Мы столкнулись с последствиями чьих-то действий: неосторожных, а может – сознательных, но создатели Разлома уж точно не заботились о нашем благополучии, когда затеяли свой опыт. И пока мы плыли от Земли Толля домой, меня не оставляла мысль: ведь наша неосторожность может вызвать последствия столь же катастрофические. Для кого-то… а может, и для нас самих. Мы сами в силах расколоть под собой землю. Осторожнее надо ступать.
Обручев закашлялся и отвернулся, глядя на подтопленный берег.
– Я… кажется… понимаю, о чем вы, Владимир Афанасьевич, – медленно промолвил Мушкетов. – Но вы не правы.
Молодой геолог потихоньку, чтобы не спугнуть троодона на плече, выпрямился.
– Не задумываться о последствиях, конечно, глупо, – проговорил он. – Но застывать в нерешительности глупо вдвойне. Пытаться предвидеть все последствия, предотвратить все беды – нелепая попытка приблизиться ко всеведению.
– На каждый чих не наздравствуешься? – саркастически уточнил Обручев. – Так и стараться не стоит?
– Стоит. – Мушкетов мотнул головой. – Только нельзя забывать, что у бездействия тоже есть последствия. Вот как с той же Талой. Да, я не знаю, как примет ее Россия, общество, как ее примет Горный институт… но я точно могу сказать, что, останься она со своими товарками, ее бы в лучшем случае ожидала участь матросской женки. И ее живой ум, ее талант, ее потрясающие способности остались бы похоронены. Вот этого я никак не мог допустить.
– А станет ли ей от этого лучше? – глухо переспросил Обручев, не оборачиваясь. – Не вам – ей?
– Кто рассуждает о вреде знания, тому следует пребывать в невежестве, – жестко ответил Мушкетов. – Все беды, которыми может обернуться мое решение помочь ей, – мнимые. Возможные. Вероятные. Не исключенные. А неграмотность, нищета, бессилие – вот они, руку протяни. Уж извините, я не могу бояться придуманного зла больше, чем настоящего.
Он помолчал мгновение.
– Знаете, Владимир Афанасьевич, – проговорил он, – тот британский капитан… как его – Крэдок? Он ведь тоже, наверное, задумывался о страшном – для него – будущем. Прикидывал, как его избежать. Строил планы. А потом, когда не получилось, – другие. И третьи. И снова. А ради этих планов шаг за шагом нарушил все законы божеские и человеческие. И как – сильно помогло ему?
Обручев тяжело, прерывисто вздохнул, перекатывая в пальцах блестящие камушки.
– Уели вы меня, Дима, – признался он.
– Я не хотел, – виновато проговорил младший геолог. – Но в страхе жить нельзя. Крэдок вон попытался. Нельзя шарахаться от грядущего только потому, что оно нас тревожит. Оно все равно нас настигнет – или, вернее сказать, мы окажемся в нем. Страх убивает разум.
– Что толку нам от разума? – с тоской промолвил Обручев. – Зачем он? Вот мы столкнулись с необыкновенным, неизведанным – и что нам пользы от разума? Поможет он найти в случившемся смысл?
– Мы ученые, Владимир Афанасьевич, – отозвался Мушкетов. – Разум – наше орудие. Мы не просто философские муравьи, громоздящие мусор фактов слой за слоем в своем муравейнике. Наше дело – находить неизменности и постоянства в хаосе мелочей, принципы, закономерности, по которым устроен мир. Да, все изменилось со времени Разлома. Но… – Он развел руками. – Солнце по-прежнему светит. Вода утоляет жажду. Лава поднимается из глубин. Разве до того, как побывать в Новом Свете, мы не знали, что будущее неопределенно, а настоящее – обманчиво? Что лучшие планы может опрокинуть случайность, а претензии на всеведение смешны? Знали, конечно. Все осталось как прежде. Только закрывать глаза на это уже не получится. В конечном итоге это главный урок, который мы получили.
– Урок борьбы с самообманом, – пробормотал Обручев. – Или просто пощечина?
– Не знаю, – Мушкетов пожал плечами. – Да это и не важно. Важно – не бояться. Пускай впереди у нас тяжелые годы, пускай все, к чему мы привыкли, изменится неузнаваемо, – не бояться! Если мы испугаемся, если мы опустим руки – это значит, что экспериментаторы, создатели Разлома, были в своем праве. Что на нас можно и нужно ставить опыты, потому что ни на что другое мы, черт побери, не годимся! Да, сейчас нам кажется божественным их могущество. Но когда-нибудь…
Он умолк.
– Дима, – вполголоса проговорил Обручев, – вы правда считаете, что мы сможем сравняться с ними?
– Когда-нибудь, – повторил младший геолог. – Кто-нибудь из нас. Обязательно. Возьмет этих экспериментаторов за галстук, нежно, и задаст пару не очень лестных вопросов об этике научного исследования.
Обручев содрогнулся. Карие глаза товарища на миг показались ему холодными, внимательными и совершенно нечеловеческими – словно у сидящего на плече у Мушкетова маленького троодона.
Протрубил над головой корабельный гудок. «Манджур» подходил к пристани, и с берега уже доносились приветственные голоса.
– Пойдемте, Дима, – проговорил старый геолог, положив руку на плечо товарища. Мягкие перышки Чика мазнули Обручева по пальцам. – Пойдемте. У нас впереди…
В самом деле – что? Он запнулся, окидывая свежим взглядом синее небо, и облака, и зелень ветвей, и белую пену волн, и пеструю толпу встречающих на берегу.
– У нас впереди все, – решительно ответил Мушкетов. – У нас, Владимир Афанасьевич, все еще впереди!
