Начала снова говорить.
Я молчу.
— Иди слей воду из ведра в ванной.
Я тут же иду и продуваю шланг, чтобы вода из ведра лилась в ванну. Я еще там, когда слышу, как Энди лезет в окно. Черт.
Он уже плачет в гостиной, сидя на полу с мусорным мешком. Не знает пока, что лучше молчать:
— Прости, мамочка.
— Я приносила тебе тако. Твои любимые хлопья. Обеспечила крышу над головой. А ты даже не можешь помочь мне уберечь наш дом от разрухи? — Она стоит над ним и размахивает руками.
— Прости, мамочка. Прости.
Нет, она не успокоится. Наклоняется и поднимает пустую бутылку из-под сока.
— Сколько времени прошло с тех пор, как ты пил этот сок?
— Много. — Он никак не может отдышаться.
— Так почему это все еще валяется на полу? — Она переходит на крик. — Да как ты можешь так жить?
Она топает на кухню. Я наблюдала это сотню раз, но она никогда еще не ошибалась — не открывала холодильник. Никому нельзя открывать холодильник. Она напрягается, как шипящая кошка, если даже просто пройти мимо него. Широко распахивает дверцу, минуту стоит, а потом вышвыривает все из холодильника прямо на пол.
Холодильник сломался примерно полгода назад. Я знаю, что там лежала ветчина. Кажется, в морозилке была курица. И точно было молоко. Остальное не помню. Электричество вырубилось в понедельник, сразу после Пасхи, и мама запретила нам открывать холодильник, чтобы не растрачивать холод, пока снова не дадут электричество.
Но его дали только через две недели. Так что все портилось медленно, в темноте, за закрытой дверцей. С тех пор туда заглядывали всего пару раз, и воняло оттуда чудовищно. Даже не как от протухших яиц или скисшего молока. Не как с помойки и не как от наваленной кучи. И даже не так, как ото всего этого вместе. Вообще ни на что не похоже.
Я не могу подойти близко, но стою на пороге кухни, и мне все видно. Там все черное и зеленое. Черное — скользкое и мокрое, зеленое — рыхлое и пушистое. Что-то шевелится, и я понимаю: личинки. Она захлопывает дверцу. Я надеюсь, что это ее остудит.
Но нет.
Она залезает под мойку и находит бутылку с чем-то. Отвинчивает крышку и начинает поливать все вокруг. В основном попадает на просроченные коробки сухих полуфабрикатов «Гамбургер хелпер», сложенные у стены, и просыпанные сухие завтраки. Размахивает бутылкой и заливает весь пол. Отовсюду, куда затекает чистящее средство, выбегают полчища тараканов.
— Где швабра? Я хочу вымыть пол. — Она смотрит по сторонам.
Не думаю, что у нас есть швабра. И не помню, как выглядит пол на кухне. Молчу.
Энди тошнит в мусорный пакет. Когда ему становится легче, продолжает набивать пакет мусором. Он понимает больше, чем я думала.
Она перестает кричать около полуночи, после третьего телефонного звонка от соседей, которые жалуются на шум. Я слышу, как она отвечает, что сейчас пойдет к тем, кто шумит, и вправит им мозги, пригрозив вызвать полицию.
Хотела бы я, чтобы кто-нибудь вызвал полицию.
Она велит Энди остановиться и больше не выносить мусорные мешки через окно — его едва не заметили.
Лучше бы заметили.
Мы сделали почти невозможное. Убрали почти все мокрые газеты из коридора. Расчистили узкий проход в гостиной и разгребли мусор на кухне. Когда мама сняла все старые полотенца в ванной и сложила, чтобы потом постирать, я заметила черную плесень, цветущую на стене. Я просто выброшу эти полотенца, когда ее не будет дома.
Мы с Энди знаем, что прекращать нельзя, пока она не разрешит.
Она понимает, что закончились сигареты и утром нечего будет курить.
— Думаю, вы оба можете идти спать. Ведь как только я уйду, вы все бросите. От вас многого не жди. Перетрудитесь еще.
Энди тут же поднимается и затягивает завязки своего мусорного мешка. Он так устал, что еле стоит на ногах.
— Хорошо, спокойной ночи, мамочка. Прости меня. Я тебя люблю.
Она молчит.
Не сказав ни слова, она босиком вылезает в окно. Наконец-то можно вздохнуть.
— Энди, помой руки перед сном. На кухне есть мыло.
Он идет на кухню, я за ним. Мы оба умываемся и забираемся в постель. Я надеюсь, что он сразу отключится, но из него сыплются вопросы.
— Почему она становится такой?
— Я не знаю.
— Куда она ходит? — бормочет он.
— На работу в основном.
— А ночью?
— Я не знаю. — Я действительно не знаю.
— А ты куда уходишь?
— Недалеко. Просто выхожу подышать, — отвечаю я.
— А завтра так же будет?
— Не знаю. Наверное, нет. Помнишь, в последний раз это длилось всего один день. И это было уже давно.
— Да-а.
— Спи, Энди.
— Я люблю тебя, Лейла.
Я молчу.
Пятница, 6.00
У нас проблема — Энди не встает. Никто не может выспаться за три часа. Но если я пытаюсь встать, когда очень надо, то это точно не про Энди.
