— Лады. — Я зажмурился, как он советовал. Но мне было нетрудно: моя комната во дворце встала передо мной как наяву.
— Так… так… — негромко бормотал Зимородок, зачем-то положив ладонь мне на затылок. — Хорошо. А теперь, Даль…
Я почувствовал в затылке тупую давящую тяжесть, но лишь на мгновение, а затем стало легко-легко…
— Понял? — весело спросил маг.
— Да, — шепотом ответил я. — Понял…
— Ну, тогда пошли.
6
— Ну-ка, полей мне на спину, — просит Ожерелье и наклоняется над лоханью.
Я, зачерпывая полный ковш, и выплескиваю его на голую спину капитана. Он крякает, коже у него на спине покрывается пупырышками.
— Давай. Лей. Не зевай.
Я черпаю из ведра и лью, пока ковш не начинает скрести о днище. Тогда я отставляю ковш, подхватываю ведерко и лью прямо из него. Ожерелье довольно кряхтит. Он разгибается и берет поданный мной рушник. И я вижу, что передо мной не Ожерелье, а Зимородок… Я изумленно оглядываюсь. Кто-то приближается ко мне, ступая по палубе «Касатки». Из-за мачты выходит какая-то баба в травяном сарафане. Я удивляюсь: баба на судне! Она подходит ближе, и я вижу, что у бабы голова не человечья, а кошачья с ярко-зелеными раскосыми глазами.
Кошачья голова раскрывает пасть и говорит голосом Три Ножа:
— Эх, мать их ящерица…
Я удивляюсь: чья мать? И просыпаюсь.
Комната во дворце высокородного смотрит на меня обитыми тканью стенами. Блестит, пуская дрожащие зайчики, колокольчик на шестиногом столе-пауке. С кресла свисает рукав рубахи. Я откинул одеяло и слез с кровати. Деревянные половицы приятно холодили босые ступни, а в светлых проплешинах на полу, куда падали солнечные лучи из окон, дерево было теплым. Натягивая рубаху, я бубнил под нос песню. Люблю я ее. Смешная она и куплет у нее один смачней другого. Сын Моря сочинил ее, по прозвищу Паленый. Дар гусляра имел и виршеплета. Эту песню любил Ожерелье напевать. Вчерашняя встреча с Баюницей скорее сном казалась, чем то, что по ночам мне Морок посылает. Но не сон это был. Не сон. И с Зимородком мы, считай, до зори проговорили. Многое он мне сказал, и я даже не знаю как с этим смириться. Как уложить в башке, что я — уже не совсем я? От одного этого в уме такая заварушка начинается. Многое, поведал Зимородок, мое беспамятство во мне наворошило: из-за него дар мой в магии очутился как бы в шорах; кое-что осталось, а многое беспамятство за семь замков заперло. Зимородок объяснил мне, что с шорами беспамятства он бы справился, только время на это потратить надо было — пока же плыли и на острове магу было недосуг. А когда я Изделие разбудил, то оно во мне таких узлов навязало, что он и не знал с какого бока ко мне подступиться, потому как магия Исполинов, ну и Баюнов тоже, иная, не людская, и они, светлые маги, о ней мало ведают — почитай, ни хрена и не знают. Баюница же сделала так, что Изделие меня в покое оставило, но сам я через пять годков никакого покоя знать не буду: потянет меня к Изделию неудержимо. А ежели к тому времени я в магии не поднаторею, то худо будет. Я спрашивал: почему? Зимородок мне ответил, что и рад бы объяснить, да я ни шиша не пойму. Пока… Я не поверил. Он стал объяснять. Я ни фига не понял. А, мать его ящерица…
Махнув рукавом, я сбил со столика колокольчик. Отчаянно трезвоня, он покатился по полу. Вот, незадача: я хотел улизнуть куда-нибудь в тихий уголок и посидеть там, никого не видя. Я поднял упавший колокольчик и в сердцах грохнул им об столешницу. Колокольчик горестно тренькнул и умолк. А я увидел, что на столике лежит мой нож. И страшно обрадовался. После того как я себя порешить хотел, я даже не искал его — все у меня из башки повылетало. Вот, спасибо, Зимородок… Я взял нож со столика и вложил его в ножны, потом, подумав, снял ножны с предплечья и повесил их на пояс. Буду так носить.
В комнату вошел слуга с тазом, кувшином и рушником через локоть. Умываться принес. Я потянул только что надетую рубаху через голову. Когда я ополоснулся, он подал мне рушник и, следя выцветшими рыбьими глазками за тем, как я вытираюсь, сказал:
— Высокородный Ставр просил молодого господаря прийти к нему, как позавтракает.
Фу ты, ну ты… Слуга и раньше меня молодым господарем звал, но так сквозь зубы — видать, велено было — вот и звал. Это для себя я — сын моря, а для него я — пират, пусть и малец, и место мне на плахе, а не во дворце хозяйском. А сейчас он как-то по-другому меня величает: прежней ледяной стыни в голосе нет. Как, бишь, его зовут, слугу-то? Вспомнил… Булита.
— Куда прийти? — спросил я. — В библиотеку?
— Высокородный Ставр будет ожидать у загона с Ладным.
— Пожрать бы чего, Булита, — сказал я.
Слуга поджал губы, отчего вокруг рта на рыхлом тесте его лица обозначилась складка и сказал, забирая барахло, в том числе и мою рубаху:
— Я принесу одежду. Завтрак подадут в малую трапезную.
