Рени прикрыла глаза. Сейчас ей хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила ее, хотелось прыгнуть в бассейн, выдохнуть, медленно погрузиться на дно и скрыться там навсегда. В то же время она подумала о своей хижине в часе езды отсюда, о жестянке с пеплом на каминной полке, о том, как солнечный свет падает сквозь окна. Скоро она вернется обратно, как твердо пообещала сама себе.
Открыв глаза, она обнаружила себя по-прежнему в ненавистном родительском доме, где когда-то смотрела из окна своей спальни, как полиция уводит отца, боясь, что вскоре придут и за ней.
Позже, когда все улеглось и она вернулась в школу, дети перешептывались у нее за спиной, прикрывая рты ладонями, и избегали ее. Большинство детей, с которыми она вместе росла, никогда с ней больше не разговаривали. Родители подали петицию об исключении ее из школы на том основании, что она «нарушает учебный процесс». Петицию отклонили, но Рени все равно ушла, потому что, как выразилась мать, «это они мешали ей получить образование».
Сколько бы ни прошло времени, Рени продолжала терзаться из-за своей роли в извращенных играх отца. Да, она пыталась рассказать обо всем матери, но так невнятно и сбивчиво, что та, как и любой взрослый на ее месте, сочла это детскими страхами или дурными снами. Тогда Рени не могла понять, что происходит, и в глубине души не хотела навлекать на отца неприятности. Не хотела, чтобы родители ссорились.
«Папа любит играть», — сказала она Розалинде тогда, много лет назад.
«Видишь, как тебе повезло — папа с тобой играет».
«Папа водит меня в парк поздно вечером».
«Темнота не причина сидеть дома. Темноты нечего бояться».
«Папа делает странные вещи».
«Иногда он выпивает лишнего, а от этого взрослые могут вести себя странно».
Теперь в кухне, скрестив руки на груди, Рени спокойно рассказала матери о предложенной Бенджамином сделке.
— Он уже предлагал такое раньше, — заметила Розалинда, рациональная, как всегда. — Но это ничем не кончалось.
— Здесь, похоже, иное. — У Рени пересохло горло, она наполнила стакан водой из-под крана и села за стол рядом с матерью.
На свое детское место.
Зачем мать оставила столько мебели? Даже кровать, которую делила с Бенджамином. Рени выволокла бы проклятую штуку на газон и сожгла. Несколько лет назад Рени даже пыталась уговорить маму продать дом. Розалинда было согласилась, но в итоге передумала.
— Мне нравится этот дом, — сказала она. — Не хочу переезжать. Не знаю, что я буду делать без Мориса. И что он будет делать без меня.
Морис, их друг и сосед, был постоянной величиной в их жизни — навещал их после ареста отца, не прервав отношений, как многие другие, водил в кино и рестораны, не обращая внимания на разговоры и слухи. Рени не сомневалась, что когда-то он был влюблен в мать. И, наверное, влюблен до сих пор.
Рени понимала, что для матери продажа дома означала бы, что отец еще больше испортил им жизнь, и ценила ее смелость. Она осталась в Палм-Спрингс и продолжала жить с высоко поднятой головой. Прошло время, и люди перестали шарахаться и шептаться. Новоприезжие часто просто не знали об их истории. Недавно Розалинда даже удостоилась награды местного сообщества за волонтерскую работу. И она ее заслужила.
— Думаю, на этот раз он всерьез, — сказала Рени. — Раньше обходилось без меня. Просто хотела предупредить.
— Кто этот детектив? — спросила Розалинда. — Ты уверена, что он тот, за кого себя выдает? Может, это журналист в поисках сенсации, сама знаешь, временами такие появляются. Одна недавно приезжала, пришлось ее выставить.
— Наверное, та же, что появлялась у меня. Детектива зовут Дэниел Эллис. Я нашла его страницу на сайте полиции. Он настоящий.
Мать вытащила телефон, неловко потыкала в него одним пальцем, прокрутила экран и повернула экран к ней.
— Совсем мальчишка!
Рени улыбнулась. Розалинда нашла фото в «Гугле»: Дэниел Эллис в смокинге рядом с женщиной в зеленом платье. Как ни странно, в смокинге он казался еще моложе, словно переодетый мальчик.
— Такой тип лица, — сказала Рени.
— Ему нужно отпустить бороду, короткую. С таким лицом невозможно принимать его всерьез.
— Скажи ему это сама, если когда-нибудь встретитесь. — Рени научилась не обращать особого внимания на подобные замечания, которые многие сочли бы раздражающими. Розалинда никогда не скупилась на советы. Она просто хотела помочь людям.
— Нашла его номер, позвоню.
— Не надо. Мне уже не двенадцать.
— Я считаю, нельзя тебе в этом участвовать. Ты слишком ранимая. Возвращайся в пустыню и занимайся своей керамикой.
— Ты сама-то слышишь, насколько покровительственно это звучит? Иди, играй со своими игрушками.
— Прости, милая. Я просто беспокоюсь. Ведь у тебя потрясающий талант, благодаря которому ты только и держишься последние пару лет. Не бросай это. Я делаю все, чтобы поддерживать художников. Ты же знаешь. Прошу тебя, откажись. Позвони прямо сейчас. Даже если Бенджамин приведет вас к телам, мертвецов уже не оживить. Надо думать о нас, о живых. Прошло тридцать лет. Тридцать. Все в прошлом. Я не желаю проходить через все это снова. Снова понаедут репортеры. Как я буду ходить на йогу, когда мне в лицо тычут микрофоны? Откажись.
