— Но вода же вытекает…
— Кто-нибудь увидит! Закрой.
Она продолжала внимательно смотреть на свою кровать. Глаза прятались в глубокой тени. Она покусывала губы, и я точно знала: вот-вот отключится.
Я обошла кровать и все поняла. Думаю, мы увидели это одновременно. Дыра была на том месте, где она спала. Маленькая, и располагалась внизу — вот почему вода сначала заполнила каркас кровати, а затем уже потекла со всех сторон. Круглая дырка с оплавленными краями.
От сигареты. Будь у нее обычная кровать, случился бы пожар.
В тот момент я окончательно проснулась. И просто взбесилась. Меня выбесило, что надо закрыть двери, чтобы всю ночь пылесосить. Меня выбесило, как она смотрела на эту дырку и ничего не делала, выпав из реальности и оставив меня разбираться со всем этим. Как всегда.
— Энди, иди спать. — Мне всегда приходится за все отвечать. Всегда.
Он вскинул на меня испуганные глаза.
— Тебе здесь делать нечего, только под ногами болтаешься. Иди спать.
Он посмотрел на маму. Она уставилась на дырку.
— Быстро.
Энди развернулся и ушел, шлепая маленькими ножками по воде. Я снова включила пылесос.
Смотреть, что делаю, не требовалось — вода была повсюду. Я просто ждала, пока наполнится бак, и все. И в это время наблюдала за мамой.
Жить с ней — как жить с чужим человеком. Она всегда была чужой, сколько я себя помню. Она почти никогда не смотрит на меня и никогда не называет по имени. Энди она называет иногда пацаном, как дворовый наркоман, для которого все дети одинаковые.
Бак пылесоса снова наполнился и стал тяжелым. Я поволокла его к двери — и тут погас свет.
В маминой комнате стоял старомодный светильник со стеклянным зеленым абажуром, как в библиотеке. Он стоял в углу на разбухшей картонной коробке, одной из тех, что она никогда не распаковывала. Вздохнув, я выключила пылесос.
Пошла в ванную взглянуть на подсветку зеркала. Плафона не было, просто две лампочки. Не факт, что они подойдут к маминому светильнику, но вдруг. Встала на цыпочки в темноте и выкрутила одну.
Вернулась с лампочкой в спальню и подошла к светильнику.
Мама стояла там же, где стояла. На секунду мне захотелось сказать, чтобы она включила пылесос и сделала хоть что-то сама, но я промолчала. Подвинула к себе светильник и заглянула под зеленый абажур. Я надеялась, что просто перегорела лампочка. Дотронулась до нее, чтобы открутить, — и уже не смогла отдернуть руку.
У меня сомкнулись челюсти. Руки сжались в кулаки, и их было не разжать. Ужасный гул пошел по всему телу, до самых костей. Меня пригвоздило к месту. Я кричала сквозь зубы, а левая рука колотила по светильнику против моей воли.
Должно быть, Энди услышал мои крики и спустился к нам. Он выдернул провод из розетки, и все отомкнуло. Стоял и смотрел на меня большими испуганными глазами:
— Лейла! Все хорошо? Все хорошо?
Мне не было хорошо. Через меня все еще пробегал ток, меня трясло. Заторможенное состояние не давало ответить еще несколько секунд. На лице Энди был настоящий ужас, пока он ждал, когда я заговорю. Вот так Франкенштейн и создал монстра?
— Все хорошо, Энди. Все хорошо.
Я повернулась к маме:
— Ты что, ничего не видела?
Она подняла глаза:
— Что?
— Сейчас. С лампой. Ты что, не видела?
— О чем ты там? Ты собираешься менять лампочку или нет? — пробормотала она.
Прием, прием, как слышно?
Я подняла выключенную лампу и изо всех сил швырнула в стену. Ее подставка ободрала краску и отколола кусок штукатурки. Зеленый абажур отскочил в лицо Энди.
Не знаю, что это за стекло, которое не бьется, но оно не разбилось. Ни о стену, ни о зубы моего младшего брата. Я слышала, как оно ударило его и грохнулось на мокрый пол. Энди схватился руками за рот и завыл от боли. Монстр был создан.
Я широкими резкими шагами подошла к нему. Левая нога горела и гудела.
— Дай посмотреть. Дай мне посмотреть. Энди, дай мне взглянуть. Я должна посмотреть, что с тобой.
Я пыталась убрать его руки ото рта, но он сопротивлялся. Там было крохотное пятнышко крови.
Мне с трудом удалось отодвинуть его руку, и на пол вывалился кусок зуба. Большой — я даже на секунду подумала, что выбила зуб целиком. У Энди только-только вылезли первые коренные, и я навсегда испортила ему улыбку.
Отколовшийся по диагонали правый передний стал похож на крохотный кривой клык рядом с обычным клыком. Лучше бы его не было вообще.
— Бо-о-о-ольно, — завывал Энди тоненьким гнусавым голосом. — Больно, больно, больно, Лейла.
— Я знаю. Знаю. Прости меня, Энди. Прости меня.
Я отвела его в ванную и достала липкую розовую бутылочку с детским сиропом от простуды, который он принимал, когда у него был насморк. Дала ему две полные пипетки в надежде, что это снимет боль. Он перестал плакать, но продолжал пискляво хныкать. Совершенно невыносимо. Хотелось его встряхнуть, но я подумала, что заслужила слушать это вечно.
Отвела его в кровать, все еще всхлипывающего, и заставила лечь.
