рядом с таким человеком. Я совершенно переменила тон и старалась его подбадривать, показывала пути обхода завалов и сама следила за тем, чтобы он держал линию.
Оказалось, что нашему координатору, видимо, достался комплект неподготовленного оборудования, поэтому через четыре часа штабные аккумуляторы, в том числе и запасные, выдохлись окончательно, и мы повернули обратно.
У меня начало болеть горло, к тому же я стерла ногу и, если честно, все меньше и меньше верила в то, что наш потерявшийся в лесу – обстоятельства пропажи позволяли предположить, что он может быть где-то в деревне. Кроме того, я не ужинала, а еды с собой не взяла, поэтому по сумме факторов решила на этом сегодняшнюю свою миссию считать выполненной. Как оказалось, наша старшая группы тоже не возражает на этом закончить, потому что у нее режим перед соревнованиями. О нем и говорить нечего: он был рад-радешенек, что выходит из этого «ужасного» леса.
В штабе мы сдали оборудование, слили наши треки из навигатора в штабной компьютер и стали собираться. Координатор смотрела на нас с грустью, но, конечно, остаться не уговаривала.
– Значит, вы уезжаете? Все трое? – уточнила она.
– Да, – сказали мы со старшей.
– Я остаюсь, – вдруг сказал он.
– Как остаешься? – переспросила я, думая, что он, видимо, что-то не так понял. Он просто не мог остаться после своих мучений в лесу, он же только и мечтал, чтобы оттуда выйти.
– Ну да, остаюсь, – сказал он и улыбнулся. – Ведь мы же еще не нашли…
P.S. Найден, погиб.
Ситуация пропажи человека – одно из самых страшных событий в жизни его близких, и их состояние обычно далеко от спокойного. Наши операторы горячей линии и инфорги умеют с этим работать и, поскольку у нас с родными одна задача – как можно скорее найти человека, настраивают его на рабочий лад, чтобы получить необходимую информацию. Хотя каждая заявка, каждый крик о помощи для многих из нас, кто оказывается причастен к этой беде, – операторов, инфоргов, группы коротких прозвонов, оперативных дежурных, координаторов, поисковиков и так далее – личная история, и мы не только делаем все от нас зависящее, чтобы найти человека, но и, передавая дежурство, продолжаем следить за поиском, волноваться, надеяться, ждать новостей и переживать вместе с родными. Мы плачем от счастья или от горя при завершении поиска. Мы пишем личные посты-просьбы, призывая обратить внимание на ориентировку, и вкладываем в это все свое умение убеждать, чтобы достучаться до тех, кто будет нас читать.
Многие заявители говорят, что наше соучастие, само ощущение, что они не одни в этой беде, помогали пережить эту ситуацию. О том же говорят и сами пропавшие, то есть найденные, особенно те, с кем мы были на связи в лесу.
Естественно, пропавшим тоже тяжело. Люди, потерявшие дорогу домой, испытывают сильнейший стресс, который обычно сопровождается паникой и выбросом адреналина. В результате пропавший начинает хаотично метаться, и в лесу это обычно приводит к тому, что он только еще больше ухудшает свое положение – залезает в непролазные дебри (на адреналине люди совершают такие поступки, на которые в нормальном состоянии они физически не способны), удаляется от дома, проваливается в болото, получает травмы и так далее. После резкого выброса адреналина силы у него обычно заканчиваются, и он приходит в состояние, при котором не может пошевелить ни рукой, ни ногой.
Человек с деменцией, осознав, что потерялся, испытывает сильнейший стресс, от которого теряет остатки памяти и возможность ориентироваться.
У найденного человека, в зависимости от особенностей психики, состояние очень разное – от эйфории до полного равнодушия и даже, в некоторых случаях, раздражения (например, если у него деменция и он считает, что с ним все было в порядке и ему помешали выйти самому).
У поисковиков же, как правило – опять же в зависимости от обстоятельств поиска, затраченных эмоциональных и физических ресурсов, – найденный живой человек вызывает острое состояние счастья, ради повторного переживания которого они готовы снова и снова тратить силы, время и деньги, не спать ночами и считать поиски неотъемлемой частью своей жизни.
