Я выбрала второе, и почему-то мне показалось нецелесообразным идти на консультацию к психотерапевту, пока я пыталась заглушить свою боль в Неделю первокурсников. Естественно, мне не удалось ее заглушить. И уже в первые два триместра в Кембридже я осознала полную несостоятельность своих расчетов и чаяний. И училась, и развлекалась я через силу. И никакого удовольствия от жизни в Кембридже я не получала. В общем, действительность не оправдала моих ожиданий – обычное ощущение людей, пытающихся добиться какой-то цели не в том месте и не в том окружении.
Теперь я понимаю: мне следовало отложить учебу в университете до тех пор, пока я не смирились бы со смертью отца. На год, на два, на такой срок, какой бы мне для этого потребовался. Вместо этого я отказывалась принять смерть отца, позволяя ей мучить и растравлять свою душу. И это накладывало негативный отпечаток на все мое пребывание в Кембридже.
В эту встречу доктор Лэнс не сдерживался. И пока мы ждали, когда закипит его ужасно медлительный чайник, никаких неловких пауз в нашей беседе уже не возникало. Лэнс прослышал, что я несчастлива, и, по-видимому, решил, что разговор об отце – об их учебе в колледже, об уникальном характере отцовской работы в МИДе и т. д. – утешит и приободрит меня.
Я, конечно же, сразу расплакалась. А доктор Лэнс, похоже, именно этого и добивался. Он решил дать выплеснуться моему горю наружу, и его план сработал: сказались месяцы подавляемой боли, когда мне некому было выговориться. (Я всегда разговаривала с отцом обо всем, что меня тревожило, даже в «годы террора», как он называл мой пубертатный период, превративший девочку-подростка в настоящего монстра.)
Доктор Лэнс не похож на человека, склонного давать волю эмоциям. Но он со всем участием, на которое был способен, и даже со смущением предложил мне (чистый) клетчатый носовой платок и положил мне на плечо руку, пока я пыталась взять себя в руки и успокоиться. Быть может, это любимый Гёте научил его так естественно и просто воспринимать чужое горе.
– Извините меня, – сказала я, сморкаясь.
– Все в порядке. Это я должен извиняться за то, что не сознавал до конца, насколько ты сильно переживаешь. Ты казалась такой собранной, уравновешенной… И самостоятельной – до недавнего времени. Все сильно обеспокоились после последней кураторской проверки.
«Возможно, это потому что я так и не закончила свое эссе о «Геро и Леандре» Марло», – подумала я. Но вслух этого не сказала. Доктор Лэнс сложил пальцы домиком под своей стриженой рыжеватой бородкой с уже появившейся проседью.
– Думаю, пришло время поговорить тебе с кем-нибудь, Роза. У нас сейчас в колледже Св. Матфея работает очень хороший штатный психотерапевт. Наверное, тебе будет проще пообщаться с ним, чем с социальными работниками университета.
– Я тоскую по отцу каждый день, – призналась я. Мое лицо стало пунцовым, тушь размазалась.
– Конечно, нам всем его недостает.
– И я чувствую себя такой виноватой из-за того, что не получаю радость от своего пребывания здесь и не делаю того, что хотелось бы отцу.
– Ты слишком многое пережила за эти три года, и лучшими в твоей жизни их не назовешь. У меня было так же. Отчасти поэтому я и остался здесь.
– Иногда это похоже на затмение. Как будто надо мной сгущается темнота, закрывая от меня солнце посреди дня, в тот самый момент, как только мне начинает казаться, что я могу стать счастливой.
– У тебя возникали когда-нибудь мысли о самоубийстве?
Я замолчала, удивленная тем, как резко доктор Лэнс перевел разговор.
– Трагично, но мы теряем слишком много молодых людей в такие тяжелые периоды их жизни, – добавил он.
А у меня мелькнула мысль: «Уж не хочет ли он затронуть тему маминой кончины?» Хотя она умерла через несколько лет после окончания универа. Родители и доктор Лэнс, похоже, водили тесную дружбу в Кембридже.
– У отца возникали такие мысли, в самые тяжелые моменты. Мы разговаривали об этом однажды. И я бы солгала, сказав, что не думала об этом тоже.
– Карен – дипломированный специалист. Она консультирует людей, потерявших близких. Я попросил ее заглянуть к нам сегодня. Ты не будешь против, если я приглашу ее сейчас?
Я помотала головой, наблюдая за тем, как доктор Лэнс берет свой телефон и набирает ее номер.
Через две минуты я уже пожимала руку Карен. Доктор Лэнс усадил нас обеих на софу у камина.
– Оставляю тебя в ее надежных руках, – сказал мне доктор Лэнс, снова коснувшись пальцами моего плеча перед тем, как выйти из комнаты.
Зареванная, я чувствовала себя немного неловко. Но Карен, должно быть, привыкла к заплаканным лицам студентов.
И мне сразу стало ясно, почему все парни в колледже симулировали депрессию, чтоб попасть к ней на прием. У Карен были светлые волосы длиной по плечи, завидно высокие скулы и голубые глаза с поволокой. Несомненно, очень красива. И ничего плохого в том не было. Как и в том, что она являлась американкой. Я не могла угадать ее акцент – Восточное побережье? И держалась она так, что сразу же располагала к себе. Никакой надменной снисходительности, никакого покровительственного тона. Это успокаивало и ободряло.