— Энди, ты должен поспать. Просто закрой глаза.
Он хныкал и стонал, прижимая руку ко рту.
— Черт возьми, Энди. Прости меня, но надо как-то с этим смириться, ладно? Попробуй подумать о чем-нибудь другом.
Он ничего не ответил. В любом случае что тут ответишь. Легче не будет, видимо, уже никогда.
Энди свернулся калачиком, и я накрыла его одеялами. Руки и ноги у меня как будто распухли и не слушались. Спускаться с прикроватной лесенки было все равно что управлять огромной неуклюжей марионеткой.
Я вернулась в спальню. Мама все еще сидела на мокрой кровати и смотрела в пол. В полной отключке.
Я подошла ближе. Она склонилась вперед с остекленевшим взглядом. В глазах — полное отсутствие, как в окнах пустого дома.
— Мама не может сейчас подойти к телефону. Могу я ей что-нибудь передать? Мамы нет дома. Никого нет дома.
Ноль реакции.
— Никогда никого нет дома, правда, мам?
Ноль реакции. Я стояла перед ней. Она бы смотрела сейчас на мой живот, если бы что-нибудь видела. Я уже наблюдала ее в таком состоянии, совершенно без движения. Я могла делать что угодно.
Я вытянула вперед правую руку. Она ныла и покалывала, ток все еще пробегал по мне. Я ощущала это как постоянную вибрацию — от правой руки до левой ноги. Я резко замахнулась, пытаясь ударить ее по лицу, но попала только по уху, по краю уха и совсем несильно.
Ноль реакции.
Я снова замахнулась и ударила, в этот раз сильнее, и попала по челюсти. Я наклонилась и закричала прямо ей в ухо:
— Подъем! Очнись! Ну же!
Уже много месяцев я не подходила к ней так близко, от нее воняло как от бомжа. Мне хотелось, чтобы произошло хоть что-нибудь.
Чтобы она сделала хоть что-нибудь, пусть не понять, что и зачем. Но так было всегда. Я помню, как стояла там и хотела кричать, плакать или еще раз ее ударить. Хотела даже, чтобы она ударила меня в ответ. Ну хоть что-нибудь.
А потом меня осенило: мама в отключке лучше обычной мамы. В любом случае ей всегда все равно, что я говорю. Ей все равно, что я делаю. Ей нечего мне предложить. Но, по крайней мере, в отключке она неопасна. Ни горящих сигарет, ни острых ногтей. Никаких приказов своим безымянным детям. Никаких воплей по ночам.
Неопасна. И я ударила ее снова. Она не пошевелилась и не издала ни звука. Как будто я шлепнула по куриной тушке. В этом не было никакого смысла, и легче мне не стало. Это не помогло починить зуб Энди и вылечить меня от удара током. И я опустила руки. Сдалась. Она не боролась и все равно победила.
Той ночью, когда мы, замерзшие, нашли ее около жаркой духовки, я дала себе слово не плакать при ней. И теперь вышла за стеклянную дверь и плакала снаружи, пока не смогла взять себя в руки.
Я оставила дверь открытой, чтобы стекала вода. Было слышно, как капает с балкона на стоянку.
С тех пор, еще до истории с раковиной, я все время жила в болоте.
Через неделю после той ночи она прибила два больших листа фанеры на дверь, чтобы ее нельзя было открыть. Обломок зуба Энди оставался острым, и он все время трогал его языком. Я немного отошла от удара током, а мама стала спать на диване.
На фото, которое поместят в объявлениях об усыновлении, непременно будет виден этот дурацкий сломанный зуб. Кто-то потратится, чтобы его починить.
Энди все еще помнит, что это сделала я. Я сломала зуб своему брату и избила свою беззащитную мать.
Одна, в фургоне, я лежу и думаю об этом. А еще размышляю, как попасть в полицейский участок.
Воскресенье, утро
Трюк сработал с еще одним водителем автобуса. Повторяемые результаты — доказательство правильности теории. Я выхожу на главную улицу и сажусь в первый утренний автобус: еще довольно темно — легко поверить, что я боюсь мифического преследователя. Автобус почти пустой. Я устраиваюсь сзади и наслаждаюсь поездкой.
Полицейский участок находится в старой части города, там, где арки, которые на Рождество украшают гирляндами, и маленькие симпатичные магазинчики, где продают очень дорогие вещи. Я иду через площадь и держу в руке письмо для Энди. Конверт пришлось сделать из тетрадного листа, потому что ничего другого у меня нет. На нем написано: «Офицеру Бенсону для Энди».
Дежурный — высокий мужчина. В форме. Я этого не ожидала — думала, там будет секретарь, как в каком-нибудь офисе. Какая-нибудь симпатичная улыбчивая девушка в наушниках.
На бейдже дежурного написано «Офицер Хинайоса». И он не улыбчивый.
— Здравствуйте. Я говорила с офицером Бенсоном по телефону, и он сказал, что я могу оставить это для него.
Он смотрит на меня из-за своей стойки, и я уверена: ему видно, как на моей шее бешено пульсируют вены.
— С Бенсоном?
— Ага. — Я откашливаюсь, борясь с паникой. — Да. Это для ребенка, которого он помог устроить в патронатную семью.
Я протягиваю письмо и понимаю, что у меня сейчас задрожит рука. Осторожно опускаю ее на стойку и сжимаю пальцы. Смотрю на дежурного снизу вверх и улыбаюсь: