Она говорит так, будто не понимает, что я вижу ее насквозь.
Меня охватывает смесь стыда и отчаянного желания; такое не описать словами. Словно синекольчатый осьминог (Hapalochlaena lunulata) пытается прожечь мне грудь и выбраться наружу. Я отлично понимаю, что она делает. Вот только не ясно, стоит ли ее благодарить за то, что она сочиняет сказки, чтобы меня не смущать. И знает ли она, как оскорбляет мой интеллект своим непониманием того, что я все понимаю.
Я понимаю. И хочу. Хочу согласиться на ее предложение. Я могу дать ей то, чего не дает Кристи. В каком-то смысле это похоже на измену. Мне даже дышать тяжело. Я смотрю в окно, считаю фонарные столбы и стараюсь вести себя адекватно.
— Наверное, да. — Я могла бы сказать ей, что понимаю. Могла бы быть чуть добрей. Если это то, чего ей правда не хватает. Как объект благотворительности, могла бы быть поблагодарнее.
Но если скажу еще слово — распла́чусь. Поэтому всю оставшуюся дорогу до торгового центра я сглатываю и глубоко дышу.
Бетти покупает себе духи и пару сережек. Ей ничего не нужно, это же очевидно. Она просит продавщицу снять с меня мерки, чтобы подобрать бюстгальтер.
Продавщица маленькая, с блестящими черными волосами, в старомодном лифчике, из-за которого грудь воинственно торчит. Когда она дотрагивается до моей спины, я подпрыгиваю, как кролик:
— Что?
— Мне нужно снять с тебя мерки, дорогая. Чтобы выяснить твой размер. — Она говорит очень спокойно, как будто я какая-то больная.
Я на это не подписывалась. Она ведет меня в примерочную и закрывает за нами дверь кабинки.
— Если ты не против снять футболку, мне будет удобнее померить.
— Ладно.
Я стягиваю через голову футболку и остаюсь в единственном за всю свою жизнь лифчике. Он страшнее самой страшной крысы. С лопнувшими резинками и уже год как мне мал. Я жду, что она будет смеяться.
Она не смеется:
— Подними руки, пожалуйста.
Поднимаю. Сантиметр скользит по моим ребрам, и я, как никогда в жизни, слышу запах своих подмышек.
— Не бреешь, да? Моя дочка такая же. Считает, что волосы на теле — это круто.
Добавлю к списку: вот для чего мне еще нужна бритва.
— Хорошо. Думаю, твой размер B. Я принесу тебе несколько вариантов.
Через минуту на двери кабинки висят три дурацких кружевных кошмара на косточках. Я не знаю, как ей сказать, что не могу носить такую красоту. Мне просто нельзя такое носить. Я пытаюсь представить, куда это положу или как это будет смотреться с моими заношенными футболками и трусами. Это просто не мое. Не та биологическая категория. Не та планета.
Я примеряю бежевый с надеждой, что он не будет смотреться по-дурацки. Увы.
— Ну как? Что-то подошло?
Она прямо за дверью.
— Он не… не… Кажется, не совсем.
У меня в нем как будто не две, а четыре молочные железы. Не могу это сказать через дверь.
— Дай-ка посмотрю. — Она снова врывается в кабинку и цокает языком. — О боже, боже, боже. Да тебе нужен уже размер С. Тебе, похоже, повезло в этом плане больше, чем маме.
— Она не моя мать.
— Ох. Что ж. Я принесу тебе другой размер. — И она снова выскакивает из кабинки.
— Можно… можно что-нибудь не такое кружевное, пожалуйста? Что-нибудь попроще, обычное?
— Более гладкое? Под футболку, правильно?
— Да, да. Эти… — Я не знаю, как выразиться.
— Ну конечно же, эти заметны под одеждой. Одну минуточку. — Она опять убегает, и я остаюсь наедине со своим отражением в зеркале. Внимательно разглядываю свое лицо, пытаясь понять, как можно было принять меня за дочь Бетти. Может, у продавщицы не очень хорошее зрение. Но, по крайней мере, я не сильно похожа и на маму. Если бы в своем отражении я увидела ее, наверное, никогда больше бы не смотрелась в зеркало.
Я остановилась на черном. Никаких дурацких кружев, никаких дурацких бантиков, и маленькая продавщица оставляет меня в покое.
Бетти покупает мне комплект трусов, а еще две пары джинсов и две футболки.
— Так дешево, давай купим две. Ладно? — Бетти и правда очень довольна. Насчет этого она не обманывала.
Мне безумно хочется попросить ее купить вместо всего этого куртку, но я сдерживаюсь. Она проводит кредиткой, и я отворачиваюсь, как будто так легче не задумываться. Я выбрасываю из головы слово «благотворительность», и оно падает на пол. Мы идем обедать в итальянский ресторанчик, и я ужасно боюсь заказать что-нибудь слишком дорогое. Тупо пялюсь в меню, пытаясь понять, как не промахнуться.
Бетти заказывает за меня, и официант приносит персиковый чай со льдом.
Мы одни. И вот начинается.
— Слушай, Лейла. Я думаю, твоей маме сейчас очень непросто. — Бетти держит двумя руками стакан с минеральной водой и слегка прокручивает его в ладонях. На ногтях лак телесного цвета. Кольцо позвякивает по стакану, когда тот проворачивается влево. Судя по всему, она очень напряжена. — Одной, наверное, очень трудно. Не представляю, что бы я делала без отца Кристи, когда девочки были маленькими. Или что бы делала сейчас, без Шона. Растить детей в одиночку очень трудно.