Приложение
Кажется, книг о динозаврах издано уже немало. Но большинство наших читателей свое представление об ископаемых ящерах составило не по таким книгам, как «Краснокожая хищница» известного палеонтолога Роберта Бэккера или прославленный беззубой экранизацией «Парк Юрского периода» Майкла Крайтона, а по классическим образцам подростковой литературы – «Путешествие к центру Земли» Жюль Верна, «Затерянный мир» Артура Конан Дойля или – ближе к родным осинам – «Плутония» Владимира Афанасьевича Обручева. Между тем даже последняя из этой тройки – «Плутония» – написана почти сто лет назад. Уровень наших знаний о динозаврах, их эпохе во всем ее многообразии за это время стал значительно выше, но знания эти просачиваются в сознание общества с такой задержкой, что образы медлительных холоднокровных чудовищ и поныне ближе нашим современникам.
Авторы попытались отчасти исправить это положение, столкнув в этой книге людей, для которых подобный образ еще был единственно возможным, с динозаврами, какими мы представляем их сейчас, вооружась накопленным за век багажом знаний по палеонтологии, экологии и палеоклиматологии. Мы старались сделать описания природы сеноманского периода по возможности более точными и подробными, но не в ущерб повествованию. Большая часть живых существ, с которыми сталкиваются герои, стала известна палеонтологам уже после 1908 года, когда происходит действие романа, и опознать их тогдашние палеонтологи не могли, поэтому тем читателям, кому будет интересно, что за ящеров встретили русские исследователи, стоит заглянуть в это приложение.
Не следует черпать сведения о современном состоянии теории эволюции из монологов Никольского и Обручева – герои всего лишь пытаются на ходу привести свои представления о ней в соответствие с новыми данными. Прекрасная книга Александра Маркова «Рождение сложности» даст вам в этом отношении гораздо больше.
Немного о географии. И геологии
Остров или архипелаг, названный в романе «Землей Эдуарда Толля», не вымышлен, но на современной географической карте Земли вы его не найдете. Геологи называют его сложным террейном Врангеллия, и отмечен он на геологических картах западного побережья Северной Америки, протянувшись от Южной Аляски до острова Ванкувер. Этот участок суши существует самое позднее с пермского периода, когда он располагался южнее экватора в Тихом океане. В середине триаса, примерно 230 млн лет назад, он значительно расширился за счет извержений вулканов: за пять миллионов лет изверженные ими базальтовые лавы сложили остров или архипелаг протяженностью в две с половиной тысячи километров, который вместе с прилежащими к нему плитами Кула и Фараллон продолжал движение на северо-восток, отчасти подминая под себя океаническую кору, отчасти выламывая из нее более легкие участки, нарастив так называемый террейн Чугаш. Отчасти геологическим аналогом тогдашней Врангеллии можно считать нынешнюю Исландию или Гавайи, с той разницей, что и та, и другие расположены над мантийным плюмом – медленно бьющим из глубин мантии восходящим потоком расплавленного камня, а Врангеллия, смещаясь под давлением соседних плит, свою горячую точку миновала.
А в первой половине мелового периода Врангеллия столкнулась с надвигающимся с востока континентом, который в будущем станет западной частью Северной Америки. Зона субдукции к нашему времени перемолола океанические плиты Кула и Фараллон – их следы еще можно обнаружить на южном побережье Аляски, но в целом процесс завершился со счетом «Лаврентийский кратон – 1, океаническая кора – 0». Врангеллию, понемногу смещавшуюся на север вдоль края континента, размазало по орогенной зоне Скалистых гор, как пену по краю айсберга. Выветривание и горообразование исказили формы изверженных пластов до такой степени, что восстановить прежнюю форму древнего острова практически невозможно.
Владимир Обручев был прав, утверждая, что современная ему геологическая наука не знает способов точного измерения времени. Так называемая геохронологическая шкала, разделяющая прошлое Земли на эры, периоды и эпохи, создавалась как относительная и соотносилась с периодами накопления осадков, составляющих слои горных пород. Только с появлением радиоизотопного анализа стало возможно соотнести эту относительную шкалу с абсолютными датировками, причем не всегда однозначно и точно. Поэтому герои повести верно определяют период и эпоху – граница альба и сеномана, самая середина мелового периода – но почти вдвое промахиваются, пытаясь «на глазок» измерить разделяющий обе стороны Разлома промежуток времени годами. На самом деле этот промежуток составляет 99,6 млн лет (в границах точности датировки).
Для стройности повествования авторы рассматривают Врангеллию сеноманской эпохи как архипелаг общим размером примерно с Японию, вытянутый вдоль берегов Западной Америки с северо-востока на юго-запад и отделенный от нее нешироким проливом, образовавшимся в результате подъема уровня океана, находившегося в ту эпоху на рекордно высоком уровне. Таким образом, незадолго до этого архипелаг находился в контакте с материком, и реликтовая фауна пермского периода, если ее остатки и сохранились, была полностью вытеснена меловой. Отсутствие современных осадочных пород для этой местности означает, что ее экосистемы приходится восстанавливать по аналогии с ближайшими. В качестве базовой авторами выбрана была фауна из осадочных пород пачки Массентачит свиты Седар-Маунтин, датируемой верхним альбом – приблизительно 98 млн лет до настоящего времени. К сожалению, полностью реконструировать экосистемы Врангеллии на этом основании невозможно: хотя бы потому, что свита Седар-Маунтин возникла в условиях осадконакопления, у берегов мелкого и теплого Внутреннего моря, в то время как Врангеллия примыкала к противоположному побережью, которое омывали течения великого и бурного океана Панталласса. Некоторые группы позвоночных не прослеживаются в ископаемых свиты Седар-Маунтин, хотя по всем признакам должны были существовать в З