Лес на связи
Новая для меня специальность в «Лиза Алерт», которую я начала осваивать, когда шарахнули невиданные для нас рекорды – более ста лесных заявок за сутки в подмосковных лесах (максимум прошлого года – 39), – «Лес на связи». Это звонок потерявшемуся в лесу с пониманием того, что заряд его телефона не бесконечен с целью примерно определить, где он находится, и по возможности поменять местами или дать указания по дальнейшим действиям.
Это оказалось куда более ответственной и эмоционально тяжелой задачей, чем просто поиск в лесу. Если ты приехал на поиск, ты не видел этого человека, не знаешь, как он там и что чувствует, ты даже, скорее всего, не видел его родственников, которые заявили о его пропаже, – ты просто идешь и вместе с другими людьми (иногда их десятки и даже сотни) выполняешь свою небольшую задачу. Если потерявшегося нашли или ты закрыл задачу или исчерпал временной лимит, уезжаешь по своим делам.
Потерявшийся человек, с которым ты говоришь по телефону, – это совсем другое.
Это человек в твоей трубке, которому плохо здесь и сейчас, и он надеется на твою – именно твою! – помощь. Это человек, которому страшно. Это человек, у которого садится телефон – последняя ниточка, связывающая его с внешним миром. Наконец, это, возможно, тот самый будущий статистический один погибший на 12 потерявшихся в лесу.
Когда человек потерялся в лесу с телефоном и заявка об этом поступила в 112, ему немедленно начинают звонить все возможные службы и задавать одинаковые вопросы. Классические вопросы: «Вы где?» (в лесу) и «Что вы видите?» (деревья). Если человек потерялся с ребенком, ему позвонят вообще все, включая чуть ли не Мосгаз и Мосводоканал. Ему посоветуют залезть на дерево, чтобы посмотреть, что есть вокруг (пожилому человеку, который ничего нового с дерева не увидит), и идти на звук сирены (ночью без фонаря).
Поэтому задача специалистов «леса на связи» – во-первых, сделать так, чтобы человек сказал то, что нам важно услышать, отвечая на десятый подряд звонок неизвестно кого, а во-вторых, максимально быстро закончить разговор, потому что заблудившийся с телефоном и без телефона – это две большие разницы.
В первые мои разговоры с лесом у меня натурально тряслись руки. А вдруг я не спрошу важное и из-за моей бестолковости ребята не смогут определить местонахождение? А вдруг я прямо сейчас высажу ему телефон и тогда уже бессмысленно будет искать его с вертолета (особенно если у него нет спичек, чтобы развести костер, и фонаря)?
А потом был вечер, когда я прозванивала около десяти заявок, когда задействовала все имеющиеся в доме таймеры: через полчаса перезвонить двум потерявшимся бабушкам, через 20 минут позвонить спасателям, перезвонить тому, которого вроде локализовали, и узнать, вышел ли… И среди этих взвинченных, встревоженных людей вдруг:
– Девушка, миленькая, вышли мы на сирену, спасли нас уже, спасибо вам, спасибо всем, и дай вам бог здоровья, и пусть у вас все будет хорошо, и счастья вам, деточка!
С улыбкой до ушей прозваниваю следующего потерявшегося. Он спокоен, бодр, судя по дыханию, идет, и ему явно немного неловко из-за того, что кто-то его ищет.
– Да вы за меня не волнуйтесь, – убеждает он меня, – я работаю на скорой водителем, сам людей спасаю, и вот… – Он смущенно хмыкает. – Я ничего, я и в лесу в крайнем случае переночую, не переживайте за меня.
Я уточняю, какой у него заряд телефона, даю инструкции и обещаю не переживать. Через некоторое время он сам звонит мне и рапортует:
– Вышел на лесную дорогу, иду по ней, на дороге следы квадроциклов и другой техники.
Звоню через полчаса – вышел, встретился с МЧС. Ура!
Бабушки тоже вышли на звук сирены.
И тут падает заявка, которой я так боялась: дедушка с почти разрядившимся телефоном. Инвалид второй группы подвернул ногу, лежит в буреломе. Звоню, за две минуты выясняю то, что мне нужно, и, придав голосу строгости, говорю – по инструкции:
– Алексей Андреевич, это очень важно: вы должны сейчас выключить телефон, спрятать его в теплое сухое место и включить через час – если есть часы, то по часам, если нет, то по ощущениям, или если услышите вертолет!
Сказать такое человеку, который лежит неизвестно где в буреломе, очень страшно.