Припав почти к земле, геолог внимательно разглядывал испачканные сапоги товарища.
– Что там такое? – нервно спросил Никольский.
– Сейчас… – отмахнулся Обручев, ковырнув долотом пласток грязи. – Ваш троодон вылез оттуда?
Он едва не с головой залез в дыру, прорванную неосторожным зоологом в плотном моховом покрове. Что в норе-туннеле может оказаться не один хищник, ученому в тот момент в голову не пришло.
– Так… – бормотал он, – так…
– Да что случилось, Владимир Афанасьевич? – не выдержал зоолог, не отпуская разметавшего оперенные лапы троодона.
– А вот теперь… – проговорил Обручев, поднимаясь и машинально растирая в пальцах зернистый комочек почвы. Среди песчинок что-то блеснуло гнилым золотом. – Теперь и правда пора возвращаться в лагерь. И поскорее. Нужно будет проверить… но если я не ошибаюсь, надо уносить ноги из этих проклятых мест. Пока злосчастная гавань раздора не превратилась для нас в капкан.
– Не говорите загадками, – попросил Никольский.
– Вернемся, тогда Александру Васильевичу и объясню, – отрезал геолог. – И… слышите? Стрельба стихла. Идемте.
… – Не отставайте, – бросил Злобин, не оборачиваясь.
«Глаза у него, что ли, на затылке», – подумал Мушкетов кисло. Охотничья партия еще не выбралась из зарослей, окружавших подножие холма, а геолог уже успел пожалеть, что отправился с ней. Впрочем, у него не оставалось особого выбора, после того как капитан Колчак заметил, пристально глядя на молодого ученого, что нет смысла двоим геологам исследовать окрестности вместе. Лишних сторожей для беззащитных деятелей науки не было, и если с Обручевым и Никольским отправился опытный комендор Черников, то Мушкетова отправили с охотничьим отрядом, наказав дальше, чем на три шага, от людей с оружием не отдаляться, слушаться лейтенанта беспрекословно и в целом вести себя прилично. И даже это было бы унизительно, но терпимо, если бы геолога не отрывали поминутно от сбора образцов.
– Стоять! – Это русское слово Тала усвоила в числе первых, и его можно было не переводить. Но Мушкетов все равно протолкался вдоль замершей колонны вперед, потому что лейтенант непременно спросит – почему. За час, истекший с того времени, как отряд покинул лагерь, они останавливались трижды: один раз, потому что Тала заметила в ветвях над тропой ваквака – рыхлый комок перьев, из которого пристально смотрел вниз холодный черный глаз, – и два раза, потому что филиппинке померещилось что-то дурное впереди: то ли зверь, то ли бес, то ли порождение дикарской фантазии. Злобин не любил рисковать и при всяком признаке опасности обходил дурное место десятой дорогой, чем отчасти и объяснялось неторопливое продвижение партии.
– Что такое? – бросил лейтенант. Капитанский «винчестер» висел у него поперек груди, в расслабленных ладонях, готовый в любой миг вскинуться к плечу.
Тала махнула тонкой грязной рукой в сторону от тропы.
– Дерево, – проговорила она по-русски и, скривившись от умственного напряжения, перешла на английский: – Живут… огненные пчелы. Большие, злые.
– Может, осы? – предположил Мушкетов. – Или шершни?
– Да! – Филиппинка просияла. – Капитан говорить: огненные шершни.
– Говорит, – перевел геолог, – что на том телеграфном дереве – осиное гнездо.
– Ничего не вижу, – признался лейтенант, – но лучше пройти стороной. Мало ли какие тут осы…
Мушкетов вздохнул про себя. «Стороной» означало, что с тропы придется сойти. Конечно, тропа была весьма условным понятием. Трудно сказать, кто ее торил в густом подлеске и зачем, но неведомые звери были невелики и осторожны. Последнее и к лучшему: геолог не был уверен, что хочет с ними столкнуться. Особенно когда справа – колючие хвощи, слева – скользкий мох на крутом склоне, а позади десяток матросов с «берданками» и «мосинками», исходящих потом от нервного напряжения и готовых расстрелять все, что движется, прямо сквозь неосторожно заслонившего мишень ученого.
– Сюда, – указала филиппинка, ныряя в непролазную на вид зеленую стену. Та сомкнулась за ней, не оставив следа. Мушкетов шагнул вперед, подавив желание зажмуриться. Жесткие холодные листья хлестнули его по лицу.
К удивлению ученого, прорываться сквозь чащу не пришлось: стена оказалась иллюзорной. Через несколько шагов лес внезапно поредел, подлесок истончился, и перед охотниками открылся простор редколесья, дотоле скрытый за куртинами саговников и вечнозеленого кустарника, похожего на карликовый кипарис. Великанских деревьев-факелов, с их кумачовой молодой листвой, не было видно впереди, псевдолиственницы росли реже, перемежаясь с невысокими деревьями вроде магнолий.
Мушкетов замер, пораженный. Сзади на него налетел Злобин, отодвинул геолога в сторону, шагнул вперед – и замер сам, встав стеной на пути опасливо озирающихся матросов. А молодой ученый все смотрел, не в силах оторвать взгляда.
