К Наталье наконец подошла косметичка.
— Ну как? Стряхиваем? — спросила она, хорошо зная, что клиентка не может пошевелить губами. Казалось, она испытывает удовольствие от беспомощности лежащих перед ней поклонниц красоты.
Наталья не пыталась отвечать, она отдалась во власть рук, которые хорошо делали свою работу.
Посвежевшая, она выйдет отсюда и поедет в художественный музей. Серафим пригласил ее на концерт своего сына. Парень ловко играл на губной гармошке. Правда это или заблуждение отцовской гордости, но он как будто умеет подражать голосам певчих птиц.
А потом, она почувствовала, как жарко стало под руками косметички, Серафим повезет ее к себе. Его загородный дом в девяти километрах от города. Почти столько же, сколько до ее разъезда, правда, на юг, не на север. Это настоящее имение, место не только для жизни, но и для развлечений. Он хочет устроить большой праздник и ждет нее сценария битвы.
Наталья знала, что это будут сцены Бородинского сражения.
Она почувствовала, как мурашки поползли по спине.
То будет особая битва, с ее личной победой.
— А это что за штучка? — Серафим наклонился, разглядывая белое тугое бедро. На его нежном снежном фоне темнело что-то.
Наталья засмеялась.
— А ты рассмотри как следует, — сказала она, демонстрируя ему бедро.
— Круто, — похвалил он. — Сердце, сам вижу. — Он провел по нему пальцем. — Какая ты лихая. Не боишься боли? — Его темные глаза с любопытством смотрели в ее синие. — Татуировка… — Он поморщился.
— Я ничего не боюсь, — сказала она, не собираясь объяснять, как на самом деле сделано это сердечко на бедре. Никакой боли. Картинка — вот и все. — А ты боишься…
— Гм. Чего же я боюсь?
— Поцеловать его…
— Ненасытная какая.
Он быстро наклонился и поцеловал татуированное сердце. Она обняла его за шею, притянула к себе…
Наконец в большой спальне стало тихо. Оба ровно дышали, оба остались довольны друг другом…
Серафим Скурихин набрел на гусаров сам. Это произошло неожиданно, так, как натыкается нога в ботинке сорок седьмого размера на россыпь муравьев. Внимательный человек их не растопчет — пускай живут. Серафим Федорович на людей в гусарской форме наткнулся в недлинном коридоре местной телестудии и уже хотел пройти сквозь них, не глядя. Но плюмажи на киверах, которые колебались в воздушном потоке, исходящем от кондиционера, заворожили его. Он остановился.
Внезапно его круглое румяное лицо расплылось.
— Гусары, — выдохнул он. — Вот! — Он поднял вверх указательный палец. — Вот! — Потом стукнул кулаком по собственной коротко стриженной голове. — Мое! — крикнул он.
— Простите, — попыталась отодвинуть его в сторону женщина — выпускающий редактор. — У нас эфир.
Но Скурихин будто врос в пол.
— Гусары! — воскликнул он. — Ставлю ящик пива!
— Простите, Серафим Федорович, — сотрудница сжала кулачок и постучала им по груди мужчины, — эти люди идут на эфир. Вы уже свободны, да?
— Я вас жду, гусары! — пророкотал он.
Он на самом деле дождался. То был настоящий гусарский загул в его собственном ресторане на набережной.
— Новый сорт пива, низового, — говорил он, подливая Наталье, которую заметил сразу.
Наталья не отказывалась, она с любопытством наблюдала за необыкновенным новым знакомым.
Возбужденная эфиром, в котором рассказывала о поездке на реконструкцию битвы при Ватерлоо, а также пивом, она вдруг спросила себя: как бы она выглядела рядом с таким, как Серафим Федорович?
Саша на его фоне становился все меньше, он словно усыхал на глазах. Зато новый знакомый делался все более могучим, сильным. Ему под пятьдесят, решила она, и, уж конечно, он женат не один раз. Что означает только одно — он может проделать это еще раз.
Наталья улыбалась, острила, она манила его, он «повелся», чувствовала она.
— Люблю вас, гусары, — шумно вздыхал он. — Примите меня к себе.
— Есть одно свободное место! — тихо сказала Наталья, так, чтобы слышал он один.
— Какое? — Он повернул к ней круглое лицо, оглядел ее грудь, которую плотно облегало синее сукно формы.
Наталья улыбнулась и сказала:
— Спонсора.
— Вашего? — спросил он.
— Клуба… в первую очередь, — едва заметно усмехнулась она. — Он называется «Гусары и гусарочки».
Серафим молчал, казалось, он перебирает файлы внутреннего компьютера, желая отыскать там что-то.
— Согласен, — сказал он наконец.
Скурихин на самом деле стал спонсором клуба, а потом у них возникли особые отношения.
Наталья точно угадала тип этого человека и поняла: она может получить то, что хочет, но для этого должна принести ему не только себя, а кое-что прихватить с собой. Важное для него.
А именно клуб. Вот тогда она поняла то, чего не улавливали сами гусары. А Серафим словно учуял. Их клуб стал не просто игрой. Его приняли в Европе. О нем пошла слава, особенно после того, как Саша сделал пушку, которая до последнего винтика повторяла французскую пушку начала девятнадцатого века.