– Доктор Лэнс рассказал мне о вас, – сказала мне Карен. – И о вашей маме, и о вашем замечательном отце тоже. Я думаю, что смогу помочь вам, если вы этого хотите.
– Мне бы этого очень хотелось, – подтвердила я.
– Нам открыто множество путей и возможностей, – добавила она. – Есть разные способы улучшить вашу жизнь.
Одна только вещь нервировала меня в Карен: перед тем, как заговорить, она делала короткий вдох. Выглядело это так, будто она внезапно вспоминала, что ей нужно вдохнуть воздуха. И чем больше она говорила – о сеансах психотерапии, на которые мне следовало бы походить, о своем опыте работы с молодежью и об интересе к галлюцинациям, возникающим у некоторых людей после тяжелой утраты близкого – тем труднее мне было не замечать этого. В конечном итоге и у меня самой дыхание становилось затрудненным.
Отец бы нашел это забавным.
21
Как только Джара выпустили из полицейского участка, он начал искать общественный телефон. Минут через десять Джар нашел телефонную будку на Нью-Бонд-стрит и набрал рабочий номер Карла. Он не хотел рисковать, делая звонок на мобильник друга.
– Как дела? – спросил Карл голосом гангста-рэпера. – Шеф просто в бешенстве из-за тебя. Я все утро пытался дозвониться на твой мобильник.
– Я был арестован.
– Арестован? Полицией?
«А кем еще? – подумал Джар. – Армией спасения?»
– За что? – допытывался Карл.
Джар выложил ему все: и о муже Эми, и о заведенном на него деле. Возбуждение в голосе друга ослабло, уступая место закрадывающемуся страху.
– Карл, это все выдумки! Чушь! Они охотятся за дневником.
– Конечно, за дневником. Я понимаю. – Карл сделал паузу. – Но, знаешь, Джар, если все-таки допустить, что на жестком диске имеются какие-то сомнительные изображения… Как бы все это не кончилось плохо для нас.
– Там нет ничего такого, поверь мне.
– И все же следует позвонить Антону, предупредить его.
– Они хотят заполучить жесткий диск до девяти вечера. Ты сможешь забрать его у Антона к этому времени? Я бы пошел к нему сам, но… – Джар выглянул из телефонной будки, осматривая улицу.
Карл с неохотой согласился забрать жесткий диск.
– Я пойду после работы на Лэдброк-Гроув и в половине девятого буду ждать тебя у полицейского участка на Савил-роу. Не нравится мне все это, Джар. Ох, как не нравится! Боюсь, что и Антон не будет в восторге, если я ему все расскажу. Лучше я попрошу его просто вернуть нам диск, не вдаваясь в подробности.
– Мне хотелось бы, чтобы он скопировал дневник до того, как мы передадим его полиции. Он может это сделать?
– Я спрошу у него. Ты появишься сегодня на работе?
– Скажи шефу, что мне в глаза попали осколки, и последний раз меня видели на дороге, чуть не угодившим под машину в поисках глазной клиники.
– Ой-ой-ой! И на сколько дней ты собираешься закосить?
Джар любил своего друга, но у него не было времени на то, чтобы обсуждать с ним свою стратегию по симуляции болезни. И ему сейчас было совсем не до работы. Джару нужно попасть в свою квартиру и проверить почту: нет ли там новых отрывков из дневника Розы. Они могут оказаться последними, если Антон не сможет скопировать файлы. А кроме того, Джар придумал план – как помешать Майлзу Като прочитать дневник. Или на худой конец потянуть время.
22
Кембридж, осенний триместр 2011 г.
Сегодня меня приходил навестить один человек – старый коллега отца по работе. Познакомил меня с ним доктор Лэнс у себя в кабинете. Этот человек назвался Саймоном, но визитки своей мне не дал.
Расположившись у поблескивавшего угольками камина доктора Лэнса и попивая сладкий херес (ага! некоторые пожилые люди продолжают потреблять крепкие напитки, невзирая на возраст), Саймон поинтересовался: известно ли мне, чем именно занимался мой отец в МИД и что он сделал для своей страны. Я сказала Саймону то, что отец повторял мне всегда: он работал на политический отдел и писал об отдаленных странах скучные отчеты, которые никто толком не читал.
– Не совсем так, – мельком взглянув на доктора Лэнса, заявил Саймон.
У него было доброе, по-детски толстощекое лицо, совсем не вяжущееся с его возрастом. Если бы не темный костюм, Саймона можно было бы ошибочно принять за детского затейника. Или за ветеринара. Короче, за человека, привыкшего быть терпеливым с маленькими детьми или щенками.
Я вела себя довольно дерзко – это моя обычная защитная реакция, когда я ощущаю прилив эмоций. Похоже, любой разговор об отце выводит меня из себя, особенно если кто-то поет ему дифирамбы. К тому же я еще злилась на то, что доктор Лэнс вызвал меня эсэмэской обратно в колледж из Сиджвик-Сайта как раз тогда, когда я наконец принялась за работу над своим эссе о Кольридже.