Последняя фраза была приказом. Розалинда словно забыла, что Рени уже взрослая и больше не обязана ей подчиняться.
— Для родственников жертв ничего не закончилось, — сказала Рени. — Им по-прежнему нужна ясность. Срок не имеет значения.
Она не сказала, что это нужно и ей. Мать знала, что Рени продолжает искать тела, но не представляла, сколько времени она на это тратит.
Мать поставила кофейную чашку в раковину.
— Знаю, милая, но я не только о себе беспокоюсь. — Она повернулась, опершись руками на стол. — Разве он не знает, что у тебя была тяжелая полоса? Меня бесит уже сам факт, что он посмел обратиться к тебе. Какая бестактность. У тебя сейчас все наладилось, не хочу, чтобы опять повторился…
Она недоговорила. Этого и не требовалось.
Срыв.
Комната как будто качнулась, но тут же остановилась. Мать не отреагировала, и Рени не поняла, подземный толчок это или приступ головокружения. И то и другое плохо, но она все же надеялась, что толчок…
— Со мной все будет в порядке.
Не будет. Но определенность важнее, чем ее психическое здоровье.
— Пора уже перестать себя винить, — сказала Розалинда.
— Меня никогда не отпустит. Да я этого и не хочу. Если исчезнет чувство вины, значит, я простила себя. Не могу этого допустить.
— Встречаться с Бенджамином — это, в конце концов, просто нездорово. Подумай хоть раз о себе.
— Все это уже часть меня, мама. Это ты по большому счету абстрагировалась от всего.
После ареста Бена мама повела себя довольно странно. Розалинда много лет отказывалась взглянуть правде в глаза, и порой Рени казалось, что она предоставлена сама себе. Конечно, Розалинда не имела никакого отношения к убийствам, и ей было легче все пережить. Но в то же время это делало ношу Рени тяжелее. Она чувствовала, что Розалинда в чем-то ее предала, хотя и понимала, что это несправедливо. Мать ни в чем не виновата.
— Я реалистка, — сказала Розалинда. — Моя жизнь важнее, чем его, и я не позволю ему отравить оставшиеся мне годы. Все очень просто.
После ареста отца Рени чувствовала себя очень одинокой. Своим отношением мать как бы перечеркивала ее переживания, и она замкнулась. Приходилось напоминать себе, что она была еще ребенком и мать, скорее всего, просто пыталась защитить ее. Однако она не удержалась и сказала:
— Конечно, но ты не была замешана.
— Как ты можешь такое говорить? Думаешь, я не спрашивала себя, как могла ничего не замечать? Ты была ребенком. Я — взрослой. Конечно, я слышала, как он уходил из дома. Подозревала, что у него интрижка со студенткой.
Рени уже жалела, что рассказала матери о предложенной сделке. Отец, даже находясь в камере, снова влез в их жизнь и поссорил ее с матерью.
— Ты права. Возможно, все это ничем не кончится.
Это в его стиле — помучить, а потом передумать. Очередная игра. Может, он и не собирается ничего показывать, и никаких могил они не найдут. Просто устроит себе небольшую прогулку.
— Ну, что касается меня, то я не собираюсь позволить ему снова портить мне жизнь. — Розалинда кивнула, словно решив для себя что-то. — Сейчас пойду покупать платье для приема в честь награждения, схожу к парикмахеру и косметологу. Может, присоединишься? У тебя хотя бы платье есть?
Вот так ее мать справлялась со стрессом: общественная жизнь и благотворительность.
— Можно купить, — сказала Рени. Наверняка отыщется что-нибудь в секонд-хенде в Джошуа-Три.
— Похоже, тебя что-то смущает. Можешь и не ходить.
— Просто тебя уже привыкли видеть, а меня нет. Не хочу отвлекать внимание от тебя и твоих достижений, чтобы все судачили о твоей безумной дочке.
— Что за бред. Я бы хотела, чтобы ты пришла. Ты моя дочь, наша семья уже достаточно пострадала. Купи что-нибудь строгое. Ты совсем перестала носить цветное — красный очень подойдет к твоему загару.
— Красное, пожалуй, слишком крикливо, но я подумаю.
Чем незаметнее, тем лучше. Рени решила, что пойдет в черном.
— Как знаешь, но ни в коем случае не надевай черное. — Розалинда сделала печальное лицо. — Черное депрессивно.
Она зашла дочери за спину и приподняла толстую косу. Рени не отращивала волосы, просто запустила их.
— У тебя совсем нет седины. Ну разве не чудо? Я начала седеть после тридцати. У меня когда-то были такие же волосы, блестящие, каштановые. — Она поправила растрепанные пряди. — Хочешь, подстригу тебя?
Не такой уж странный и неуместный вопрос. В детстве Розалинда стригла Рени, и это воспоминание почему-то вызывало смутную тревогу. «Принеси-ка ножницы, Рени».
— Может быть.
— Можно пожертвовать волосы в детский фонд.
Так всегда с ее матерью: первым делом думать о других.
— Давай прямо сейчас, — с энтузиазмом предложила Розалинда. — Да не смотри на меня так, я все сделаю хорошо.