Если не попаду сегодня на естествознание, то не сдам подписанное разрешение и не получу камеру раньше понедельника. Проект надо подготовить к следующей пятнице, и я хочу поснимать на выходных. Можно прийти в школу во время обеда и незаметно проскользнуть на дневные уроки.
Мама спит на диване. Оставаться дома — не вариант.
Одевать Энди, когда он так не выспался, — просто какой-то кошмар. Он вялый, он хнычет и падает на кровать, стоит мне отвернуться на секунду. Я натягиваю на него штаны и щиплю, чтобы не заваливался снова.
Теперь он начинает плакать по-настоящему, и я обеими руками обхватываю его лицо:
— Она спит на диване, ты, болван. Заткнись!
Он замолкает, но детские слезы продолжают литься ручьем.
Наконец я одеваюсь сама, и мы на цыпочках проходим мимо нее. Она лежит, отвернувшись к спинке дивана. Мы как можно тише вылезаем в окно. Она даже не шевелится.
— Ладно, слушай. Слушай. Ты меня слушаешь?
Энди хлюпает носом и изо всех сил старается на меня не смотреть.
Я хватаю его за плечо и разворачиваю к себе:
— Ты послушаешь меня и сможешь еще поспать или будешь мелким пакостником?
Он поднимает на меня красные глаза, из носа течет.
Я грубо вытираю ему нос своим рукавом:
— Не иди в класс. Иди к медсестре и скажи, что тебя отправил к ней учитель. Понял?
— Понял.
— Скажи медсестре, что у тебя болит голова. Не живот, не что-то еще. Голова. Повтори.
— У меня болит голова.
— Вот, молодец. Медсестра позвонит маме, но мама не ответит. Скажи, что не хочешь домой, а хочешь просто немного полежать. Встань, когда будет обед, и скажи, что тебе лучше. Пообедай и тогда иди в свой класс. Скажи учителю, что был у врача. Понял? Повтори.
— Я был у рв… у врача. — Он сам вытирает себе нос.
— Правильно. Медсестра выключит свет и даст тебе поспать, только если не будешь приставать или не ляпнешь что-нибудь, или не будешь плакать, как глупый младенец. Справишься?
Он не отвечает, но отходит от меня чуть дальше:
— А если мама ответит на телефон?
Я молчу.
Глаза печет, будто их вытащили из микроволновки. Я знаю, что у меня фокус с медкабинетом не прокатит. В начале года медсестра была очень милой и заботливой, давала мне прокладки из коробки с бесплатными образцами. Но теперь всегда говорит, чтобы я отправлялась в класс и перестала злоупотреблять освобождением от занятий.
Придется рискнуть и воспользоваться не самым безопасным убежищем.
Я довожу Энди до здания начальной школы и делаю вид, что пойду в свою, среднюю, через парк. Но вместо этого сворачиваю на одну из боковых улочек.
Еще не совсем рассвело. Темные горы очерчены первыми лучами, но солнце еще не залило их полностью. У меня есть немного времени.
В последний раз я укрывалась в этом убежище в феврале. У мамы была большая коробка шоколадных конфет, и в конце месяца, открыв ее, она обнаружила, что там почти ничего не осталось. Честно говоря, не знаю, съел ли их Энди или она сама — съела и забыла. Точно знаю одно: я не притрагивалась к ее паршивым конфетам.
Но когда она это обнаружила, дома была только я.
Я проснулась от ее воплей и, как дура, спустилась вниз выяснить, что произошло. И только появилась в дверях, как мне в лицо прилетела коробка. Она была в форме сердца и раскололась на две половинки, оставшиеся несколько конфет вылетели, стукнули меня по груди и попадали на пол. Острый край коробки слегка порезал мне лоб, я стояла и моргала от удивления.
— Мне что, нельзя иметь ничего — вообще ничего, — куда бы вы не лезли? Вам что, нужно все, что у меня есть? Все, что я хотела, — несколько поганых конфет.
Она так сильно сощурилась, что глаза выглядели щелками на опухшем лице. Рот брызгал слюной. На шее пульсировали вены, и мне так хотелось, чтобы они перестали дергаться, чтобы она перестала, чтобы этого больше никогда не было.
Она продолжала и продолжала, но у меня звенело в ушах, и я больше не слышала ее. Я вылезла в окно под ее вопли как была — в пижаме и босиком. Не знаю, что я собиралась делать, но тем вечером я и нашла это место.
В этом квартале живут в основном пожилые. Здесь не так красиво, как у Кристи или как в домах напротив школы, где живет много наших учителей. На парковке стоят машины со спущенными колесами, а на окнах вместо занавесок висят простыни. Тогда, попав сюда впервые, я поняла, что здесь безопасно.
В одном из домов простынями завешены все окна. И только на одном, прямо по центру, — выгоревший американский флаг. На подъездной дорожке фургон, который кто-то привез, прицепив к автомобилю. Дверь фургона из дома не видна, она с противоположной стороны. В ту конфетную ночь я узнала, что она не запирается. И ничего не изменилось с тех пор.
Четыре спущенных колеса и груды хлама внутри. Слышно, как мыши строят себе гнезда, прогрызая старые журналы и обивку сидений. Над водительским местом — что-то вроде чердака. Поролоновый матрас и одеяло с наволочкой — из одного комплекта, разрисованного ковбоями и индейцами. На вид все очень старое.