Набив брюхо, я вылез из-за стола и, скатившись по ступеням крыльца, пересек задний двор, направляясь мимо конюшни к загону с огневиком. Дворня на меня пялилась, разве что пальцем не тыкала. И чего они все? С ума посходили? Когда я только-только тут появился, тоже зенками ели, но я тогда им внове был. Девка из кухонных передо мной, ойкнув, корзину с персиками уронила. Половину поразбивала, дура. Я мимо нее прошел, а она в моей спине взглядом дыры сверлит. Я стал переставлять ноги быстрее и вздохнул с облегчением, когда двор остался позади. А у конюшни я наткнулся на Малкута, который взмыленный перся с двумя седлами на загривке.
— Ух, ты, — сказал он, сбросил седла наземь и сел сверху. Я хотел обойти его и двинуть дальше, но конюх замахал руками: — Погоди. Нет его там. Не пришел еще.
Я поморщился: Малкут врал. Высокородный уже был у загона, поджидал меня. Но я остановился — все-таки мы с Малкутом были по-простецки, — и спросил:
— Чего брешешь?
— А ты чего брехал? — Малкут не смутился. — Не маг я, не маг… — Конюх скорчил обиженную рожу. — Брехал.
— Значит, надо было, — отрезал я.
— Эх, ты… — протянул Малкут. — А надо мной вся конюшня смеется. Я-то распинался…
Мне стало его жаль.
— Слушай, Малкут, хочешь я тебе свой браслет отдам, — сказал я. — Сына Моря. На нем имя мое вытравлено.
Конюх вмиг согнал обиду с лица и прищелкнул языком:
— Ух, ты! Только ты его мне при всех дай, а то не поверят.
— Лады.
Малкут хлопнул по седлу ладонью.
— Из-за тебя такая буча, слыхал? Светлый Круг собирается. Тут.
— Откуда знаешь?
— Дворне про все ведомо, — хитро прищурился конюх. — Сегодня и будут.
Вот так новость! Быстро — ничего не скажешь.
— Ну я побежал, — заторопился я, — Высокородный ждет.
— Эй, Даль, а нож не подаришь? — спросил Малкут.
— Нет.
По лицу конюха пробежала досада, но он тут же оживился:
— Большим магом станешь — не забудь. Я те еще сгожусь. Вот увидишь.
Пришлось пообещать, что не забуду. Малкут остался доволен, а я поспешил к загону. Я несколько ошалел от собственного подарка конюху и от новости, сообщенной им. Браслет-то я с руки снял, и лежал он у меня в котомке до поры до времени, но отдавать я его никому не собирался. И Светлый Круг… Что от меня магам надобно, я знал. Задумавшись я чуть не налетел на высокородного.
— Даль, что с тобой? — удивился старик, придерживая меня рукой. — Идешь, ничего не видишь.
Оказывается я не на высокородного налетел, а едва в загон лбом не врезался.
— Да я… Старик посмотрел на меня и вздохнул:
— Уже растрезвонили? И кто?
Я пожал плечами:
— Какая разница?
— Ох, уж этот Малкут, — проговорил старик. — Выбрал ты себе дружка, Даль.
— Да он же не со зла… — попытался я оправдать конюха.
— Балабол он. Пустобрех, — уронил высокородный и вдруг сказал удивленно. — Ладный? Даль! Да он тебя зовет!
Я повернулся к огневику и обомлел. Жеребец тянулся ко мне через ограду, фыркал и тихо, нетерпеливо ржал. От неожиданности я отступил на шаг, а огневик заволновался и потянулся ко мне пуще прежнего.
— Он тебя зовет, — изумленно повторил старик. — Ну и ну…
А меня как стрелой пробило: Баюница же во мне имя запечатлела баюнское — вот огневик его и слышит видать. Даром, что среди людей родился. Я, все еще самому себе не веря, протянул руку и осторожно протянул ее к морде жеребца. Огневик ухватил мягкими губами мой палец и потянул к себе. Я оглянулся на старика.
— Иди же, — сказал высокородный Ставр.
Я не помню, как я перескочил через ограду загона. Стою рядом с жеребцом, глажу его по шее, по короткой гриве. А огневик мне голову на плечо положил! И замер. Только косит глазом фиолетовым с золотистыми искрами. Кому огневик так голову кладет, то, значит, и хозяин коня. Но у меня, тогда получается, стать особая — звучит во мне имя баюнское, и любой огневик меня примет.
Пальцы мои зарылись в колечки шерсти на спине огневика. Конь пофыркивал, будто уговаривал меня быть посмелее, поворачивал голову и покусывал за рукав. Я снова оглянулся на старика. Высокородный Ставр улыбался и кивал: тоже подбадривал. А я стоял и не решался никак: без седла ведь конь, а я только-только к седлу приноровился. Сейчас как грохнусь — вот потеха-то будет. Я подпрыгнул посильнее и с грехом пополам вкарабкался на спину жеребца. Огневик стоял, не шелохнулся, а потом пошел шагом, давая мне время пообвыкнуть. Я уцепился за короткую гриву и покрепче сжал конские бока коленями. Огневик сделал два круга шагом и перешел на легкую рысь: он, видать, чуял, что всадник у него на спине никудышный. Я кружил по загону на огневике, и с каждым кругом становилось мне яснее ясного, что отдам я обещанный подарок Малкуту, и даже если я вернусь на море, не быть мне больше сыном Моря. И я улыбался.
Я попрощался с огневиком, угостив его подсоленной горбушкой, которую дал мне старик.
— Про Светлый Круг ты уже знаешь, — сказал высокородный Ставр.
— Знаю, — согласился я. — И дивлюсь: когда ж это они приехать успели? Или это… прыгали? Так, что ль?