Я смотрю, как покачивается пузырящаяся вода. Молчу и отвожу взгляд от стакана, когда она пьет.
— Но ты хорошая. И ты не виновата, что у мамы нет на тебя времени. Я просто хочу тебе немножко помочь. Я знаю, какими злыми бывают дети в школе.
Откуда ей знать. Но она так довольна собой, и это заслуженно.
Официант приносит нам салаты, хлеб, пасту, сыр, перец и старательно все расставляет.
Несколько минут Бетти занята едой, и я очень ей за это благодарна. Я быстро расправляюсь со всем, что вижу перед собой, и мне приносят еще чай. Как было бы здорово, если бы это длилось вечно. Но Бетти возвращается к разговору.
Она делает глубокий вдох. Я беру соломинку в рот и пью, пью, пью.
— У тебя хорошие оценки. Ты смышленая. Организованная. У тебя правда есть будущее, ты сможешь поступить куда-то, кем-то стать. Я просто хочу, чтобы ты это знала. Это не тупик.
Как будто я не знаю. Как будто с двенадцати лет не строю планов. Еще несколько лет — и я смогу уехать, найти работу, пойти в колледж, если сумею правильно обратиться за помощью. Четыре года учебы — и дальше я придумаю, как забрать Энди к себе. А пока «тупик» — самое подходящее слово.
Она аккуратно накалывает на вилку кусочки нарезанных грибов с края тарелки, а я представляю грибы, которые растут у Энди в комоде.
Вроде бы холодного чая хватило. Могу наконец что-то ответить. На полный желудок я всегда храбрее.
— Спасибо. Это правда очень много значит для меня, — произношу я как нормальный человек. Отлично.
Она улыбается с таким видом, словно вот-вот заплачет. Я доедаю последний кусочек хлеба, вытерев им тарелку. Я надеюсь на десерт, но она оставляет недоеденной половину своего обеда и ни звука о десерте. Ну и ладно.
Домой мы едем молча, всю дорогу я сижу в обнимку со своим пакетом. Она снова паркуется у ворот.
— Как думаешь, твоя мама дома? Я могла бы заскочить и объяснить…
— Нет, она работает допоздна. Ее точно еще нет. Не переживайте, я ей все объясню.
— Ну ладно. Если ты уверена. — Она хочет меня обнять.
Я открываю дверь, высовываю ноги и вылезаю, вцепившись в свой объемистый пакет:
— Уверена. Спасибо еще раз, Бетти.
Интересно, от чувства вины умирают?
Когда я захлопываю за собой дверь, она опускает стекло.
— Совсем забыла. Кристи просила передать тебе, что записала вас обеих на какой-то конкурс по естествознанию. Сказала, что расскажет тебе позже.
Значит, Кристи знает, где ты. Значит, это не наш маленький секрет. Похоже, эксперименты на доверие не бывают успешными.
— Хорошо, спасибо. — Я отвечаю не оборачиваясь. Быстро поднимаюсь по лестнице. Забрасываю пакет с покупками в окно и залезаю сама. Вытаскиваю новую одежду, чтобы куда-нибудь спрятать, и прикидываю, как долго она будет выглядеть новой. Оставляю пакет на полу прямо посреди гостиной, расчистив место среди банок из-под газировки и окурков и ногой отбросив в сторону мокрую пожелтевшую футболку.
Мама опять приносит тако. Я отдаю все лепешки Энди. Он широко улыбается, демонстрируя застрявшую между зубами начинку, и у меня в груди все сжимается из-за того, что я ничего не могу для него сделать. Он сидит на чем-то сухом, но вокруг сырая свалка. Энди вообще не переживает из-за этого, ведь он не знает, что может быть иначе. Комкает обертки и забрасывает их в пакет из магазина. Пакет стоит как яркое ведро с золотистой каемочкой. Снизу уже намок. По бокам ползут грязно-серые разводы от воды.
Никто не спрашивает, откуда он взялся.
Такова жизнь.
Четверг, 7 ч. 30 мин
Первый урок — углубленный английский. По какой-то причине здесь собираются самые неприятные личности в этой школе.
Мы читаем Диккенса, роман «Большие надежды». Ну, кто-то читает. Я уже читала. Что-то в нем есть.
Миссис Форбс сказала, что можно сдать эссе в любое время до зимних каникул. Надеюсь, она понимает, что 22 декабря получит работ примерно двадцать пять. Свое эссе я сдала сразу после Хэллоуина. Я написала о символизме и мисс Хэвишем, женщине, которая завесила все окна, остановила все часы в доме и всю жизнь провела в свадебном платье, сохраняя сгнивший свадебный пирог, после того как ее бросили у алтаря. Кого-то она мне напоминает.
Я получила пять.
Я сижу за последней партой в последнем ряду, под открытым окном. Какая разница, где сидеть.
Мимо меня проносится к первым рядам Пол Демарко с айпадом в руках:
— Боже, будто мешок с гнилым арахисом кот пометил.
Райан Одэбон идет следом за ним:
— Скорее похоже на то, как мою собаку тошнит, когда нажрется дряни.
За ними входит Эмерсон Беркли в наушниках, он идет молча. Садится за первую парту в крайнем ряду. Кристи говорит, что, по его мнению, в ту сторону учитель смотрит реже всего.
Пол и Райан не обращаются прямо ко мне, так что мы все можем притвориться, что ничего не происходит. Я могу смотреть в окно и ждать, пока Пол не зависнет в айпаде, или пока Райан не покажет ему что-нибудь в своем телефоне, или пока они оба не переключатся на что-нибудь еще.