Они привезли ее во Францию на очередную тусовку военно-исторических клубов. Она потрясла всех, кто знает толк в старинном артиллерийском оружии. Газеты писали, что русские сделали самую лучшую французскую пушку.
Восторги, вино, Булонь… лето…
Что ж, пожалуй, пришло время сделать именно из нее главный выстрел в своей жизни, подумала Наталья и ощутила холодок в теле. Он прогремит на весь город, он потрясет все сообщество. А она, как сказочный барон Мюнхгаузен, выдернет себя за волосы из дорадыковского болота.
Пора кончать эту двойную жизнь — в маленьком городе ничего не утаишь. За завтраком она сказала Саше:
— Я думаю, тебе стоит подсуетиться насчет билетов на благотворительный бал.
— Ты не можешь попросить их у Серафима?
— На всех? Мне неловко. — Она опустила глаза.
Он насмешливо посмотрел на нее:
— Брось, Наталья, кончай игру.
— Но мы давно играем в военно-историческую игру. — Она не мигая смотрела ему в глаза. — Мы даже ведем себя как гусары.
— Да, печемся о том, что подумают о нас в обществе, а не о том, что мы думаем друг о друге? — тихо спросил он.
— Нам так удобней. — Она пожала плечами. — Поэтому сходи в музей к Варваре Николаевне Беломытцевой…
9
— Это неправда, что времена не выбирают, — говорил Ястребов, направляя Варю к большому зеркалу. В нем отражались пары, которые кружились под музыку вальса.
Он танцевал хорошо, одно удовольствие иметь такого партнера в учителях. Варя чувствовала себя легкой, невесомой, она казалась себе пушинкой, прилипшей к плотному, сильному и очень мужскому телу. Может быть, те, кто два с лишним века назад, когда вальс запрещали, считал его безнравственным танцем, были не так уж не правы?
Она почувствовала сквозь платье его твердый живот, его бедра… Ей было и неловко, и… очень ловко. Варя втянула носом воздух. Этот танец слишком похож на другие объятия, при мысли о которых она розовела, как ни старалась удержаться.
— Вы так считаете? — Варя подала голос только потому, что Ястребов молчал и не сводил глаз с ее лица. Она поняла, что должна отозваться.
Ничего другого Варя сказать не могла, потому что его рука обжигала талию. Он словно невзначай подталкивал Варю, прижимал ее к себе. «А у него есть животик», — догадалась Варя и испытала непонятное успокоение. Она пыталась найти причину этого удовольствия, но волнение от близости Ястребова захлестывало. Внезапно, когда музыка взвилась вверх, ее осенило. Как же она могла забыть? Татьяна говорила, что мужчины с животиком не умирают от сердечных болезней.
Ястребов, почувствовав Варину радость и податливость, истолковал их по-своему. С еще большим жаром он принялся развивать высказанную мысль:
— Я, например, уверен, что живу во вчера. Работаю — в сегодня.
— Но вы родились в сегодня. Вы же не сами выбрали время? — засмеялась Варя.
— Я сам выбрал то, что называют «вчера». Понимаете? — Он рывком прижал Варю к себе. — Я не тот человек, который живет в завтра. Те люди — другие. Они мыслят иначе, они пытаются осознать то, чего еще нет, примерить… — Он поморщился. — Хорошо, если на себя. Но чаще всего будущее они прикидывают на других. — Он усмехнулся. — Они способны сделать предложение, которое огорошит такого, как я… Человека из другого времени. Причем вовсе не желая обидеть…
Варя вздрогнула. Откуда он знает? Ведь это ей сделали предложение… На острове Сааремаа. Как он верно сказал: мать Юрия и сам он — люди из завтра. А то, что они ей предложили, испугало ее…
— Холодно? Закрыть? — Саша посмотрел на форточку большого окна, из которого тянул ветерок и колебал пламя свечей. Обучая танцам, гусары постарались воссоздать в фойе драматического театра, где будет проходить бал, старинную бальную атмосферу.
— Нет-нет, не надо. Все в порядке. Продолжайте. Просто вы сказали то, о чем я сама думала. Так неожиданно…
— Правда? А в каком времени вы себя чувствуете лучше всего?
— Я всегда думала, что в сегодняшнем дне, — усмехнулась Варя. — Мне нравилось бывать в лесу с Родионом Степановичем, это мой дедушка, я вам говорила. Птицы — они сегодняшние. У них короткий век. Их песни надо записать сейчас. Но когда я оказалась в музее, я почувствовала, как мне уютно в старых стенах, среди старых вещей… Там, где прошлое.
Ястребов засмеялся и нежно пожал ее пальцы.
— Я рад, что мы говорим на одном языке, Варвара Николаевна. — Музыка смолкла, но он не отпускал ее от себя. Она тоже стояла, не пытаясь высвободиться из его объятий. — А можно… — начал он, а она вздрогнула. Не хочет ли он попросить разрешения поцеловать ее? — Можно, я буду называть вас Варей? — спросил он, и она быстро закивала, испытывая облегчение и некоторое разочарование.
— Конечно. — Она порозовела.
— А вы можете называть меня Сашей? — Он снова стиснул ее руку, которую держал в своей.
— Я… я попробую, — тихо ответила она.
— Ну же… — Ястребов сжимал и разжимал ее пальцы.