Волна миграции, затопившая равнины вокруг Зеркальной бухты стадами ящеров, отчасти схлынула. Уже не колыхались, куда ни брось взгляд, гребнистые спины великанов. Лишь стайки флагохвостов и мелких ящеров другой породы – пятнистых, приземистых – объедали кустарник кое-где. Одна стайка, вспугнутая приближением охотников, метнулась прочь чуть не из-под самых ног. Семейство черно-белых гигантов шествовало в отдалении, на ходу обдирая молодые листья с веток. Но ученый не был разочарован. Волна накатила и схлынула, унеся все легкое и мелкое. Пришла очередь великанов.
Когда Обручев пересказывал свои первые впечатления о встрече с динозаврами, Мушкетов не поверил, что зверя настолько огромного можно не заметить, – и теперь мысленно извинился перед старшим коллегой. Плывущие тени, колыхание стволов, россыпь цветных пятен… а потом калейдоскоп повернулся, и сложился узор.
Взгляд отказывался воспринимать их как живые существа. Подсознание сопротивлялось, настаивая, что подобная громада не может двигаться. Ей место в музее, на Лондонской Всемирной выставке, в бетоне, чугуне и гипсе. И все же они шли, шествовали сквозь редколесье – не одинокий урод, чудовище доисторической эпохи, а пять… нет, шесть четвероногих, длинношеих титанов гарцевали и пританцовывали на цыпочках, сдергивая пучки хвои с самых верхушек деревьев. Одно чудовище приподнялось, вскинув крошечную гребнистую голову высоко, к пушистым облакам, и над редколесьем разнеслась протяжная нота, взятая великаном на немыслимом тромбоне.
– Это еще кто такие? – пробормотал Злобин вроде бы вполголоса, но с его басом это было все равно что шептать в рупор.
– Кажется… это бронтозавры, – ответил Мушкетов, не отводя глаз.
Разумеется, молодой геолог внимательно слушал рассказы старших товарищей, но одно дело – понимать умом, насколько реальные динозавры отличались от реконструкций в палеонтологических журналах, и совсем другое – видеть своими глазами. Ничего похожего на приплюснутых, раскоряченных уродцев, царапающих жирное брюхо о камни и беспокойно выглядывающих, чем бы набить ненасытную утробу на пропитание неимоверной, ленивой и неподвижной туши. Бронтозавры – для простоты Мушкетов решил именовать их про себя так, покуда вскрытие не покажет, бронтозавры они, брахиозавры или еще какие-нибудь диплодоки, – скорее напоминали помесь жирафы со слоном. Только немного увеличенную.
Марш, описывая бронтозавра, давал ему пятнадцать-семнадцать метров длины. Пожалуй, такая оценка была даже немного преувеличенной, если представшие охотникам ящеры были взрослыми особями, за что Мушкетов не поручился бы. Но все виденные геологом реконструкции скелетов перекашивала одержимость «охотников за ископаемыми», гонявшихся за самым большим, самым длинным ящером. Живые чудовища тянулись вверх. Лапы не торчали врастопырку, словно у ящериц, а поддерживали массивное, но пропорциональное туловище. Передние были отчетливо длиннее задних и опирались не на плоскую стопу, а на… Геолог пригляделся и понял – на кончики сросшихся вместе пальцев, всех пяти. Гигантские звери, подобно балеринам, вышагивали на пуантах. Могучий плоский хвост, украшенный острыми иглами по верхней кромке, служил противовесом вздыбленной под небеса шее. Геолог попытался прикинуть, сколько же в них росту: если брюхо ящера колышется примерно на уровне человеческого роста… то голова смотрит на всякую мелочь под ногами с высоты метров десяти. Или двенадцати. Жирафа от зависти удавилась бы на собственной шее.
«Как же они в обморок не падают?» – мелькнуло в голове у геолога. Какое же сердце должно качать кровь к маленькой, уродливой голове – вовсе не ящеричьей по виду. Скорее бронтозавры напоминали с лица австралийских казуаров: между глаз, на верхней челюсти, торчал ослепительно-алый гребень, превосходивший размерами черепную коробку.
В остальном звери и расцветкой напоминали жирафов: песочного цвета шкуру рассекали рваные зеленовато-бурые полосы, идущие от хребта вниз. Только брюхо было светлей, и по могучей, зобатой шее полосы скатывались вниз, сливаясь на груди в невнятное пятно.
Геолог украдкой покосился на Талу. Сам он никогда бы в этом не признался, но практический опыт филиппинки сейчас был актуальней рафинированного научного знания. Мушкетов мог бы рассказать, где Марш откопал первый скелет бронтозавра и чем тот отличается от других видов гигантских травоядных мезозоя, но по вопросу о повадках и привычках великанов не мог сказать совершенно ничего. Однако азиатка смотрела на ящеров с тем же изумлением, что и матросы: должно быть, те проводили зиму в южной части Земли Толля и в окрестностях лагеря Геенна не попадались.
– Бронтозавры, – повторил Злобин, запоминая.
– Ящеры грома, – без нужды перевел Мушкетов, не упускавший случая показать образование.
Над равниной снова прокатился гул пароходной сирены.
– Зверь-гудок, – хмыкнул лейтенант.
Словно в трансе, наблюдал геолог, как шагают исполины. Вот один чуть склонил голову, отхватил с верхушки псевдолиственницы ветку вместе с хвоей и шишками, в два глотка отправил в зоб и – двинулся прочь, не обдирая дерево до голого ствола. Лишь с трудом удавалось различить в кронах следы кормежки стада, хотя трудно было даже представить, сколько растительности надо на прокорм их желудкам.